Летом 1903 года в Россию прибыл президент Всемирной сионистской федерации доктор Теодор Герцль. Он намеревался выяснить принципиальные взгляды русской политической верхушки на недавно озвученный план по созданию самостоятельного Еврейского государства в Палестине, которая в ту пору принадлежала османским султанам. Теодора Герцля (доктора права и известного журналиста) беспокоила, кроме того, тяжелая участь его соплеменников в Российской империи.
Царская Россия являлась к началу ХХ столетия единственной великой державой, где сохранились как бытовые, так и формально-юридические ограничения еврейских подданных – в основном, правда, по религиозному признаку: если иудей переходил в православие и крестился в церкви, ему волей-неволей вручали «корзину» базовых гражданских свобод. Но подавляющее большинство русских евреев предпочитало хранить верность дедовским заветам и устоям, посещать синагогу и соблюдать обязательный субботний отдых. К этим людям закон был весьма строг: в воздухе витало около сотни различных административных «лимитов» по четырем ключевым линиям – местожительству (черта оседлости, введенная еще в декабре 1791 года, при Екатерине II), трудоустройству (запрет на некоторые профессии и процентная норма при поступлении в гимназии и институты), землевладению и землепользованию (евреи не могли, скажем, приобретать в собственность участки в Петербургской губернии). Все это усугублялось антисемитской агитацией на страницах праворадикальных изданий. Власти были недовольны и повышенной революционной «температурой» многих еврейских обывателей, видевших выход из заколдованного круга лишь в мятежах и восстаниях.
Такие эмоции подогревали вспыхивавшие иногда погромы. Самым памятным из них оказался печально знаменитый Кишиневский погром, разразившийся в пасхальные дни 1903 года. Бессарабская «столица» была, по словам белоэмигрантского монархического историка Сергея Ольденбурга (сына непременного секретаря Императорской Академии наук), городом преимущественно нерусским, с преобладанием молдаван. Особой революционной активности тут не наблюдалось, да и резких всплесков межнациональной вражды (вплоть до апреля 1903-го) тоже не фиксировалось.
Видели, тем не менее, некую тучку на чистом небе: «прославленный» местный юдофоб Паволакий Крушеван (чье имя впоследствии превратилось в кличку соответствующих «элементов») издавал русскоязычную антисемитскую газету «Бессарабец», но, по бодрым рапортам властей, она не имела, да и не могла иметь серьезного воздействия на полуграмотную и к тому же не слишком русскую массу кишиневского населения. Любопытный факт: в марте, за месяц до беспорядков, газета напечатала «информацию» о ритуальном убийстве, совершенном евреями в селе Дубосары, но сия фантазия была опровергнута на ее же полосах по требованию губернского начальства.
Апрельский «взрыв» стал громом среди ясного дня. Погибли 45 евреев, получили ранения 74, а так или иначе пострадали до 350 человек. Бесновавшаяся толпа разгромила 700 жилых домов и 600 магазинов. Распаленные головорезы были рассеяны на вторые сутки подоспевшими армейскими батальонами. Они, как рассказывали очевидцы, разбегались по дворам и переулкам, бросая по пути награбленные вещи. Такого погрома Россия не знала свыше двух десятилетий, когда – вслед за убийством Царя-Освободителя Александра II, в каковое опрометчиво ввязалась молодая еврейка Геся Гельфман, помилованная царским трибуналом из-за беременности, – по южным районам прокатилась волна антисемитских эксцессов. На сей раз, в 1903-м, центральные власти, желая спасти лицо, решили задним числом предпринять «надлежащие шаги».
Кишинев был объявлен на «положении усиленной охраны». Агенты госбезопасности арестовали около тысячи подозреваемых. Губернатора Рудольфа фон Раабена – благодушного старика и отставного генерал-лейтенанта – уволили от должности. Вице-губернатора и обер-полицмейстера перевели на службу в другие местности. Министр внутренних дел Вячеслав Плеве разослал 24 апреля (7 мая) звонкий циркуляр. «Государь Император, – чеканилось в нем, – высочайше соизволил подтвердить начальникам губерний и городов, что им вменяется в долг, за личной их ответственностью, принимать все меры к предупреждению насилий и успокоению населения, дабы устранить поводы к проявлению в какой-либо его части опасений за жизнь и имущество».
Пострадавшим была оказана материальная помощь: сперва за счет государственных структур, а затем, как выразился Сергей Ольденбург, «широкой рекой» потекли щедрые пожертвования из-за границы. Сознавая, что одной из стержневых причин обострившейся племенной вражды и, соответственно, усилившейся межэтнической хозяйственной конкуренции явилась вынужденная скученность евреев в черте оседлости, Комитет министров распорядился 22 мая (4 июня) дополнительно включить в эту черту 150 городов и поселков.
ПУСКАЙ НЕ НАМ ПОЧИТЬ ОТ ДЕЛ…
Кишиневский погром, вызвавший психологический шок и за рубежом, и среди русской правящей элиты, стал последней каплей, которая подвигла сионистского вождя Теодора Герцля приехать в Россию и «повидаться» со столичными царедворцами. Разумеется, правовой статус русского еврейства – при всей сложности и болезненности такой проблемы – был только важным поводом, непосредственным толчком к этому путешествию. Истинным же резоном данной поездки стало желание получить русскую поддержку в деле грядущего державного строительства на привольях турецкой – пока еще турецкой! – Палестины. В данном смысле нынешний визит весьма отличался от двух вояжей англо-еврейского активиста Моше Монтефиоре, посещавшего берега Невы задолго до Герцля, в середине XIX века, и последовательно удостоенного аудиенций августейших венценосцев – Николая I и Александра II. Доктор Герцль прибыл отнюдь не первым, но привез с собой «тематическую новизну» – «сказ» о закладке государственного здания на Святой Земле…
Сионистский лидер (или, как его иногда называли восторженные поклонники, «царственный вождь») въехал в Петербург 7 августа 1903 года. Дорога от границы до столицы была скучна и пролегала, как писал именитый путник в своем дневнике, «по безотрадному пейзажу, чем-то напоминающему тундру». И такое – цветущим летом?! Зато в Петербурге взгляд задерживался абсолютно на всем, прежде всего на извозчиках и церквах – «чересчур пестрых и непомерно золотых». Впрочем, обнаружились и мелкие нестыковки: в отеле не нашлось заранее оговоренного рекомендательного письма барона Ротшильда министру финансов Сергею Витте. Герцль предположил даже, что маститый банкир настороженно воспринимает его возможный успех на русском административном олимпе: а вдруг евреи действительно массами подадутся к Средиземному морю и богатые еврейские буржуа останутся в Европе и Америке генералами без армии? Да уж, беда…
Ну, в политике порою обещанного три года ждут. Пришлось брать инициативу на себя и ехать к преклонных лет польской аристократке Корвин-Петровской, живо интересовавшейся проблемами сионизма, а заодно обладавшей выходом в столичные вельможные выси. Поскольку император Николай Александрович просьбу об аудиенции отклонил, следовало сосредоточиться на психологическом окучивании господ из свиты. Ведь известно, что позиция царя частенько зависит от нашептываний писаря и от того, с какими словам и жестами поднесут монарху ту или иную бумагу.
Первым по списку приемов «назначили» министра внутренних дел Вячеслава Плеве – тогдашнего всесильного временщика, пользовавшегося (в отсутствие номенклатурной должности полноценного премьера, которая возникнет уже на гребне революции, в октябре 1905-го) огромным доверием молодого венценосца. Ясновельможная пани, сообщив Герцлю о приглашении в резиденцию Комитета министров – Мариинский дворец на Исаакиевской площади, назвала Плеве великим человеком и дальнозорким энергичным политиком, сочетающим черты французского «короля-солнца» Людовика XIV и двух британских милордов – Генри Пальмерстона и Вильяма Гладстона. После такой звездной аттестации грех было не пойти и не излить душу…
Полудиктатор – «человек лет шестидесяти, высокого роста, с седыми волосами и карими глазами, с некоторыми признаками ожирения» – принял посетителя почти сразу, спустя пять минут после секретарского доклада. Указал на кресло возле изящного столика, предложил некурившему гостю сигару и произнес по-французски содержательный, насыщенный спич.
«Я намерен, господин доктор, – заявил он, – откровенно побеседовать о сионистском движении, которое вы возглавляете. Контакты между имперским правительством и мировым сионизмом могут стать – не скажу дружескими, – но во всяком случае основанными на взаимопонимании. Многое зависит от вас».
«Если только от меня, – реагировал герцог, – то они будут превосходными!»
Министр одобрительно кивнул: «Еврейский вопрос нельзя рассматривать как жизненный для России. Однако он довольно значим, и мы стараемся смягчить все тернии наилучшим образом. Я специально принимаю вас, чтобы обговорить эту тему до открытия очередного, Шестого сионистского конгресса в Базеле, как вы и просили меня. То есть протягиваю руку помощи. Хочу, тем не менее, растолковать нашу объективную точку зрения. Русское государство могуче однородностью своего населения, что, конечно, не устраняет исторических различий в языках и религиях».
Его высокопревосходительство перевел дух и добавил, что сей тезис относится не только к иудеям. Вот, к примеру, в Финляндии (а Плеве служил некогда статс-секретарем по делам Суоми) укоренилась древняя скандинавская культура – укоренилась, поморщился оратор, как завершенный монолит. Власти требуют от всех народов, входящих в состав империи, в том числе и от евреев, дабы они питали общероссийские патриотические чувства. Значит, целесообразна еврейская ассимиляция. Наверху усматривают две дороги к ней – высшее образование и экономический подъем. Тому, кто движется этими путями и дает надежду полагать, что благодаря качественному образованию и хорошему благосостоянию он поддерживает существующий строй – монархию и ее институты, – правительство предоставляет гражданские права. Но ассимиляция подобного свойства, вздохнул Вячеслав Константинович, идет крайне медленными темпами.
СИЖУ ЗАДУМЧИВО С ТОБОЙ НАЕДИНЕ…
Не желая прерывать поток вельможного сознания, зарубежный гость попросил листок для заметок. Плеве вынул его из блокнота, аккуратно оторвал напечатанные сверху строки и вручил свой дар внимательному собеседнику. («Боже, на что мне такая бумажечка?»)
«Уповаю, господин доктор, – поднял голову министр, – вы не воспользуетесь разговором во вредных целях?» – «Нет, нет, ваше превосходительство, ни при каких обстоятельствах!»
Короткая тирада была, по всей вероятности, мощнейшим ходом в этой, как выразился Герцль на страницах дневника, «бессмертной шахматной партии». Бросалось в глаза, что Плеве очень встревожен обсуждением кишиневского инцидента на предстоящем Сионистском конгрессе и его совсем не веселит перспектива услышать там резко отрицательные оценки своих деяний. Сидевший перед ним «клиент» сумел бы, как никто другой, оказать сановнику полезную услугу – смягчить трибунные нападки и перевести дискуссию в более спокойное русло.
Министр оживился. Русское правительство вздохнуло, не в силах сулить кому-либо молочные реки в кисельных берегах: блага высшего образования мы можем предоставлять лишь ограниченному числу евреев. Причина проста и прозрачна: христиане останутся без квалифицированной работы. Да, экономическое положение еврейских обывателей в черте оседлости нельзя назвать блестящим. Они существуют там в условиях фактического гетто, но есть и «противовес»: ведь это обширная, громадная территория, охватывающая 13 губерний. При желании здесь можно устроиться и выжить. В последнее время, правда, ситуация ухудшилась из-за активного участия евреев в подрывных революционных партиях.
Поэтому, развел руками Плеве, власти настороженно присматриваются и к сионистскому движению. Пока оно занималось «кристальной» эмиграцией из России, верхи симпатизировали ему. И не надо обосновывать задачи и тактику сионизма. «Вы, – усмехнулся министр, – взываете к истинно новообращенному!» – «За чем же стало?» – спросил Герцль.
– Сейчас, увы, происходят негативные перемены: этнические лидеры начинают заботиться не столько об отъезде в Палестину, сколько о еврейской культуре и национальных организациях внутри империи. Это, буду откровенен, нам не нравится. И к чему скрывать, что главные сионистские деятели в России – уважаемые и влиятельные люди в своих кругах – не поддерживают Венский комитет. Тут за вас один Менахем Усишкин.
Герцль был буквально пронзен насквозь этим знанием людей и фактов. Между тем Плеве подошел к шкафу и достал с полки роскошный толстый том в коричневом переплете с золотым тиснением, откуда торчали, как стрелы, бесчисленные бумажные закладки. На стол лег капитальный доклад Министерства внутренних дел о сионистском движении в России. Гость, однако, нашелся, возразив, что все маркантные российско-еврейские активисты стоят за него, хотя иногда и выражают какое-то несогласие. Самый яркий среди них – профессор Макс Мандельштам из Киева. Царедворец отвечал не без горячности:
– А Яков Коган-Бернштейн? Он всегда и везде против вас! Именно он и вдохновляет газетную травлю ваших идей и ваших сторонников.
– О, поверьте, Когана не воспринимают в Европе как вождя – нет ни авторитета, ни связей. Что же до его выпадов в мой адрес, то эти крики сродни бунту корабельных моряков в разгар Колумбова плавания по Атлантическому океану. Не видя в течение долгих недель спасительной земли – в моем варианте Земли обетованной, – команда начала роптать и спорить о маршруте. Коган-Бернштейн – всего лишь мятежный матрос на корабле. Помогите мне скорее добраться до вожделенной суши – и восстания улягутся сами собой. Прекратится и отток евреев в социалистические партии.
У КРАЯ БЕЗДНЫ ВОЗНИК МОЙ СОН…
Деловой тон собеседника слегка встряхнул господина министра. – «Какого конкретного содействия ожидали бы вы?» – вопросил Плеве.
Герцль «автоматом» выдал заученные назубок – хоть ночью буди! – политические пункты. Во-первых, Зимнему дворцу не мешает выступить в роли ходатая перед султаном Абдул-Хамидом II.
Нужно добиться особой Хартии для Палестины, образовав там еврейскую автономию – без святых мест, привлекающих паломников самых разных религий. Указанная зона будет подчиняться султану, а оперативное управление сосредоточится в кабинетах Общества колонизации, подпитываемого только иудейскими капиталами. Ежегодно в турецкую казну будет попадать в форме налога четкая арендная плата, причем ее предположено взимать с оседающих на земле поселенцев.
Во-вторых, русское правительство ускорит массовую эмиграцию на Ближний Восток посредством денежных вливаний за счет сборов с еврейского населения. Наконец, в-третьих, имперские власти дозволят создавать у себя законные сионистские организации, работающие согласно постановлениям Базельских конгрессов.
Министр тотчас же принял два параграфа, но по поводу эмиграционной политики сделал диссонансную ремарку: «поливать» отъезд золотым дождем из еврейских податей в государеву казну нереально – эта наличность необходима самой России. Нет уж, пусть раскошеливаются богатые сионисты, покрывая дорожные расходы малообеспеченных единоверцев. «Гениальная идея!» – подхватил настроенный на компромиссы Герцль.
И разговор вновь – как бы сам по себе, да и по внутреннему наитию обоих партнеров, – вернулся к завтрашним государственным конструкциям. Палестина, сообщил гость, является единственным по-настоящему притягательным историко-географическим магнитом. А в прочих странах, даже англо-саксонских, евреев ждут сверхнормативные сложности с абсорбцией – сиречь растворением в окружающей социальной среде. Плеве прикрыл ресницы ладонью: Англия – по территориально-островной специфике – вряд ли пригодна для значительной и комфортной иммиграции. Зато в Новом Свете – изрядное количество свободных земель. Если бы банкир Иосиф Зелигман договорился с его приятелем президентом Теодором Рузвельтом (дальней родней будущего американского властелина Франклина Рузвельта, женатого на племяннице своего «старшего товарища», миссис Элеоноре. – Я. Е.), то, может быть, и удалось бы достигнуть неплохого результата. Герцль возразил, что обращает свой бинокль только к туманным палестинским далям.
В ПАЛАТЫ ЦАРЕЙ ПРИХОДИЛИ, КАК ЛУЧШИЕ ГОСТИ…
Встреча завершалась, и Плеве попросил собеседника подготовить памятную записку с набросками его выступления на ближайшем Сионистском конгрессе. Герцль, пообещав, пожелал обрести рекомендацию к министру финансов Сергею Витте, которую так и не удосужился прислать рассеянный барон Ротшильд. Плеве насторожился: Сергей Юльевич слыл его давним неприятелем. Но Герцль настаивал – вежливо и неумолимо: «Я обязан снять запрет с распространения ценных бумаг еврейского Колониального банка, что препятствует нашей переселенческой пропаганде. Как без Витте?»
Вячеслав Константинович пожевал губами: «Ладно, рекомендацию эту дам, но, честно признаться, не обещаю успеха».
Он взял перо и черкнул своему заклятому другу полторы странички чего-то очень интимного. Затем, опечатав конверт сургучом, вручил сей сюрприз откланивавшемуся посетителю.
Они условились встретиться еще раз – по изучении памятной записки. Плеве улыбнулся:
– Был счастлив – не посчитайте мои слова дежурными комплиментами – познакомиться с вами накоротке.
– Я тоже, – не остался в долгу гость, – безмерно рад, что мне удалось увидеть воочию господина Плеве, о котором столько твердят в Европе.
– Твердят дурное?
– Нет, рассуждают, что это, наверное, выдающийся человек.
Собеседники вышли в переднюю, где уже грудились золотопогонные, увешанные крестами генералы. На следующий день пани Корвин-Петровская поведала Герцлю на ушко, что министр действительно очарован: такие вот директора украсили бы его департаменты…
«Секретные материалы 20 века» №21(381), 2013. Яков Евглевский, журналист, историк (Санкт-Петербург)