Октябрьское солнечное утро – явление довольно редкое, оттого вдвойне приятное и ценное. Я собрала рюкзак, повесила его за спину и позвонила нашему фотографу Пете, с которым договорилась встретиться у входа в метро. Плечи ломило от тяжести груза, и я решила выложить из сумки две книги, которые собиралась прочитать в электричке во время примерно четырёхчасовой поездки.
Герой нашего сегодняшнего сюжета живёт недалеко от центра города, в элитном коттеджном посёлке. Возле дорожного знака «перегон скота», находящегося на центральной, самой красивой улице посёлка, в луже коровьих отходов лежит пьяный полуголый мужчина. Его руки настолько пытаются удержать ценную бутылку «Семёновской», что все мышцы свело, и даже беспробудный сон не в силах их расслабить.
– Сосед загорает! – С крыльца своего особняка кричит нам мужчина во фраке. Он идёт к калитке, открывает и тепло встречает нас в своих одноруких объятьях.
Это Ростислав Григорьев – знаменитый дирижёр, прославляющий нашу страну на международной арене. Рядом стоит его жена, оба широко улыбаются белыми, как московский снег, зубами. Мы отправляемся в светлую и просторную столовую, где прислуга уже накрыла поляну. «Мы люди скромные», – театрально разводит руками супруга Григорьева, Наталья Ватюнина – бывшая актриса АПЩХИ им. Ванютина (Академически-педагогического Щукинского художественного института им. Ванютина).
«Мы люди скромные»
– Секрет семейного счастья, деточка, это взаимопонимание, уважение и совместное прослушивание семнадцатой симфонии Бетховена по вечерам.
Петя быстро конспектировал её слова в свой блокнотик.
– Зачем ты записываешь всё это? – тихо спрашиваю его.
– Да это я для себя, – смущённо отвечает мой коллега.
Заметив наши перешёптывания, Ватюнина обрывает себя на полуслове и недовольным тоном делает замечание:
– Петенька, если тебе не интересно, то ты можешь пойти в сад, поесть яблок вместе с нашим жеребцом, пока мы тут беседуем. – Фотограф нервно сглотнул и тут же замолчал, как школьник. – Я хочу, чтобы вы поняли мои жизненные принципы: никакой лактозы, никакого хамства в мою сторону и никакой фамильярности с моей. Усёк, милок?
Пётр кивнул, развернулся и вышел за дверь. Через пару минут, нервно глотая из фарфоровых чашек свой чай, из окна столовой я вижу своего товарища, аппетитно лопающего из одного таза с молодым конём поспевший макинтош.
Во главе стола садится кормилец семейства. По праву руку – Наталья, по левую... сторону... – я. Рядом со мной располагается Григорьев.
– Позвольте познакомить вас с нашим кормильцем – это Фёдор, наш повар.
– Как вам живётся бок-о-бок с таким гениальным человеком? – Спрашиваю бородатого, очень крепко сложенного мужчину лет пятидесяти со взглядом мясника.
– Не жалуюсь, – отвечает Фёдор с провинциальным акцентом, – хозяин меня не обижает...
Повара перебивает дирижёр (звучит как начало плохого анекдота):
– Федя, ну сколько раз можно повторять, чтобы ты не называл меня хозяином, – строго журит Григорьев, – ба-рин! – произносит по слогам народный артист, а затем, склонившись над своим оппонентом, повторяет ещё, на этот раз громче, – БА-РИН!
– Ба-рин... – так же по слогам эхом вторит мужчина в фартуке.
Наступает неловкая пауза. Обстановку разряжает запах горелого, доносящийся из кухни.
– Фёдор, мать твою налево, что за херня?! Прочь, иди ухаживай за своими кактусами! – Жена Григорьева берёт за ухо повара и тащит его на кухню.
Образованных людей видно издалека – у Ватюниной филологическое образование, она закончила СВЫЙЛГУ.
«Фёдор, мать твою налево, что за херня?!»
Мы же с Ростиславом Вениаминовичем перемещаемся в просторный холл.
– Либо можем продолжить в моей спальне, – предлагает он.
– А там есть телевизор?
– Там – нет.
– Тогда давайте останемся здесь, сейчас будут показывать про газы в Александровском районе в новостях, – отвечаю я.
Становится немного неловко, что я отказала человеку, заявившись сама в его дом, да ещё и с камерой. Григорьев вежливо кивает и включает ТВ.
Какое-то время мы сидим и смотрим в экран, затем он кладёт руку на мою коленку. Это согревало и было весьма кстати, потому что в доме было действительно прохладно. Жаль, что вторая нога так и останется мёрзнуть. Ну, ничего, потерплю – в конце концов, я здесь не затем, чтобы наслаждаться жизнью.
– Кстати, я тебе показывал, какой реалистичный портрет моей дражайшей супруге я подарил на её юбилей?
Он пальцем показывает на огромную картину в другом конце комнаты.
– Очень похоже.
– А то. Рисовал известный австрийский художник. Бешеных денег стоит.
Я застываю, глядя на изображение прекрасной женщины. Не в состоянии уйти от взгляда, смотрящего прямо в душу, еле отрываю глаза от картины. Мой взор опускается немного ниже.
– А что это у вас топорщится в брюках?
Ростислав недопонимающе хмурит брови, затем выражение лица приобретает черты озарения:
– Что? Ах, это! Известно что, свет мой, – он тянется к правому карману, – это моя дирижёрская палочка.
– Красивая, – замечаю я, и мы продолжаем просмотр новостей.
Через несколько минут ведущий прощается с телезрителями, и, наконец-то набравшись смелости, начинаю задавать неудобные вопросы:
– А где у вас здесь туалет?
– По коридору, а потом налево, – с улыбкой отвечает дирижёр.
Поправляя юбку, выхожу в огромный коридор. Минуя кухню, в щель прикрытой двери слышу едва уловимые стоны и хихиканье. Это мой шанс, я не могу его упустить, ведь я давно хочу пить. Захожу и вижу, как Фёдор тискает сидящую на почти остывшей плите Наталью Захаровну.
– Чёрт! Как неловко. Зайка, пойдём, пойдём, – подхватив меня за локоть, Ватюнина поправляет другой рукой сползающую лямку лифчика, – пойдём отсюда. Ты куда шла? В туалет? Я с тобой.
Мы заходим в туалет, где всё буквально заставляет ощутить ничтожность своего существования: писсуар из золота, золотой унитаз, золотой кран. Даже украшения и картины!
– Ростик-Ростик, когда же ты научишься нажимать вот эту вот кнопку? – ворчала Ватюнина под аккомпанемент бурлящей воды в бочке. – Золотая моя, только ничего не говори ему, хорошо? Можешь брать отсюда, вот прямо из этой комнаты, всё, что пожелаешь!
«Ростик-Ростик, когда же ты научишься нажимать вот эту вот кнопку?»
У зеркала лежит шкатулка с украшениями бывшей артистки театра, её косметика и средства личной гигиены. Я долго выбираю, копаюсь в её вещах, внутренне восторгаясь элитными брендами.
– Я возьму это средство для умывания. Мне как раз нужно.
Ватюнина понимающе кивает:
– Хорошо, но давай я тебе хотя бы принесу новое.
Я сжимаю полупустую бутылочку, тяну к себе и отвергаю её предложение. В конце концов, у меня тоже есть гордость.
Выходим из туалета, словно давние подружки, и направляемся обратно к хозяину дома. Садимся, я включаю микрофон, и мы начинаем записывать сенсационное интервью.
– И всё-таки, Ростислав Вениаминович, расскажите про то, как вы избили инвалида.
Наталья Захаровна всё время находится рядом, выжидающе смотрит на меня во время каждого моего вопроса. Она напряжённо оттягивает вниз дорогие серьги в ушах. Но она может не переживать: я не выдам её тайну, никогда бы я не стала рассказывать мужу другой женщины, что у неё на колготках затяжка.
Григорьев гордо выпрямляется, расстёгивает свой фрак и начинает героическое повествование:
– ...а потом он называет меня калекой! Я такого не смог стерпеть и бросил в него перчаткой. Этот немытый попрошайка на своей инвалидной коляске даже не смог оценить такой жест. Я сказал, что одолею его одной левой, стоит ему промолвить ещё хоть слово в мой адрес. Он же парировал, что левой у меня нет. Замечание было справедливым, но неуместным. Я был вынужден ударить его по лицу! Дорогая, – прерывает рассказ он, обращаясь к Ватюниной, – принеси мне сигару, будь добра.
Наталья смотрит на меня с надеждой и раскаянием, но делать нечего, она удаляется из комнаты по просьбе мужа. Григорьев провожает её взглядом, убеждается, что жена находится в безопасном удалении от нас, жестом подзывает меня наклониться к нему поближе и очень тихо говорит:
– Хотите правду? Я скажу, только не под камеры.
Я оглядываю холл в поисках камер, но не нахожу ни одной. Даже фотоаппарат резвится на лужайке вместе с его обладателем.
– Ах, да. Поймите, Саша, я просто не могу при жене признаться, что это не я защищал её честь. Это позор, но... – дирижёр томно вздыхает, – дело было так: Моя жена в своей новой шубе (которая, между прочим, стоит дороже квартиры в центре Петербурга) катила тележку с продуктами из супермаркета. Ну, хлеб там, шпроты, докторская... Ну, вы понимаете... Подъехал попрошайка: угостите, барыня, хоть корочкой хлеба, хоть двумя сотнями баксов. Супруга моя – женщина честолюбивая, но наличности с собой не было – как я уже сказал, шуба была новая, в карманах ничего не успело заваляться... А он как встанет со своей коляски, как замахнётся на неё. Наташенька моя побежала, что есть мочи, к машине, а я остался. В магазин нас привёз Фёдор, который, к моей удаче, вышел из машины покурить и заметил, как барин находится в безвыходном положении... Ну вот он побирушке-то челюсть и сломал. А меня осуждают. Ну не могу я, солнце вы моё, сидеть в этой золотой клетке под домашним арестом!
«Ну, хлеб там, шпроты, докторская... Ну, вы понимаете...»
Я не понимаю, к чему он клонит, поэтому решаю задать ему завуалированный, наводящий вопрос:
– Что вы хотите, чтобы я сделала?
– Придайте историю огласке! Только ни в коем случае не говорите, что это я вам сам всё выложил. Иначе как мне смотреть в глаза супруге моей? Да и Фёдору. Знаете, мне кажется, он точит на меня зуб. Только я не понимаю, с чего бы ему меня ненавидеть – я всегда обращался с ним, как с родным.
В это время возвращается Наталья Захаровна:
– Александра, перестаньте пытать моего любимого мужа, – с наигранным смехом говорит она, – и вообще, он не хотел сделать ничего плохого. Бьёт – значит, любит! Вот вас когда-нибудь бил мужчина? Зря. Колоссальное удовольствие!
Всё мне становится ясно. Наталья и Фёдор, конечно же, заодно. Мотив простой. Я должна ехать в редакцию и опубликовать расследование. Со стороны кажущаяся счастливой семейная пара идёт провожать меня. Проходя мимо кухни, я ловлю на себе подозрительный взгляд повара, который возится со своими любимыми кактусами. Возле выхода из дома есть ещё одна небольшая дверь, как оказывается, – в кладовку. Ростислав Вениаминович рыщет по карманам своего домашнего фрака в поисках ключей, находит и обращается ко мне:
– Саша, у нас есть для вас подарок! Наташа, подержи, – отдаёт он ключ супруге и прикрывает за собой дверь, чтобы чужие глаза не видели содержимого – наверняка там шубохранилище.
Ватюнина, пользуясь удобным моментом, слёзно просит:
– Напишите разгромную статью! Иначе нам, – мне и Фёдору, – нам конец! Сделайте, чтобы он отсюда не вышел никогда!
Я решаю подыграть ей, будто бы я с ними заодно, поэтому выполняю её просьбу – беру из ладоней Натальи ключ и закрываю Григорьева в кладовке. Я должна заполучить её доверие, чтобы, в случае необходимости, вытянуть из неё в перспективе ещё больше сведений. Она вопросительно приподнимает одну бровь, открывает кладовку, а через пару мгновений оттуда вылезает довольный Григорьев с банкой огурцов:
– Квасил по собственному рецепту!
Снова знак. Я выхожу из одноэтажного особняка, забираю Петю и мы идём на электричку. Наверняка в банке огурцов есть какая-то записка, может, подсказка. Заставляю Петра в электричке съесть всё до последнего. Мы ничего не находим, кроме туалета на ближайшей станции. Бурление живота, в котором пытаются подружиться лошадиные яблоки и солёные огурцы, слышится в радиусе нескольких десятков метров. Наш фотограф выходит из вагона и не успевает вовремя справиться со всеми накопившимися делами, чтобы заскочить обратно. Оставшуюся часть пути я проделываю сама.
Выбежав из вагона, заказываю такси в офис редакции. Затем события развиваются более, чем стремительно: выходит разоблачение, Ватюнину с Фёдором сажают под домашний арест, а Григорьев, узнавший об их тайной связи (оба пользуются другим сотовым оператором с более выгодным тарифом, но не говорят об этом Ростиславу), снимает себе отдельную квартиру. И всё бы было отлично, если бы не одно ужасное событие: дирижёр приезжает в свой бывший особняк (который по документам оказался в собственности у Ватюниной) и убивает свою жену. Сотрудники полиции задерживают его во время концерта симфонического оркестра. Я в составе группы репортёров присутствую на задержании.
– Когда можно? – спрашивает меня майор, как самого разбирающегося среди сотрудников из органов и других репортёров человека.
– Давайте дослушаем. Это ведь прекрасно... Пётр Ильич Чайковский, месса «Нотр-Дам»...
– Ну чё там? Когда? – спрашивает другой у первого, цепляя на себя маску.
– Хрен его знает. Но я так понял, что после всего, вечерком она мне даст. Так поехали же!
Григорьеву дали 15 лет, а Фёдор живёт в особняке. Новую женщину он не нашёл и живёт с конём. Но оказалось, что лошадь – всё-таки девочка, поэтому не так уж всё и печально. А красивой дирижёрской палочкой, что осталась от хозяина, он рыхлит почву, пересаживая свои кактусы.