Мариам Петросян — автор культового романа «Дом, в котором…». С момента первой публикации прошло 12 лет, за это время книга получила несколько престижных премий и обрела множество по-настоящему преданных фанатов. Накануне переиздания «Дома» писательница рассказала Band о том, как создавался роман, как проходила работа с текстом и как складывались отношения с персонажами.
О ЖИЗНИ
— Мариам, мы знаем вас как писателя, очень хочется узнать вас как человека. Расскажите, пожалуйста, о вашей семье. Как ваши родственники восприняли свалившуюся на вас популярность? Какие у вас отношения с детьми? Они читали «Дом, в котором…»?
— Родственников у меня очень много, так что сложно сказать сразу за всех. В основном, конечно, гордятся. Многие звонили, говорили, что я молодец, хвалили. До сих пор иногда говорят. Это приятно.
В Армении человек — частичка своего клана. Можно ни с кем особо не общаться, годами не встречаться, некоторых родственников вообще никогда не видеть, но ты всегда остаешься частью своей семьи, а твоя семья — ветвь огромного сообщества. Родственники могут ссориться, мириться, не разговаривать друг с другом, но любое достижение кого-то из своих воспринимается как всеобщее достижение и законный повод для гордости.
Отношения с детьми — когда как. В зависимости от обстоятельств. Надеюсь, что хорошие и что они тоже так считают, но, наверное, правильнее было бы у них спросить. «Дом» они не читали. Они вообще не читатели.
— Соотносится ли сюжет книги с вашей личной историей? Есть ли в ней автобиографические моменты?
— С моей личной историей сюжет книги никак не соотносится и автобиографического в ней ничего нет. За исключением всяких мелких бытовых деталей. Я бы даже сказала, мельчайших. Таких, как раздавленные картонные стаканчики под скамейкой или лужа крови с похожим на кораблик платком посередине.
— Мариам, если бы вы, как Табаки в книге, рассказывали про «я люблю...» и «я не люблю...», что было бы в вашей версии?
— Моя версия почти полностью совпадет с версией Табаки. За исключением первой и заключительной фраз. Потому что истории я люблю больше, чем мгновения, и часы тоже люблю, особенно напольные, с маятником.
— Мариам, в одном из прошлых интервью вы упоминали, что раньше «Дом» был вашим «убежищем», которого вы лишились, отдав книгу в печать. Как вы сейчас к этому относитесь? Осталась ли внутри эта пустота, сиротство? Сейчас, когда книга издана, вы скучаете по своим персонажам, по Дому? Не возникает желания вернуться в этот мир?
— Как ни странно — нет. Ни пустоты, ни сиротства. В самом начале что-то такое было. Сразу по окончании книги. Я до того привыкла ее писать, что мне казалось, это занятие на всю жизнь. И вдруг все. Как выйти на пенсию в сорок лет. Но со временем чувство опустошения сменилось облегчением.
«Дом» — книга о молодых и для молодых, там вечная весна — «время перемен».
А в определенном возрасте это уже не твое. Хочется спокойной осени.
— Перечитываете ли вы свою книгу? И думаете ли иногда о своих героях? Или же вы «отпустили» их, издав «Дом»? Снятся ли вам сейчас сны про Дом?
— Книгу после издания ни разу не перечитывала. Открываю, только если требуется ответить на какие-то конкретные вопросы переводчиков. О героях, конечно, иногда думаю, хоть и «отпустила» их. А сны про Дом мне и в двадцать лет снились крайне редко.
— Что вы читаете сейчас, и кто из современных писателей вам нравится?
— Только что закончила Пелевина «Transhumanism inc». До Пелевина был Евгений Водолазкин, «Оправдание острова». А до него — «Истребитель» Быкова. Все три книги замечательные. Каждая по-своему, конечно.
Правда, когда читаешь их подряд, именно в такой последовательности, возникает неуютное чувство, что живешь в последние времена. «Титаник» тонет, оркестр играет. Кто-то из оркестрантов серьезен, кто-то усмехается, кто-то весело подмигивает, но в целом все в курсе, что корабль идет ко дну.
— Мариам, считаете ли вы, что писателю нужно обладать особой жизненной философией, что созданный им мир — это иероглиф некой идеи, идей, идеалов?
— Я считаю, что жизненной философией, в той или иной степени, обладает каждый мыслящий индивид. И даже не очень мыслящий. Не склонный, скажем так, к логическим умозаключениям. Кстати, обратите внимание: чем индивид примитивнее, тем охотнее он делится с окружающими своей жизненной философией.
Писатели не исключение. Созданные писателями миры, естественно, отображают особенности их мышления, идеи и идеалы. Вопрос в том, в какой именно степени они их отображают и насколько откровенно.
Я из тех читателей, которые не любят, когда им навязывают идеи.
Предпочитаю, чтобы мне рассказывали историю — без каких-либо «измов», философии и отсылок к животрепещущим вопросам современности. Так что, чем лучше автор все это маскирует, тем больше у него шансов поймать меня как читателя. Я не люблю представлять автора, когда читаю книгу. Я не хочу о нем думать и разделять его тревоги по поводу мироздания, всеобщей глобализации и утраты человечеством культурных ценностей. Для этого существует YouTube. Когда беру в руки книгу, я хочу провалиться в нее целиком, отгородиться от мира и исчезнуть. Если это произошло, а попутно автор умудрился поделиться со мной своими идеями и даже отчасти их навязать, можно только восхититься его талантом и снять шляпу. Лично себя я к таким мастерам не отношу.
Любой писатель начинается с читателя и ориентируется на свои читательские запросы и предпочтения.
— Кто из обитателей Дома вызывает у вас улыбку?
— В основном, Табаки. То, что он говорит и как говорит. Иногда — Лэри. Остальные веселили не так уж часто. Хотя, нет, вру. Веселили все. Даже такая мрачная личность, как Ральф. Например, когда напился со Старым Директором.
— Вам кажется закономерным, что главные читатели книги — подростки?
Не везде это подростки. В англоязычной версии «Дом» предпочитают люди за тридцать. Но я считаю, нормально, когда подростки интереснее подросткам.
О МАСТЕРСТВЕ ПИСАТЕЛЯ
— Мариам, вы писали книгу около 18 лет. Расскажите подробнее, как проходил этот процесс. Получается, что вы знали с самого начала, какой будет атмосфера. А что в тексте встало на место последним? Почему так долго создавалась книга? Какой этап занял больше всего времени?
— Книга писалась не 18 лет подряд, а урывками. Когда было свободное время, когда приходило вдохновение, когда очень хотелось. Атмосфера в ранних вариантах была намного мрачнее. Мне кажется, атмосфера создается и видоизменяется по мере написания книги, а не продумывается вначале. Последним был эпилог.
Долго — потому что писалась для собственного удовольствия.
Первая часть переписывалась чаще других, так что, думаю, на нее в совокупности ушло больше времени, чем на все остальное.
— Вашу книгу определяют как произведение в жанре магического реализма. Какими произведениями вы вдохновлялись при создании «Дома»? Близка ли вам эстетика южноамериканской литературы? Повлияли ли на вас Маркес и Кортасар? Планировалось ли с самого начала, что история будет магическая? Или магия пришла в книгу позже?
— Если вы много читаете, то примерно представляете, сколько всего можно прочесть за тридцать лет с лишним лет. А все, что вы читали, так или иначе повлияет на то, как и о чем вы будете писать. Сейчас я уже не смогу перечислить все, что меня вдохновляло. Могу сказать только, что иногда вдохновляют даже совершенно идиотские, плохо написанные книги. Вернее сказать, не столько вдохновляют, сколько подбадривают. Говоришь себе: «Ну я точно могу лучше». И это работает.
Латиноамериканский магический реализм мне очень близок, но как прием я его в своей книге не использовала.
Ничего не планировалось с самого начала. Я и как книгу-то свой текст не воспринимала.
— Насколько известно, вы собирали свой роман по кусочкам, изначально без единого продуманного сюжета. Как вы все это сложили в такой паззл? Это была долгая, сложная работа? Язык вашей книги — потрясающий. Как вы редактировали свой текст, как с ним работали?
— Да, это было долго, но не скажу, что мучительно. Первый вариант отличался от последующих довольно сильно, остальные — лишь в деталях. Когда какая-то часть полностью переписывалась и начинала мне нравиться, тут же выяснялось, что остальные перестали соответствовать, и их тоже приходилось переписывать.
Мне кажется, я могла бы заниматься этим бесконечно, потому что идеального текста не бывает, всегда есть к чему придраться.
А по кусочкам собирать легко и приятно, когда у тебя текста в десять раз больше необходимого.
— Мариам, подскажите, как писателю справиться с непринятием своего текста?
— Есть неприятие того, о чем написано, и есть неприятие того, как написано. Первое выкидывают, второе переделывают. Если и то, и другое одновременно, лучше сразу выкинуть.
Если неприятие обусловлено тем, что вы не можете адекватно оценить собственный текст — а это вполне нормально, то лучший способ, отложить его подальше и не притрагиваться в течение, скажем, месяца. Потом можно будет перечитать его отстраненно, как написанное кем-то другим, и все недочеты сразу бросятся в глаза.
— Как создать «живых» персонажей? Было ли такое, что ваши персонажи не хотели делать то, что вы задумали по сюжету, и идею эпизода приходилось менять? Каждый ли из них обрел свою волю и свободу, или это прерогатива избранных? И можно ли сказать, что вы сами чему-то научились у своих героев?
— Я не знаю, как создавать «живых» персонажей. Или они для вас живые, или нет. Если они для вас живые и лично вам интересны, но получились картонными, дело, скорее всего, в технике письма.
Множество сцен было выкинуто, потому что какой-то из персонажей не получался.
Если после трех переписываний ключевой персонаж продолжал «сидеть в кустах и не шевелиться», я решала, что так он выражает свой протест, и выбрасывала всю сцену.
Не знаю, насколько это можно счесть свободой и волей персонажа, а насколько моей игрой в свободного персонажа.
Мой муж уверен, что я ничему у своих героев (и у себя самой, написавшей эту книгу) не научилась. Он мне это неоднократно повторял, когда наш старший сын был подростком, а я не могла найти с ним общий язык. При этом неизменно подчеркивались толщина книги и отсутствие у меня каких-либо признаков понимания живого подростка. В свое оправдание могу сказать только одно: легче написать три книги, чем заставить одного ребенка заниматься.
— Скажите, был ли в книге персонаж, которого пришлось убрать из текста? Были ли события, которые пришлось переписать, кардинально изменив исход?
— Четыре персонажа исчезли из первоначального варианта. Два учителя из первой части и двое старшеклассников из интермедий. Правда тогда интермедии еще не были интермедиями, а шли отдельной книгой и занимали намного больше места.
Переписывалось все многократно, но я не помню, чтобы где-то при этом кардинально поменялся исход. Если вы достанете подарочное издание с черно-фиолетовой обложкой, там приводятся удаленные сцены — и в паре мест можно посмотреть, как было и как стало.
О ТВОРЧЕСТВЕ
— Мариам, расскажите, почему у вас пока всего одна книга? Как у Харпер Ли? Не скучаете по своим мирам, не хотели бы туда вернуться? Будут ли еще произведения от вас?
— Одна книга — потому что я писала одну книгу столько времени, за которое уважающий себя писатель пишет семь-восемь книг. Или хотя бы три-четыре.
Нет, я не скучаю и не хочу вернуться.
Не знаю.
— Вы рассказывали, что рисовать персонажей начали еще раньше, чем писать о них. Сколько вам тогда было? И почему именно графическое отображение героев появилось раньше текстового? Как опыт художника помог вам выстроить такой сложный текст? То, что Курильщик в книге — художник, связано с тем, что вы сами рисуете?
— Эта моя фраза — небольшое преувеличение. Писать я начала раньше, просто тот текст был слишком сырой и не сохранился. А картинки остались. То есть они намного более давние. Опыт художника не помогает выстраивать текст, он помогает мысленно увидеть то, что хочешь описать.
Курильщик не сразу стал художником, и мне кажется, со мной это никак не связано. В тексте Горбач играет на флейте гораздо чаще, чем Курильщик рисует, но это не значит, что я умею играть на флейте.
— Вам не было страшно, когда вы писали? Не казалось, что все писательские блоки — знак, что книга не хочет выходить в свет?
— Мне казалось, что писательские блоки — это знак, что хватит валять дурака и пора заняться чем-то более полезным.
Про «выходить в свет» мыслей не было, потому что о публикации я тогда не думала.
ПРО «ДОМ, В КОТОРОМ…»
— Мариам, если бы вы были в Доме, вы бы ушли на Изнанку или в Наружность?
— В семнадцать лет — на Изнанку. В двадцать один — в Наружность.
— Расскажите, какие фанатские теории вас удивили? Как вы относитесь к идее трехмерной визуализации Дома, своего рода 3D-экскурсии по зданию?
— Кто-то написал про собаку-поводыря Сфинкса, что это, скорее всего, Слепой. Вот тогда я по-настоящему удивилась. Интересная была идея.
Я нормально отношусь к любому фанатскому творчеству.
— Можете ли вы рассказать о том, как вы выбирали имена для героев? Как бы вас саму звали внутри Дома?
— Я не выбирала для них имена. Только для Курильщика. И для Ральфа. У всех остальных — клички. А кличку придумать легко. Они в основном привязаны или к внешности, или к физическому недостатку.
Меня бы никак не звали, потому что меня бы там не было.
А если хотите пошутить на тему, то, наверное, Тарантул. Или Матушка Мария. Выбирайте, что вам больше нравится.
— Вы сказали, что подружились с Черным в конце. Можно ли сказать, что Черный воплощает то, что люди в себе не любят, от чего каждому хочется откреститься (своих демонов и своей агрессии, злости, мелочности)? Со всей своей внутренней лажей, жестокостью, недалекостью — в Черном под конец проглядывает трогательное и человеческое. Пусть всего лишь маленькие проблески, но это чудо. Спасибо вам за него.
— Черный никогда не олицетворял для меня зло. Просто я его не ощущала. Он оставался картонным, каким-то сделанным. Как-будто там просто требовался хотя бы один антагонист. Курильщик, как новый человек, не в счет, у него своя роль. А с Черным получалось хуже всего.
В четвертой было две такие нарисованные картонки: Черный и Толстый. Но у Толстого все карты на руках. Он всеобщий неразумный младенец, предмет любви и заботы, его не надо ни позиционировать, ни создавать ему историю, ни объяснять его поступки. Ему и поступки не требуются. Достаточно просто присутствия. Понятно, почему его все любят. А с Черным не очень понятно, отчего его так не любят, хотя обижал он в основном Кузнечика, и происходило это довольно давно.
Мне все время казалось, что его поведение недостаточно мотивированно, что оно какое-то слишком детское, слишком глупое. Меня это раздражало, соответственно, раздражал и сам персонаж. И так почти до конца книги, где Черный внезапно ожил и сделался похож на человека. Довольно неожиданно, потому что на тот момент я уже потеряла надежду увидеть в нем что-то, помимо «я один тут нормальный, среди толпы сумасшедших». Так что Черный меня приятно удивил.