Я под кленом посидеть вышел. Он цветет сейчас, и под ним хорошо думается. Вы видели, как цветет клен? Я до тридцати лет не замечал: все как-то не до того было, все суетился, спешил, а потом однажды глаза поднял к небу (что-то ему, небу, хотел возразить), а там клен в солнцах. Не в том смысле, что я пьян был и у меня солнце размножилось (хотя трезвым я тоже не был), а в том, что цветы клена на солнца похожи. Небо тогда ясное висело, и они, цветы, так и горели на голубом. Я не сентиментальный, но что-то во мне тогда перевернулось. Может, и ерунда, конечно.
А сейчас снова весна, вот только карантин — пойти некуда. И не к кому. И вот я во двор выхожу. Выхожу, на скамейку сажусь, на клен смотрю, размышляю. Как пенсионер какой-нибудь. Надо бы действовать, конечно, но куда? Некуда действовать, вот и размышляю в себя. Хорошо, что не под себя. Хотя откуда мне знать. Ну вот сел, настроился. Захотелось мне рассказ один вспомнить, уже третий день мучаюсь. Рассказ то ли Андреева, то ли Арцыбашева, то ли и вовсе Чехова. Хочу вспомнить, а не могу. Там про жизнь, смерть и любовь. Не помните?
Там еще двое уехали на Кавказ. Невенчанные. Нет, не Бунин. Герой был не то посредственный музыкант, не то так себе художник. И женщина еще. И вот они как бы бросили вызов обществу, сбежали от всех, потому что у них любовь. А потом любовь выдохлась... Я ж говорю, почти «Дуэль», но не она. Еще тоскливее.
- Здоровья, мил человек! - на край скамейки села местная пьянчужка. - Здоровья, счастья, любви! Любовь милосердсвует...
Она всегда так начинает. Потом денег клянчит на опохмел. А у меня ж собой даже карточки нет, я так вышел, без ничего, с одними мыслями.
- Нету, - говорю, - денег.
- Она вздохнула, помолчала немного и снова заговорила.
- - Да черт с ними. Тьфу на них. Что деньги? Мир гибнет!
- Не преувеличивайте, вам не идет.
- При чем здесь я? Звезды небесные пали на землю... И цари земные, и вельможи, и богатые, и тысяченачальники, и сильные, и всякий раб, и всякий свободный скрылись в пещеры.
Как и многие алкоголики, она была начитана и по-своему религиозна. Можно понять. Когда ты в худых кроссовках, когда на тебе куртка с чужого плеча, и ни рубля в карманах, что остается?
- Скрылись в пещеру, ну. Скрылись, да не укрылись. Вчера из соседнего дома двоих увезли. А из двенадцатого дома — троих. А неделю назад у меня друг — того. Вот куртку мне завещал.
- Соболезную, - сказал я без всякого чувства, чтоб не оскорблять ее лицемерием. - Но ведь друг, наверное, не от вируса?
- Перепил, - махнула рукой пьянчужка. - Сердце заглохло. И поделом. Я ему сколько раз говорила: завязывай, Вова, не бухай так. А он... А он огрызался, сама, мол, дура, сама не пей. А щас кто мне это скажет?
- Не пейте, - пожал плечами я.
- Не буду, мил человек. Не буду. Вот крест. Вот с понедельника. Но только... жить как? Жить как на трезвую? Точно у тебя денег нет? Мне б немного, может в подкладке завалялось чего?
- Не завалялось.
И только я подумал, что, может, вернуться домой, взять кошелек, выйти обратно и дать этой несчастной хоть три сотни, пусть по ее вере это и грешно, но... она встала и, что-то тихо напевая, пошла прочь.
А я остался.
Рассказ. Чей же это все-таки был рассказ? Я давно читал. И хочу перечитать снова. Ведь я теперь другой. Хоть и тот же самый. И в чем там была идея? Что никакой идеи нет? Что никакая идея не может победить жизнь с ее горькой правдой, что ничто не появляется из ничего, что, все рождающееся в конце концов умирает, что внешнему развитию, так сказать, объективному, не может быть противопоставлена никакая так называемая внутренняя жизнь? Что клен не может цвести в себя? Это так в духе начала прошлого века с его декаденством и ницшеанством. И это так современно.
Сколько сегодня людей пребывает в этой нелепой иллюзии, что они выбрали ту самую внутреннюю жизнь! Хотя они просто напросто испугались. Хотя бояться смерти — это естественно, никто не осудит. Скверно только, когда боишься и бежишь. Это не моя мысль. Бежишь от смерти, а убегаешь от жизни. Смерть — единственное, что придает жизни смысл. Помнишь о конце — и не соглашаешься, и любишь, и ненавидишь, и злишься, и смеешься. А вытеснил из сознания мысль о собственных похоронах — и добро пожаловать на вечеринку в zoom. Бери бокал со смузи, пачку экологического печенья и подключайся к веселью. Вечеринки в zoom — какая жалкая участь настигла прогрессивное человечество!
О Лене вспомнил с досадой и злостью. О ее идиотском предложении общаться с детьми по скайпу. Бедные Мишка и Маша. Лена держит их взаперти, в тесной хрущевке, потому что кругом опасность, чума, гибель, смерть. Но кругом трава, небо, солнце и цветущие клены! И пустые велодорожки в закрытых парках. И детские коленки без ссадин. И спортивные площадки без мячей. И скамейки без подростков с гитарами. Почему мы так легко отказались от всего этого? И не только отказались, но и запретили, как будто трава — всего лишь трава, а клены — всего лишь клены. Как будто эта чертова внутренняя жизнь в самом деле существует без внешней. Будто человек человеку и правда бывает дорог без взглядов, вздохов и касаний.
Господи, когда-то мы с Леной валялись в этой самой траве, под небом Павловска, под тусклыми в светлом небе звездами. Когда-то мы часами бродили, взявшись за руки, по крепостным стенам Псковского кремля. Когда-то мы сидели на холодных гранитных плитах над Невой, болтали ногами в темной воде... Помню, у нее слетела туфелька, а я вылавливал ее под звонкий смех. Боже, как мы смеялись, как мы без конца говорили и не могли наговориться, как молчали и не могли намолчаться, как смотрели друг на друга, как смотрели куда-то вдаль! И мы ничего не боялись. Даже того, что пройдет любовь. А теперь, теперь, чтобы я ничего не смел выдумать, Лена пишет на меня заявление в полицию, как на нарушителя карантина. Я теперь какой-то преступник, пусть хотя бы и в мыслях, потому что отказываюсь бояться вместе со всеми, будучи отделенным от этих всех равнодушно мерцающим монитором.
Впрочем, может, это не страх закрыл всех по домам. Может, это банальная лень, пустота, скука. Удивительно, как умудряется современный человек, ничего не совершив в жизни, устать. А, впрочем, когда не живешь, тогда и силам живым взяться неоткуда — это физика. Жизнь требует выбора и поступка, все хочет воплотиться, осуществиться, быть, все жаждет свободы и движения. О чем можно мыслить, что можно чувствовать, чем можно жить, отвергая свободу? Свобода — это ведь не хаос, это не случайные вспышки ощущений праздного диванного человечка, находящего в затейливом узоре этих вспышек какую-то болезненную сладость. Свобода — это стремление высечь из этого хаоса свой собственный сюжет, отвоевать в нем свое пространство. Человек рожден преодолевать природу. И ведь природа, в конце концов, откликается на человеческий бунт благосклонно, как любящая его женщина.
Черт возьми, ну в каком же это было рассказе? Чей все-таки это рассказ?
- Олешу. Олешу, перечитай, если не хочешь Евангелие!
- Я поднял глаза. Передо мной стояла пьянчужка, цитировавшая час назад Апокалипсис. Рядом с ней мялся наш рыжебородый дворник.
- Гуляем, - присвистнула сквозь отсутствующий передний зуб женщина. - Николаичу халтурка подвернулась, - кивнула она на своего спутника, - разжился наличностью. Празднуем. Пока живы, надо жить. А то, как говорится, дедушка, дедушка, тебе гроб привезли! Я с похмелья читала. Вещь! Рекомендую. Ну что, ты с нами, мил человек?
Я уставился на них не мигая. Представил себя распивающим с ними фунфырики. Как пишут рафинированные барышни в соцсетях, сюр. Я не выдержал и расхохотался. Ну и жизнь!
Что же это все-таки за рассказ? Может, он только приснился мне?