Судьба забросила меня, восьмилетнего, в степной хутор к деду и бабушке, где я и жил несколько лет. Запомнилось навсегда дружба пацанов и девчонок, которые делили не только горбушку хлеба, но и всё то, что мы видели и слышали.
Пережившие войну, были мы как бы старше своих лет, и многое видели не детскими глазами. Рассказывали и воспринимали по-взрослому. Да и рассказы наши были не про Красную шапочку и серого волка, а приближённые к природе и жизни людей в нашем и близлежащих хуторов.
Особенно мне нравилось, когда про деда Панаса Баландёра рассказывали. Говорили, что на войну его не взяли из-за того, что у него одна нога была намного короче другой, и что он до самого конца войны был единственным взрослым мужиком в хуторе. Это то, что было до меня, а с моим появлением в хуторе, дед Панас был под моим «прицелом» любопытства. И вот почему.
Он жил бобылём. Весь какой-то дико заросший волосьями, с полулысой головой и с мутью в глазах. Хата его стояла с давних пор на берегу заросшей камышом и диким разнотравьем Савкиной речки, что, прячась средь камыша в балке, разделявшей хутор пополам, полная таинством шорохов, звуков, всплесков, кваканий и птичьих всполошений, убегала в глубину Панского леса.
Через речку от его хаты располагалось подворье моих бабушки и дедушки. Так, что я, охочий до таинств, мог наблюдать за дедом Панасом хоть днём, хоть ночью.
В хуторе ходили рассказни о том, что по четвергам в баньке Панаса, что у самой воды, по ночам являлась русалка и банилась вместе с ним. Отчего к нему и прилипло прозвище «Банник», а настоящая фамилия, как я уже сказал, Баландёр.
Меня это так заинтересовало, что я глаз, как говорится, не спускал с деда. Устроил слежку. Сбрешу бабке, что спать буду в сарае на сеновале, а сам шмыгану в огород, что до самой речки тянулся, спрячусь в густорастущем высоченном сорго, сижу, смакуя его медовую сладость, да за баней деда Панаса наблюдаю.
Хоть и был я днём бесстрашный, а вот в ночь, да ещё в ожидании русалок, страх брал. И чем ближе к полуночи - тем страшнее. Сидишь, и вдруг в воде что-то как чертыбабахнется, а у меня сердце в пятки.
Не успеешь очухаться от этого страха, как вдруг душераздирающий крик в камыше. Если бы я не был такой любопытный, удрал бы от всех этих ужасов в ночи не то что на сеновал, а то и в хату, и спрятался бы в печку, и заслонкой бы закрылся. Но... охота хуже неволи. Сижу. Наблюдаю...
...И вот вижу какое-то приведение появилось напротив бани деда Панаса. Постояло. Посмотрело по сторонам. Убедилось, что никого нет поблизости, задрало юбку выше пупа, перешло вброд речку и пошло к бане. Подошло к двери, и... о ужас! Оно, приведение, задрало юбку на голову, и с голым задом, пятясь, вошло в баню. Со скрипом закрылась дверь. В крохотном окошке замерцал свет.
- Какое же это приведение? И вброд речку переходит, и никто не рассказывал, что приведение в юбке бывает. Тут что-то не то! – подумал я, и решился подкрасться к бане и заглянуть в оконце. Подкрался. Да не тут-то было – без подставы до оконца не достаю. Мечусь по двору в потёмках ночи в поисках подставки.
А тут, о Боже! на что-то наступил, а оно, что-то, душераздирающим кошачьим воплем как заорёт: "Мя-я-у!" - и как бросится от меня прям в катух, а оттуда, вдруг, поросячий визг и громкое - "Хр-хр-хрю, хрю, хрю", - и опять: - "Мя-я-я-у".
Я настолько перепугался, что чуть язык не проглотил. А оно, что-то, молнией промелькнуло возле ног моих и в другой катух, а оттуда такой курячий переполох вырвался, что у меня сердце замерло. И вдруг петушинным гласом кто-то как заорёт: "Ку-ка-а-реку!"
Случилось всё это в полночь, когда вся нечистая сила выходит и выползает на злодеяния и шабаш. Об этом все девчонки и пацаны рассказывали, а им рассказывали их бабушки, сами-то они не видели, а рассказывая днём на толоке, страшились.
Я же, почти увидев и услышав ночью во дворе деда Панаса нечистую силу, струхнул. С колотящимся сердцем, сжался комочком у собачей будки. Жучка от старости даже не тявкнула на меня, а может быть, сама боялась нечистой силы и затаилась, как и я.
А тут ещё страшнее стало, когда я увидел как по небу катится отрубленная голова Иоанна Предтечи. Вся такая оранжево-кровавая, как у моей бабушки на иконе. Только на иконе голова лежала на блюде, а эта катилась по небу. Душа моя в пятки ушла.
Что это луна- мне и в голову тогда не пришло. Не знаю, как долго бы я сидел у будки Жучки, но заглянуть в баню меня тянула какая-то магическая сила. Может, и колдовская.
Отцепил я колодезное ведро, подкрался к окошку, потихонечку взобрался на ведро и только голову в оконце, а оттуда как шарабахнет мне кто-то по башке. Я с ведра и грохнулся. Лежу, в штанах мокро. Я неуспел даже сообразить, что то были летучие мыши.
А в бане слышу хлещутся, парятся. "Никак приведение с дедом Панасом?" - пробилась сквозь страх мысль. Залез я опять на ведро и стал зырить в оконце.
Сквозь муть пара и света лампы я увидел деда Панаса, сидящего в кадушке, а на полке лежащую голяком - то приведение, что задом заходило в баньку. Приведение, вроде, как никакое не приведение, а прям-таки - натуральная женщина. Мордочка то щурила глаза, то закатывала их под лоб, то улыбалась, что-то шлёпала губа об губу.
А когда дед Панас хлестанул «приведение» распаренным дубовым веничком, существо завизжало так, что я с испугу грохнулся с ведра, и на какой-то миг отключился.
Потом слышу, кто-то шершавым языком меня облизывать начал. Полизал, полизал, залез мне на грудь, тяжко вздохнул, и улёгся. Я не верил до того в домовых, банников и всякую нечистую силу, а тут поверил.
Душит она меня, как тут не поверить?! Учила бабушка меня, что чтобы оборониться от нечистой силы, надо перекреститься три раза и сказать: "Во имя Отца и Сына и Святого духа, сгинь, Нечистая сила!", а я со страху всё забыл, да как рванулся из-под нечистой силы! А она как заскавчит жучкиным голосом, и в будку залезла.
Лежит, повизгивает оттуда. Я до этого хоть к будке Жучки прижимался, а теперь боялся даже смотреть в ту сторону. Чувствую, что-то меня щекотать начало. А я щекотки боюсь больше, чем приведения! Меня девчонки на толоке, бывало, повалят гуртом, да как начнут щекотать, что я чуть умом не трогался от хохота! Там-то я их видел, а тут какая-то неведимка. А может и не одна.
Было мне не до смеха, как на толоке, а жутко у той бани деда Панаса. Лежу, а оно, что-то, шекочет так, что я корчиться стал. Чем больше корчусь, тем щекотливее «оно» меня щекочет.
Я от той щекотки докорчился до того, что из сил выбился и обессиленный затих. А «оно» щекотать перестало. Тогда дошло до меня, что то трава меня щекотала, в которой я очумело валялся.
Отлегло чуть. Стал я прислушиваться. А из бани такое неслось, что не посмотреть я не мог. Влез я опять на ведро. Зырю. А там трам-тарарам – дед Панас с «приведением» не-то дерутся, не-то милуются. Приведение визжит, дед кряхтит, и лупасят друг друга вениками. Дед дубовым, а «приведение» берёзовым. А потом они облили друг дружку холодной водой и перемирие меж ними наступило. Начали они квас пить.
Попили. Приведение натянуло на себя «плахитьтя», и подойдя к двери, сказало:
- Ну, Пантелей Иваныч, и попарыв ты менэ добрэ!
А дед ей в ответ: - Та чого тут, завсигда з удовольством. Прыходь щэ.
Приведение открыло дверь. И в проёме, как в раме, появилась доярка Нинка, невестка дида Хижняка. Нинка пошла к речке, также задрала до пупа подол платья, перешла вброд, и пошла по тропочке меж громадных лопухов домой, где жила без мужа, сгинувшего где-то в лагерях ГУЛАГА.
Я осмелел, и покинув двор деда Пантелея, залез на сеновал и долго не мог уснуть, переживая увиденное в ночь чистого четверга.
...А по утру на толоке вся братия пацанов и девчонок слушала историю про моё «приведение».