С чего начать.
Как у всех пенсионеров, у меня появилось много свободного времени для воспоминаний прошлого. С какой целью - спросите Вы. Да чтобы себя не потерять в стремительном потоке. Остановить мгновение и не торопясь осмыслить его, вспомнить события, которые врезались в память.
Сейчас мне хочется поместить рассказ, который написал Е. Иголь (по моим отрывочным воспоминаниям) о судьбе отца моей двоюродной сестры, которого она никогда не видела. И, как всегда, задаётся вопрос - почему? Просто всю сознательную жизнь она его любила и помнила.
Вот этот рассказ.
ЛЮБОВЬ АЛЕКСЕЯ КОЧЕТКОВА
Хочу сразу уверить читателя, что история эта совершенно документальная. Основные документы – приводимые ниже письма героя нашего очерка, сберегаемые в его семье. С хранительницей их Татьяной Варенцовой я знаком с середины 50-х годов, когда мы ходили в один и тот же первый класс 14-й начальной школы города Иваново. Помимо писем я естественно опираюсь на ее рассказ. Об авторе писем мне известно не много. Знаю, что родился он в Екатеринославской губернии в 1903году. В годы, о которых речь (1932, 1933 и частично 1934), жил и работал в Новосибирске, не считая, впрочем, частых выездов в командировки. Вот почти и все, если не касаться его характера, внутренней жизни, проступающей на этих пожелтевших листках.
Адресат же этих писем Людмила Ивановна Кабешова (в некоторых бумагах Кабешева) доводилась Т. Варенцовой тетей. Окончив в 1930 году с отличием Иваново-Вознесенский сельско-хозяйственный институт по специальности агроном-льновод, Людмила была принята на работу в Сибирскую зональную станцию в должности научного сотрудника. В одной из поездок она и познакомилась с Алексеем. Мало сказать, познакомилась. Похоже, то была любовь с первого взгляда. Не удивительно, что и дочери их было дано такое обязывающее имя – Любовь.
Листая эти, порой обветшалые, листочки, продираясь сквозь особенности почерка, пунктуационные шероховатости (не изменив ни единого слова, кое-где пришлось добавить запятых), невозможно было не заметить и не оценить страстной натуры этого незаурядного человека. Пишет он, прежде всего, о своем исключительном чувстве к Людмиле и о невозможности для них обоих (!) жить далее врозь, о необходимости съехаться. Между ними же немалые километры пути. «Мне тяжело без тебя, мне другой раз не только хочется плакать, но разорвать ворот, дабы дать свободно дышать сдавленному горлу…» (29 мая, год не указан). « Милый Лютик, неужели я не верю тебе, что скучно, что кажущиеся длинными ночи пугают тебя и что, находясь вместе, нам не хватало ночей. Это так было, есть, так и будет, и не только ты не спишь ночей, но и я…» (27 января, год не указан). «Простившись около вагона, я совершенно был разбит. Не то мне лезть в вагон, не то идти обратно. Долго стоял в тамбуре и смотрел тебе вслед, пока ты не скрылась. Все же пришлось идти в вагон. Благодаря такому настроению я поругался с проводником, ибо у него не было места, а после обхода стал таким милым, что предоставил свое место и я превосходно спал…» (28.11.1932). В этом же письме Алексей пишет: «…Мы оба, кажется уже несколько раз, обсуждали это и пришли к одному выводу – сойтись как можно скорей и быть вдвоем как муж и жена, т. е. уже мы стали родными с 23 – 24 ноября – чего и прошу тебя теперь не пугаться и посторонние, разбивающие взгляд, мнения, выбросить вон. Ты и я – одно целое, одно неразрывное, без этого судьба каждого будет не чем иным, как разбитое сердце, разбитый организм. … Я жду тебя с каждым днем, и мне станет легче, когда ты напишешь, что дела сдаю…» (28.11.1932).
Он настойчиво уговаривает ее оставить работу и переехать к нему. Пожалуй, даже несколько «нажимает» при этом. «Милая Люда, как досадно, обидно до слез, что я и сегодня не мог получить от тебя письма, а жданкам уже скоро всякое терпение лопнет. Ведь надо только подумать, что уехал пять дней тому назад и на тебе… ни одного письма! Ведь надо же быть настолько наглым письмоносцем, чтобы не принести от тебя мне письма, да мало того, я совсем его не вижу за эти дни. Шут его знает, почему он не ходит, или на самом деле ему мешает буран? Но почему он не мешает нам, другим и своевременно выполняем всякие обязанности по службе?»(23.12.1932).
Однажды, в январе, - уже был зарегистрирован их брак, -- когда Алексей ждал обстоятельного письма, ему пришла… открытка. Догадываетесь, что тут было?
«Люда, я получил от тебя вчера открытку, на которую не хотел совершенно отвечать -- только потому, что открытку никогда от тебя не ожидал и лучше бы не писать совсем, чем писать открытку… По сему поводу взял за бока Витьку Корчажинского и выпили изрядно – залив свое горе только этим. Я перед тобою не хочу скрывать, ибо это было б нечестно с моей стороны – обещали друг перед другом говорить только правду. А после того, когда я выпил с Витькой, расплакался совсем и хотел уйти ночью на вокзал и уехать к тебе; но благодаря тому, что он меня задержал, я остался, а задержал как – взял в подполье бросил доху и шинель…А лучше бы если я уехал вчера к тебе. Я, Людок, хочу бросать работу только благодаря тому, что ты в своей, несчастной, открытке пишешь, что Толстиков не отпустит. А раз так, то для меня или ты или работа – две вещи не совместимы, и решил уехать к тебе независимо от того, что мне не раз уже влепили в личное дело за саботаж в работе». (24.01.1933). Он еще не представляет себе всей опасности. В этом же январе 1933 года Алексея Кочеткова вновь переводят в технологи, что означает, что две трети времени проводить ему в командировках. Представление же о его повседневном быте можно получить из уже цитировавшегося письма.
«…Возвращаюсь к 5 ч. вечера домой, приступаю к обеду, твердо исполняю после обеда мертвый час – заключающийся в лежании на постели, а там около 7 попивши чая ложусь спать,-- причиной… является отсутствие стекла для лампы… К тому же надо добавить, что в Н(ово)сибирске нет ни ламп, ни стекол и вот сегодня блеснула хорошая мысль у мамы сводящаяся к тому что к разбитому стеклу надо наклеить пергаментную бумагу и только тогда лампа будет снова гореть. Ты представь себе мой Людок, …я снова с огнем и снова могу писать по вечерам; то, что я чувствую, то что я переживаю и чем каждый день я дышу». (23.12.1932). И еще одно письмо, проливающее свет на образ жизни и мыслей той среды, что почти скрыт лозунгами пятилеток. «… Придя домой около 7 вечера, пообедал, а мне мама и говорит, что-то мое сердце предсказывает, что с Людой что-то неладное или по службе, или еще какая причина… Я поинтересовавшись спросил ее откуда она это взяла, а она и говорит, что… ворожила на Людмилу о ее приезде, и что ей выпадает какая-то неприятность от крестового короля…
Грешным делом, Людок, я подумал, что у тебя неладно с инвентаризацией, со сдачей дел (кстати, ты ни слова не сказала о своем отделе; сдала или нет и как прошло?) и вообще по зонстанции, а вторым моментом подумал, да и крепко подумал… уж не полюбила ли ты снова Витьку и если так, то зачем все было между нами. Но нет! Я никогда не поверю никому, что ты меня можешь разлюбить, а разлюбить любимое тобою существо это значит выбросить на улицу, истоптать под ногами второе сердце так, как делают люди с завядшими цветами …» (15.01.1933). Через неделю – уже в который раз – со всей свойственной ему настойчивостью, Алексей вновь уговаривает Людмилу приехать к нему. « Я полагаю, что ты, Людок, со мной вполне согласна и еще раз прошу тебя, окончательно разделайся с зонстанцией и на всех парусах мчись к своему Леньке, который жаждет твоего присутствия как неотъемлемая равная часть моего организма. Иначе говоря, что нет тебя это значит, что у меня нет головы , но есть туловище или есть голова, но нет туловища». (22.01.1933). Дальнейшее я знаю со слов Татьяны Варенцовой. Во время одной из командировок на заводе, где работал Алексей, случилась авария. Не зная подробностей, скажу лишь, что обвинение пало на него. Далее происходит что-то кафкианское. «Только двенадцать километров пройдены после того, как я тебе написал письмо из Каркавино… Приходится писать лежа на животе, опершись локтями о нары, на чемоданчике. В прошлом письме я писал, что шел пешком до Каркавино, да и от Каркавино… итого я прошел 60 верст, а ты, дорогая, представляешь себе как идти совершенно без дороги (после бурана), хорошо, что не взял с собой большой чемодан, а взял ремни… и шел очень удобно, чувствуя ношу за спиной… В голове так пусто, как будто я только родился, не имея ни о чем понятия и ничто не страшно и нет никакой боязни находясь среди таких лиц как рецидивисты, спекулянты и разорители колхозного имущества. Как-то странно, когда люди, рассказывая о своих проделках и вредительствах в Колхозах, им хоть бы хны, а мне так и хочется сказать: «А что же вы хотите этим достигнуть?» Мне становится жалко за то, что люди, разоряя всех и вся, не отдают себе отчета, что они делают и не боясь ни какого суда, в то время как я, не чувствуя за собой ни малейшего проступка, стыжусь за себя, что нахожусь в таком дурацком положении. За последние ночи вижу тебя раза по два во сне и все угрюмую – неужели ты сейчас болеешь, мой бедный Людок, неужели я не приеду к торжественному дню появления Любаши, нет, -- я думаю, приеду и я уверен в этом почему-то. Будь же, моя дорогая, поспокойней, не волнуйся прежде времени ради меня и ради общего нашего ребенка – наступит время, и я опять буду только твой и опять снова почувствуешь мои ласки. Пока, мое дорогое сердце, живи мной и насыщай меня своими горячими, хотя в письмах, поцелуями». (01.12.1933). За неделю до этого письма, 25 ноября 1933 года, родилась их дочь. Следующее письмо написано почти через два месяца из Барнаула.
«Мама хотела приехать ко мне; по всей вероятности, горе-отчим не отпустил ее – ничего, видно, она не сделает, да и к лучшему, что она сейчас не приехала, а то, пожалуй, не обобрался бы слез, и ей гораздо было бы тяжелей. Пусть я уж один перенесу все это – ведь ей всего не понять, да и если бы я и пытался кое-что доказать, то навряд ли она поняла бы». (28.01.1934). 13 марта 1934 года Постановлением коллегии ОГПУ СССР по статьям 58-9, 58-11 УК РСФСР Алексей Павлович Кочетков был приговорен к расстрелу с возможной заменой 10-летним заключением. Письмо от 20 апреля последнее среди четырех десятков сохранившихся писем. Оно прислано из Новосибирска. « Я, находясь здесь, с помощью уполномоченных (с которыми я вел и веду разговор) только об одном и мыслю, чтобы независимо от моего пребывания в лагерях была бы предоставлена возможность быть вместе с тобой и Любашей. В последнем своем письме я писал об этом с такой же уверенностью, как и сейчас, что ты, Людок, также не стала бы возражать против совместного нахождения в лагерях и совместной плодотворной работы – путем контрактаций, которая приемлема в условиях сиблага, т. к. в последнем также много сотрудников и вольнонаемных. Дело, милок, в дальнейшем только в твоем желании, которого я жду с последующим письмом. Будь стойка и непоколебима, с железной силой воли ради нашей совместной жизни, ради нашего общего ребенка Любаши – наша гордость будущего молодого поколения, для которых мы существуем и для которых строим новое светлое будущее. … Каждый человек, кто сегодня с гордостью думает о себе, то завтра скажет совсем другое, противоположное первому. Правда, Люда, надо сознаться, что единственно из всех ты мной дорожишь, меня жалеешь, чему я рад от всего сердца и чему обязан ценою жизни». (20.04.1934).
Больше писем не было. 22 июня 1934 года Алексей был расстрелян. (Реабилитирован в ноябре 1956.) Над Людмилой нависла угроза ареста. Предупрежденная, она срочно уехала. Переезд в Иваново занял несколько дней. В дороге Любаша заболела. У Людмилы из-за переживаний пропало молоко, и кормилицей дочери стала родная сестра Людмилы, мама Татьяны Варенцовой Нина Ивановна. Она приняла живое участие в судьбе девочки. Здоровье Любы и в дальнейшем оставляло желать лучшего. Она смогла получить лишь семилетнее образование. Работавшая в Бюро технической инвентаризации, Нина Ивановна смогла устроить туда и Любу и в дальнейшем всячески помогала ей.
Татьяна рассказывает, как неохотно посвящали ее в подробности этой семейной истории. Людмила Ивановна так более и не вышла замуж, храня верность своему единственному, своему Алексею. Любовь Алексеевна Кочеткова оставила себе фамилию отца, которого видела лишь на фотографии. Все попытки найти место захоронения его не дали результатов, и, приходя на кладбище в Балино, дочь возлагала цветы к памятному камню жертвам политических репрессий. Традиция эта жива и в семье Татьяны Александровны Варенцовой.
Завершая свой рассказ, хочется сказать, что эта частная вроде бы история жизни и любви двух сердец словно заведомо была обречена самой тоталитарной эпохой, ничего не оставлявшей человеку на его отдельную, частную жизнь. 2019г. Евгений Иголь
В первом ряду - Любы.
Во втором ряду - мама Любы и Люба.
