У нас с мамой есть своего рода семейная традиция — чтение вслух. Вообще-то, обычно читает мама, но и я иногда читаю ей. Обычно когда она готовит.
Этим летом мы дочитали (я, понятно, прослушала в мамином исполнении) книги Джона Голсуорси «Сага о Форсайтах» и «Конец главы». Мама-то их, конечно, уже читала, но тут как раз подумывала взять их перечитать, когда и я созрела для чтения таких толстеньких томов. Всё так удачно сложилось!
В общем, мы с удовольствием читали все три тома и лишь изредка возмущённо ворчали. А ворчали вот почему — мне всегда казалось, вернее, я была уверена, что советская школа перевода «безгрешна», что любая переводная книга тех времён может служить эталоном для современных переводчиков. И вдруг… Но судите сами.
Да! Я не хотела бы называть фамилии переводчиков. Их уже нет на свете, зачем тревожить?
(Тетя Джули и Джун) Она нагнулась к внучке, с жадностью поцеловала её и удалилась мелкими, семенящими шажками. (Это что за такой «жадный» поцелуй?! Может, с чувством поцеловала? Или крепко.)
(Джун) Сердце её горело тем же огнём, что и копна золотисто-рыжих волос. (Даже не знаю, что сказать… Сердце стало что ли рыжим, или волосы встали дыбом от чувств?..)
В глубине театра был балкон выходивший на улицу; Джун завладела им и, облокотившись на балюстраду, молча ждала, когда Босини заговорит. (В глубине театра балкон на улицу? «Завладела»?! Она что — ОДНА на балконе? А Босини где? Откуда он должен «заговорить»?!)
Утро было тёплое, как в июне. Подтверждая слова старинной песенки, Суизин нарядился в синий фрак и решил обойтись без пальто, предварительно сгоняв Адольфа три раза подряд на улицу, чтобы окончательно убедиться, что сегодня нет ни малейшего намека на восточный ветер; синий фрак так плотно облегал его внушительную фигуру, что, вздумай пуговицы действительно гореть на солнце, это было бы простительно с их стороны. Огромный и величественный, он стоял на панели, натягивая лайковые перчатки; высокий, похожий на колокол цилиндр и величавость осанки придавали облику Суизина первобытность, пожалуй, чрезмерную для Форсайта.
(Даже несмотря на упоминание, что «в одном всем известном старинном сборнике школьных песен есть такие строки:
Смотрите! пуговицы в ряд на синем фраке как горят!
Поёт, свистит он, точно дрозд, — тра-ля-ля-ля-тра-ля-ля-ля!»
— предложение приходится прочитать как минимум дважды, чтобы уяснить, о чём, собственно, идёт речь. И почему «подтверждая слова песенки»? Почему бы не сказать: «Совсем как поётся в старинной песенке, Суизин нарядился…» И какая связь у «плотности облегания фигуры» с «горением на солнце»?! Крохотная правка — и всё станет логичным: «…синий фрак плотно облегал его внушительную фигуру, а, вздумай пуговицы действительно гореть на солнце, это было бы простительно с их стороны». И причём тут «первобытность»?! Он что, похож на неандертальца? Может, Голсуорси имел ввиду некую «первозданность»?)
(Размышления старого Джолллиона) Джо был ему теперь постоянным утешением и радостью — приятный человек; но женщины — даже самые лучшие — всегда как-то действуют на нервы, если только, конечно, ими не восхищаешься. («Приятный человек»? Это он так о своём сыне думает?!)
И Сомс, втайне убеждённый в неизменном превосходстве своего пола, крепко провел вогнутой ладонью по лицу и дал ей успокоиться на подбородке. (Мамочка моя! «Вогнутая ладонь»?!!! «Дал ей успокоиться»?!!! Да что же это?)
Уши молодого человека словно опали, прижавшись плотнее к черепу. (Это такая авторская шутка?)
Странно, кстати сказать, что Имоджин, которая девушкой торжественно обещала однажды у Тимоти не выходить замуж за хорошего человека, потому что все они так скучны, — что эта Имоджин вышла замуж за Джека Кардигана, в котором здоровье настолько стёрло все следы первородного греха, что она могла бы удалиться на покой с десятью тысячами других англичан и не найти различия между ними и тем, кого она избрала разделять с нею ложе.
(Сдаюсь. Здесь просто какой-то поток сознания… И довольно мутного.)
Внезапно его сразила мысль, что Флёр его, конечно, забыла. Поглощённый все эти недели своим собственным чувством к ней, он упускал из виду эту возможность. Углы его рта оттянулись книзу, руки покрылись липким потом. Флёр, несущая цветок юности в тонкой своей улыбке, несравненная Флёр! (С углами рта, конечно, проблема… Я попробовала «оттянуть», чтобы понять, как это… Пришлось постараться. Получилась маска Трагедии. Но само так не делается! А уж «цветок юности в улыбке» — ПЕРЛ из перлов! Может, Флёр «расцветала улыбкой как сама юность»? Не знаю, не знаю…)
(Джон и Флёр) Джон схватил её за руку.
— Это слишком большое счастье! Пройдём в другой конец.
Он почти поволок её по этому слишком тщательно разделанному парку, ища укромного места, где можно сидеть рядом и держаться за руки.
— Никто не вклинился? — спросил он, заглядывая под её нависшие ресницы.
— Один идиот появился на горизонте, но он не в счёт.
Джона кольнула жалость к идиоту.
(Однако стиль! «Вклинился»… Вопрос-то самый простой: «У тебя кто-то появился?» Да ещё и «нависшие ресницы»! В смысле «опущенные»?)
Юный Струмоловский решительно тряхнул головой; волосы его, густые, ровные, гладкие, точно золотое блюдце, не растрепались при этом.
(Без комментариев.)
Флёр подняла на него глаза.
— Может быть, ты недостаточно любишь меня?
— Недостаточно люблю? Я! Когда я…
— Тогда обеспечь меня за собой.
(Ну, это уже почти современный автоперевод… До слёз. И дальше:)
И, обвив его шею руками, она его поцеловала в губы. Выиграла! Она почувствовала это по биению его сердца на своей груди, по тому, как закрылись его глаза. — Я хочу обеспечить. Обеспечить! — шептала она. — Обещай.
В душе он уже сочувствовал молодому Баттерфилду и, закурив сигару, ушёл в комнату для карточной игры. Он сел на решётку камина.
(Огнеупорный экстремал! Можно было сесть хотя бы на каминный экран, но это тоже весьма странное место для отдыха.)
(Майкл о сыне, 11-м баронете) Самое главное — вбить ему с малолетства уважение к другим людям, вбить хоть шлепками, если нужно.
(Вообще-то, мысль очень правильная. Однако… «вбить», да ещё «шлепками» уважение? Весьма уважительно.)
(Сэр Лоренс и Майкл пришли к маркизу Шропширу) Маркиз писал что-то, когда они вошли; он отложил перо и выглянул из-за стола.
(Вы представили себе эту картинку? Он не поднял глаза от бумаг, он, похоже, сполз со стула, а потом уж «выглянул из-за стола».)
(О Хилери и Мэй Чиррел) Дело в том, что его дядя и тётка были человеческими зданиями, подобных которым Флёр ещё не видывала, — крепко построенные, сцементированные традицией, но широко открытые солнцу и воздуху, увенчанные крышей из хорошего вкуса и пробитые окнами юмора.
(Ну, это уже сам Голсуорси одарил нас перлом.)
(Флёр) Она проснулась, лежала и думала повышенно интенсивно, как всегда бывает рано утром.
(И снова включился автоперевод… Не знаю, кто как, а я с утра, если лежу и думаю, то, конечно же, лучше соображаю, чем at hard day's night. Думается легче, яснее и даже быстрее, но никак не «повышенно интенсивно».)
(Сомс)
— Поезжайте, — сказал он Ригзу. — Успеем сделать больше половины обратного пути.
И, откинувшись на спинку машины, порядком усталый, он дал волю мыслям.
(Можно я не буду это комментировать? Порядком устала от этого «мастерства перевода».)
На этом я, пожалуй, закончу с «Сагой о Форсайтах» и приведу несколько примеров из «Конца главы».
В гостиной Динни с удивлением увидела дядю Эдриена. Подобрав под себя длинные ноги, он сидел в углу в окружении двух молодых особ, по виду похожих на учительниц.
(Две особы не могут «окружить». Не в окружении — в обществе.)
(Дворецкий Блор и Динни) Удивленный, но бесстрастный, — в наши дни у любого может явиться необходимость что-нибудь заложить, — дворецкий опустил кофейную машину на верхний конец стола и погрузился в размышления.
(Кофейная машина — это, конечно же, обычная кофейная мельница, а вот что за «верхний конец» у стола мне не ведомо.)
Полисмен поменял местами свои белые рукава, возчик натянул поводья, фургон покатился, и длинная вереница автомобилей последовала за ним.
(Так и представляешь, как полисмен снимает белые рукава и меняет их местами. Долго и нудно. А ведь он просто поменял положение рук в белых нарукавниках.)
«Зубы у него свои, — подумала Динни. — Видны золотые пломбы». (Глубоко заглянула, однако. Речь, явно, идёт не о пломбах, а о коронках.)
В этом кабинете, который устоял перед натиском Динни и леди Черрел, пытавшихся насадить в нём эстетическое начало, и сохранил свою напоминающую канцелярию наготу, на каждом шагу виднелись следы поражения, нанесённого искусству, и девушка смотрела на них с улыбкой, приобретавшей уже хронический характер. Здесь, в окружении своих бумаг, военных сочинений, выцветших фотографий, реликвий, вывезенных из Индии и Южной Африки, картины в старомодном вкусе, изображающей его боевого коня, карты поместья, шкуры леопарда, который когда-то подмял сэра Конуэя, и двух чучел лисьих голов, живет ее отец.
(Несчастная Динни! С хронической улыбкой… Прямо диагноз! А она могла бы «смотреть со ставшей уже привычной улыбкой», или «как всегда с улыбкой смотреть…». И вот опять «в окружении»! В этом случае — окружённый своими бумагами, военными сочинениями и т.д.)
Динни догадалась, что её родители предпочтут порадоваться в одиночестве, и проскользнула наверх, в комнату Клер. Самый жизнерадостный член семьи спал, высунув из-под простыни рукав пижамы и подложив ладонь под щеку.
(Вот, странно — персонажи постоянно скользят, выскальзывают, проскальзывают, они почему-то не могут пройти (пусть тихо, потихоньку), войти, выйти… И как это Клер высунула «рукав пижамы»? Пустой что ли?! Рукав торчит отдельно, а ладонь под щекой отдельно…)
Динни качнуло, и она поняла, что засыпает стоя. Кровать была незастелена, но девушка вытащила старый теплый халат и, сбросив туфли, платье и пояс с подвязками, накинула его. Потом нырнула под одеяло и через две минуты уже спала, по-прежнему улыбаясь...
(Накинула и надела — разные вещи.)
— Молодой помещик возвращается. Везёт молодую жену, — пробурчала Динни. — Слава богу, к обеду уже станет темно, и мы
сможем заклать тучного тельца без шума. А тучный телец найдется, папа?
(В чём смысл? Какая-то цитата? Вроде, нет. Совсем не понимаю…)
— …Хорошо бы сесть вот тут, на камень, но сперва надо что-то подложить.
— Могу предложить вам своё колено.
— Благодарю, достаточно вашего комбинезона. Кладите его.
(Вы знаете, как надевается комбинезон? И как он снимается… Интересно, Динни имела ввиду просто плащ?)
— Ангел!
Она стиснула ему голову руками…
(Ёлки-палки, что за нежности!)
(Динни в гостях у возлюбленного и в комнату входит пёс) Девушка подкралась и обвила ему шею руками.
(…) Затем через открытую дверь вошел Фош. Он ткнулся шелковистой мордой в руки Динни.
(Пёс, явно, эквилибрист или прыгучий чрезвычайно, — руки Динни находятся на шее взрослого среднего роста мужчины.)
…Клер захлопнула дверь, вынула карманное зеркальце и вздрогнула — таким бесхитростным и беспомощным показалось ей собственное лицо. Она попудрилась, подвела губы. Затем глубоко вздохнула, пожала плечами, закурила сигарету и пошла наверх. Горячую ванну!
(Я что-то очень важное не понимаю в женщинах того времени… Пудриться и красить губы перед тем, как принять ванну?)