Во все глаза я смотрю на паровозик. Он такой классный, и как будто специально для моей тумбочки. В комнате темно, и красная лампочка внутри паровозика горит так уютно в этой темноте… Теперь спать мне будет совсем не страшно.
– Ну что, исполнила я твою мечту? – улыбается мама.
Я молча киваю, завороженный.
Я так мечтал перестать бояться! Как только ложился спать и выключал свет, изо всех углов на меня смотрели страшные рожи, и под кроватью, казалось мне, тоже сидит рожа. И только и ждет, когда я усну, чтобы схватить!
Конечно, я не видел этих рож, но они ведь были, просто в темноте ничего не видно. А красный, приятный свет паровозика-ночника будет теперь охранять меня всю ночь. На свет рожи вылезти не посмеют! Как вся нечистая сила, они боятся света. Должны же и они чего-нибудь бояться.
Я смотрю на паровозик, никак не могу заставить себя лечь спать, все смотрю и смотрю, хотя мама уже второй раз заходит и требует ложиться: поздно уже.
Я думаю о том, что в паровозике обязательно должен быть машинист. Очень маленький, конечно, но все-таки. Беру маленькую игрушечную сову, я ее так люблю, что погрыз ей все уши. Сажаю резиновую сову на паровозик, поближе к позолоченной трубе. Вот – машинист сова! Пусть везет теперь. А на крышу паровозика сажаю «веселых человечков», тоже любимых. У меня их целый набор: Карандаш, Дюймовочка, Буратино, Петрушка…
Вот. Теперь вообще замечательно. Сова везет, «веселые человечки» едут. А куда они едут? Смотрю на красную лампочку, и вижу, как за окном паровозика проносятся снежные поля, вечные снежные поля нашего города, где лето бывает так редко, что даже, можно сказать, и не бывает его.
Проносятся снежные поля, долго, потом появляются низенькие деревца, потом деревца становятся все выше и выше, потом они зеленеют, это значит, паровозик все ближе и ближе к Москве.
В Москве так здорово! Я был там всего один раз, но все запомнил, и Красную площадь, и зоопарк, и сосиски в кафе зоопарка (вкуснотища, в нашем городе таких никогда не было!), и метро, когда едешь-едешь в вагоне, а вокруг грохот и темнота.
А потом выходишь из вагона, и по лестнице-чудеснице поднимаешься вверх, не сделав ни единого шага. Выходишь из метро на площадь какую-нибудь, а там дома такие высоченные! Магазины такие громадные! Все такое интересное, большое, совсем не похожее на мой маленький северный городок на самом краю Земли…
Мама сидела в метро, а я стоял, и тут она сказала:
– Встань-ка поближе, перекрой меня!
– Зачем перекрыть? – удивился я.
Мама не ответила, только раздраженно сморщилась, схватила меня за руку и поставила ровно напротив себя.
Потом, пока мы ехали вверх по лестнице-чудеснице, она объяснила, в чем дело:
– На меня солдат один так смотрел, так смотрел! Аж не по себе стало. Вот я тебя так и поставила, чтоб он меня не видел.
На маму всегда обращают внимание мужчины, даже в Москве. Мама очень красивая, к тому же одинокая, а «мужчины это чувствуют», говорит она.
Я знаю почти всех маминых знакомых мужчин, она часто приводит их домой. Ну, не одновременно, конечно. Одного приведет, потом расстанется с ним, и другого приводит…
Был у нас, например, Вадик. Некрасивый, говорила мама. Хоть и хороший, и непьющий даже. И руки золотые. Но – некрасивый, не нравился маме. Поэтому расстались. Потом был у нас Пушкин. Ну, не тот самый, конечно. Просто его тоже звали Александр Сергеевич. Он был высокий и довольно красивый, но у него тоже был сын. И мы с его сыном как-то не подружились. Просто этот сын, видно, не очень хотел, чтоб его папа встречался с моей мамой. Не хотел его ни с кем делить, очень уж Александр Сергеевич хороший папа был. Разные модели даже делал. Самолетов и танков. Такие здоровские! А паровозов не делал.
А я люблю паровозы. И именно о таком мечтал. Чтоб и паровоз, и лампочка в нем, чтобы любоваться ночью, не бояться больше темноты, и придумывать, куда он едет…
Был еще у нас длинный Миша. Очень высокий. Творческий человек. Художник. Он маму рисовал. Очень красиво получалось. Но у длинного Миши все время обнаруживались разные другие женщины. И мы однажды больше не стали это терпеть.
А теперь у мамы компьютерщик Давид. Компьютеры – дело пока совсем новое, необычное, тем более в нашем городке. Давид поэтому – нарасхват. Он большой и бородатый, похожий на медведя. Я его немного боюсь, хотя он добрый. Просто угрюмый. С Давидом мы уже долго, в общем-то, он нам нравится. Но мама Давида против, что он встречается с моей мамой. Потому что моя мама его старше намного. И потому что у нее ребенок, то есть я. А его мама хочет, чтобы Давид женился на девушке своего возраста, и чтобы у них дети родились свои, и чтобы внуки были родные, а не чужие, непонятно от кого.
Давид хороший, он даже меня из садика иногда забирает. Когда мама не может. Мы с ним идем по темной снежной улице, и молчим. Он иногда только спросит:
– Не холодно?
Я вежливо говорю:
– Не-а.
И дальше идем.
Я смотрю на паровозик, и думаю о том, что жизнь, в общем-то, хорошая штука. И мама у меня хорошая, просто она в поиске всегда… Ну и что, что я папы своего не знаю, зато есть компьютерщик Давид, и он вполне себе ничего. Может, даже женится на маме, если свою маму наконец переубедить сможет. И город у нас хороший, хоть и холодно все время. Не Москва, конечно, но тоже пойдет. И мама меня любит, вон, помнит, что я темноты боюсь, и такой замечательный паровозик мне подарила. Даже не на день рожденья, и не на Новый год, а просто так.
Конечно, она иногда на меня злится, даже часто… Раздражается, и за руку хватает, и иногда совсем без причины на меня кричит. Ну, просто ей тяжело. Мы же с ней совсем одни живем. Помогать некому. Тут любой злиться будет, даже самый добрый.
Я смотрю на свой паровозик, и думаю, что – пора спать. Ложусь, укрываюсь, закрываю глаза, а в закрытых глазах – все еще свет красной лампочки паровозика.
Однажды мы возвращаемся с мамой из садика, она веселая, совсем на меня не злится, что быстро иду, а она за мной не успевает.
– Давай по коктейлю! – предлагает она.
О, я обожаю молочный коктейль! Спасибо, мамочка!
Продавщица наливает нам в стеклянные граненые стаканы коктейль, дает трубочки… Я тяну коктейль, сладкий и холодненький, и даже глаза закрыл от удовольствия.
Дома нас ждет компьютерщик Давид, он тоже веселый, и даже не молчаливый, как обычно. Обнимает меня даже, колется своей большой бородой:
– Привет! Как оно? Не замерз?
Мы долго все вместе сидим на кухне, и у меня, наконец, начинают слипаться глаза. И мама гладит меня по голове и говорит:
– Иди спать, малыш.
Я иду к себе в комнату, не глядя, протягиваю руку к тумбочке, чтобы включить паровозик, и рука моя повисает в воздухе. Паровозика нет. Я потрясен. Может, он упал? Ищу его на полу, под кроватью, за тумбочкой… Нет.
Бегу на кухню, взволнованно спрашиваю:
– Мама, а где паровозик?
Мама смущается, переглядывается с Давидом, идет со мной в комнату.
Мы сидим рядом на кровати, и она тихо говорит:
– Понимаешь, я его подарила… Мне очень нужно было так сделать…
– Как? Мой паровозик? Подарила?! Кому??
– Тише, тише… Ну, маме Давида. Мы ходили с утра к ней, знакомиться наконец, чтобы отношения наладить хоть немного. Ты же знаешь, как она ко мне относится плохо… А мама у него любит такие штуки, как этот паровозик. Мы долго думали, что ей подарить, тут я про него и вспомнила. И Давид сказал: как раз то, что надо. И правда, представляешь, помогло!
Я сижу оглушенный. Молчу, потом спрашиваю:
– Ты как? Ты насовсем его? Или потом заберем?
– Да ты что! – мама пугается. – Как заберем-то? Это же подарок! Тем более, это же мама Давида… Как забрать? Она зато смягчилась хоть немного. Даже поговорила со мной. Сказала, чтоб я Давида берегла. Кормила его хорошо. А то он вечно за своими компьютерами все забывает. Представляешь?
– Но это же мой… мой паровозик… – тупо повторяю я.
Я настолько потрясен, что даже не плачу.
– Ну да, малыш, твой… Я знаю, что нельзя так… Но пойми меня! – мама умоляюще смотрит. – Пойми! Я так долго его искала…
– Паровозик?
– Да какой паровозик! Давида! Ты понимаешь, наконец у меня все серьезно?
– Но это был мой паровозик…
Мама еле сдерживается, чтоб, по привычке, не начать злиться. Даже зубы сжимает, так сдерживается…
– Когда-нибудь ты меня поймешь, – говорит она наконец. – И простишь. А пока… Знаешь, пусть это будет самым большим горем в твоей жизни!
Мама уходит. Я сижу. В комнате совсем темно, но я не включаю свет, и даже страшных рож не боюсь, хотя они, наверное, уже давно торчат во всех углах и под кроватью…
Мой паровозик, с красной лампочкой внутри, он так красиво и тепло горел, и можно было смотреть, смотреть на него, и потихоньку засыпать… И думать, засыпая, куда еще сова повезет «веселых человечков»…
А теперь он – у какой-то чужой женщины. У мамы Давида. Она поставит его куда-нибудь далеко на полку, и, может, даже включать не будет. Паровозик будет скучать по мне. Он будет скучать по мне, мой милый паровозик с красной лампочкой внутри…
Я засыпаю только под утро. Утром мама, как ни в чем не бывало, шутит:
– Одевайся, дурак, собирайся, дурак!
Это она не обзывается, просто присказка такая. Из какого-то мультика ее детства. Она часто так говорит. В шутку.
Мы идем в садик, я сзади, а мама с компьютерщиком Давидом – впереди, они держатся за руки. Они счастливы. Я рад за маму, но и обижен не нее очень. И мне по-прежнему безумно жаль паровозик. Я не выспался, хнычу, утром к тому же еще холодней, чем обычно, мне зябко и грустно. А мама только иногда оборачивается:
– Эй, ну, где ты там? Давай быстрей, на зарядку опоздаем!
А через месяц мама рассталась с Давидом. Его мама нашла ему какую-то девушку, и познакомила. И эта девушка ему понравилась. К тому же она была моложе мамы, и красивей, хотя мама тоже очень красивая. Да, и девушка была без детей. А я все-таки Давида смущал, хоть он и добрый был. Чужой ребенок всегда смущает. Это мама мне так говорила, все рассказывала, когда, перед сном, пришла ко мне в комнату и плакала. Давид сперва метался от мамы к девушке, а потом все-таки решился. И ушел.
Мама плакала, а я спросил:
– Значит, и паровозик мой не помог?
Мама уставилась на меня мокрыми глазами, замерла, а потом разразилась настоящими рыданиями, обняла меня и запричитала:
– Прости меня, малыш, прости, прости! Я куплю тебе новый, я найду, обязательно найду такой же! Прости меня!
Потом она еще долго меня обнимала, и говорила, что – все, Давид был последний, больше она ни с какими мужчинами не будет встречаться, все они бессовестные, и нам с ней никто больше не нужен, проживем и так.
И мы стали жить и так. Только паровозик мама больше мне не купила. Может, не нашла, а, может, и не искала. А потом я подрос и перестал бояться темноты.
Потом мама умрет, потом, через много лет, буду умирать я, но спасусь.
Ты меня спасешь.
И однажды, в пылу откровенности, я расскажу тебе эту историю про паровозик. Расскажу и забуду. А ты не забудешь, ты ничего не забываешь. И однажды ты найдешь его, и подаришь мне. Совсем такой, какой был у меня! И труба позолоченная, и под три колеса с каждой стороны – два больших и одно маленькое, и такая же кабина с красным стеклом в тоненькую полоску.
Я включу его перед сном, и буду смотреть на красную лампочку, так уютно горящую в кабине. Это будет уже не в моем всегда холодном городе, а почти в Москве, да-да, в той Москве, которая так восхитила меня в детстве.
Будет лето, и в темную комнату, на свет паровозика, влетит мотылек, станет биться крыльями о стекло кабины.
Я не засну, давно уже страдая бессонницей, но свет паровозика будет успокаивать меня, напоминая о давно покинутом северном городе, о живой маме, о стеснительном, бородатом компьютерщике Давиде, о резиновой сове с обгрызенными ушами, о «веселых человечках». О нашей с мамой последней новогодней елке…
Мотылек снова и снова бьется о красное стекло кабины, все рвется к свету. И горит и горит во тьме твой подарок, мой паровозик, горит и горит теплым светом моего детства.