Мемуары считаются самым ненадежным историческим источником. Однако если те, кто вспоминают, единодушны в оценке событий, и если их воспоминания подтверждаются документами эпохи, имеет смысл вчитаться в них как следует.
Давайте посмотрим, что писали о жизни в лагерях Колымы заключенные 1932-36 гг. Приведу в этом посте три воспоминания людей, которых вряд ли можно заподозрить в симпатии к сталинскому времени.
Эпоха Берзина
Освоение Колымы во много связано с именем Э.П. Берзина - который стал руководить «Дальстроем» в 1932 году и много сделал для развития региона. В 1938 году Берзин был арестован и расстрелян. У Эдуарда Петровича богатая и инетересная биография, он был незаурядной личностью. Но очерк его жизни находится за рамками темы этой статьи.
Перейду сразу к воспоминаниям заключенных о Колыме эпохи Берзина.
Варлам Шаламов: «Золотое время Колымы»
Написанное Шаламовым, конечно, тоже нужно проверять. Все-таки его рассказы - художественные произведения. Но нельзя не заметить, что, даже описывая ужасы лагерной жизни, Шаламов подчеркивает, что они на Колыме были не всегда. Вот о чем он свидетельствует в очерке «Зеленый прокурор»:
Почему колымские годы, с 1932 по 1937 год включительно, выпадают из летописи побегов? Это – время, когда там работал Эдуард Петрович Берзин. Первый колымский начальник с правами высшей партийной, советской и профсоюзной власти в крае, зачинатель Колымы, расстрелянный в 1938 году и в 1965 году реабилитированный, бывший секретарь Дзержинского, бывший командир дивизии латышских стрелков, разоблачивший знаменитый заговор Локкарта, – Эдуард Петрович Берзин пытался, и весьма успешно, разрешить проблему колонизации сурового края и одновременно проблемы «перековки» и изоляции. Зачеты, позволявшие вернуться через два-три года десятилетникам. Отличное питание, одежда, рабочий день зимой 4 – 6 часов, летом – 10 часов, колоссальные заработки для заключенных, позволяющие им помогать семьям и возвращаться после срока на материк обеспеченными людьми. В перековку блатарей Эдуард Петрович не верил, он слишком хорошо знал этот зыбкий и подлый человеческий материал. На Колыму первых лет ворам было попасть трудно – те, которым удалось туда попасть, – не жалели впоследствии.
Тогдашние кладбища заключенных настолько малочисленны, что можно было подумать, что колымчане – бессмертны.
Бежать никто с Колымы и не бежал – это было бы бредом, чепухой...
Эти немногие годы – то золотое время Колымы, о котором с таким возмущением говорил разоблаченный шпион и подлинный враг народа Николай Иванович Ежов на одной из сессий ЦИКа СССР – незадолго до «ежовщины».
Из последнего абзаца этой цитаты понятно, что перемену порядков в лагерной жизни и быту Шаламов связывает с приходом в НКВД Н.И. Ежова и наступлением «ежовщины». До ареста Берзина порядок в лагерях Дальстроя был весьма благоприятным для заключенных.
Алексей Яроцкий: «...Вместе осваивать Крайний Север»
Однако о времени Э.П. Берзина он пишет очень похоже на то, что мы читали у Шаламова:
Трудно сказать, поставил ли Берзин какие-либо условия, но дальнейшее показало, что он повел особую политику, что беспредельную свою власть он использовал не только для решения тех задач, которые поставил Сталин, но и на пользу людям. Как бы то ни было, но в январе 1932 года в бухту Нагаева вошел пароход "Сахалин" с Берзиным и несколькими тысячами заключенных. Эпопея "Дальстрой" началась. Началась с ликвидации партийных и советских органов, от которых Берзин даже не принял отчета. По иронии судьбы, окружком и окрисполком вместе с ворами, авантюристами и проститутками были погружены на тот же "Сахалин" и отправлены на "материк."
Я уже говорил раньше, что была разработана гуманная и очень эффективная система. Прежде всего, все заключенные расконвоировались и считались условно освобожденными. Ничего подобного в других лагерях не было. Пребывание на Колыме зависело от того, кто как работал, т. е. действовала система зачетов, автоматически, без решения суда сокращавших срок за перевыполнение норм выработки. За труд каждый получал зарплату по ставкам вольнонаемных, в два раза превышавшим ставки на "материке." За питание и одежду удерживалось 370 рублей в месяц, а заработок забойщика был 1000-1500 рублей. В Москве же в министерстве я зарабатывал 600 рублей. Если прибавить к этому право работать по специальности и общую гуманную атмосферу, то вообще казалось, что людей просто мобилизовали на освоение Севера.
Среди заключенных было много раскулаченных, со свойственным крестьянину трудолюбием они работали, как черти, а деньги переводили домой "на корову."
Интересна была и так называемая "колонизация": человек заключал договор с Дальстроем, где он обязывался сверх установленного судом срока пробыть на Колыме еще 10 лет. Ему давали ссуду на постройку дома, корову и, самое главное, привозили семью. Я мечтал подписать такой договор, но преимущество отдавалось раскулаченным в надежде, что они действительно осядут на землю.
Колонисты обосновались в поселках Новая-Васелая, Ола, Тауйск, Армань и других по берегу Охотского моря. Им давали фураж по государственным ценам, а мясо разрешали продавать на базаре в Магадане, так за 2-3 года была разрешена проблема мяса на побережье. Основным занятием в этих поселках было овощеводство и рыболовство.
Договор на колонизацию часто подписывал сам Берзин, и выглядело все это очень торжественно.
Приведут какого-нибудь кубанского казака, который и в первую германскую звал, и у Деникина был, и с Врангелем23 в Турцию ездил. Ломаный-переломаный, усталый, изверившийся во всем человек, сам на себе поставивший крест. Приведут в кабинет, и Берзин спросит:
— Ну, сколько тебе осталось?
— Восемь, гражданин начальник.
— Ну, как, на восемнадцать подпишешь?
— А бабу и детишек привезете, они высланы в Нарым?
— Привезу, хату привезу, корову дам, живи, выращивай картошку с капустой, болеют люди от цинги.
— Давайте подпишу, не думал уже детишек увидеть и бабу жалко.
Тут Берзин протягивал руку и говорил:
— Товарищ Петренко, будем вместе осваивать Крайний Север.
После расстрела Берзина все колонпоселки были ликвидированы, колонисты водворены в лагеря, а семьи высланы но этапу на материк.
Берзин хотел создать и создал обстановку массового трудового подъема, эти слова затасканы и затерты, но других я не нахожу. В ход шли и очень доходчивые: на Утинском перевале, когда строили дорогу, висел плакат "Даешь советскую амушку!" (АМО - марка автомобиля, будущий ЗИЛ).
Николай Билетов: «Мы почувствовали на собственной шкуре перемены, происходящие в системе НКВД»
По тональности его воспомнания дают похожую картину. Конечно, эти условия нельзя назвать свидетельством о жизни в Раю, но и запредельной жестокости над заключенными мы у Билетова не найдем:
С утра и весь день шло распределение заключенных: кого отправляли в глубинку — на прииски и лесоповал, на строительство трассы, кого на кирпичный завод в бухте Гартнера, кого в Нагаевский порт, кого на городские стройки Магадана.
Я попал грузчиком на Нагаевские склады. На первых порах Колыма показалась не такой страшной, как ожидалось. Кормили хорошо, даже выдавали перед обедом по 25 граммов спирта (считалось, что спирт предохраняет от цинги), а у входа в столовую стояли две раскрытые бочки, одна с селедкой, другая ... с красной икрой. Правда, скоро спирт заменили на противоцинговый отвар из хвои сгланика; что касается икры, то она была горько-соленая и слежавшаяся — не укулупнешь, на нее находилось не много охотников.
Работа грузчика не из легких: никаких механизмов, орудия труда — вага и «коза». Одна отрада: бригада грузчиков расконвоирована. Недолго довелось мне поработать в этой бригаде: однажды на меня обрушился штабель мешков с соей. Очнулся в санпалатке. Переломов не оказалось, но изрядно помяло грудную клетку, и произошло растяжение сухожилий на ноге.
Из больницы меня, сильно хромавшего, выписали на хозработы. Так я попал в нагаевский клуб «Мортран». Сначала только топил печи и мел полы, потом стал приглядываться к работе самого клуба.
Почти ежевечерние танцы для вольняшек проходили под бренчанье струнного оркестрика. Я с малолетства играл на скрипке, причем был в моей манере игры невесть откуда взявшийся мадьяро-румынский акцент, что в свое время очень не нравилось моему отцу и что теперь особенно прельщало посетителей клуба. Вскоре подобралось несколько толковых музыкантов из заключенных, и я сделался руководителм небольшого джаз-банда.
Кроме того, я взялся за оформление самодеятельных спектаклей: писал декорации, готовил реквизит; еще в юности приобрел я в этом деле кое-какой опыт: в нашем райцентре работали при клубе два приехавших из города художника-оформителя, я вертелся возле них, мыл кисти, разводил краски, варил клей и, конечно, приглядывался к их работе. Позже стал помогать им расписывать декорации, как они шутили, «отбивать у них хлеб».
В нагаевском клубе я по-настоящему увлекся работой, но моя статья (ею предписывалось использовать меня только па тяжелых физических работах) висела надо мной дамокловым мечом. В январе 34-го года меня угнали на лесоповал.
В конце 37-го — начале 38-го разумеется, не зная ничего толком, мы почувствовали на собственной шкуре перемены, происходящие в системе НКВД: начальника Дальстроя Берзина сменил Гаранин — режим ужесточился неимоверно. Ходили слухи, что большое колымское начальство и сам Берзин арестованы. (Так оно и оказалось на самом деле: несколько месяцев спустя они были расстреляны, а начальник УСВИТЛа Васьков повесился в тюрьме, которую сам же и построил).
И здесь свидетель эпохи отмечает то же самое: жизнь ЗК на Колыме ужесточилась только в 1938 году в связи с арестом Э.П. Берзина и продолжением большого террора. Свидетели связывают эту перемену с деятельностью Н.И. Ежова на посту наркома внутренних дел.
Читайте также:
Сталин не был в курсе масштабов ежовщины: неизвестные архивы НКВД
Сталин в 1937 году: границы власти
Как Политбюро и Сталин спорили о власти и что из этого вышло: документ 1944 г.