Ваши мужчины не хотят брать на себя ответственность, так она мне сказала — русалка. Говорит, у них глаза агатами смеются, манят; усы улыбаются, а как дело доходит до обязательств — фьють, акулы и те медленнее да порядочнее.
Нет, ты не подумай, говорит, мы не вредные, мы тоже женщины. Нам тоже нужно тепло, просто еще и вода. Хвост? Хвост, говорит, это как платье — хочу ношу, хочу — нет; хочу меняю цвет чешуи, тут все очень просто.
А вот с земными мужчинами, говорит, тысячи и тысячи бед, мне не хочется их больше любить.
Да все это враки, хоть себе уже наконец-то признайся, всегда же ты это знала, говорит да смеется, не ври — не нужны нам хвосты, хотим и будем, как вы, ходить, бродить; даже без воды можно привыкнуть, почти не ноет. Среди ваших — треть точно морских, ты их чувствуешь, правда. Как-как! Это те, у которых глаза и тусклые, и ярче ваших одновременно.
Море, оно, знаешь, не любит чужих, но и в свои принимает охотно. А еще прощает. Море всегда прощает. Вот когда приползла, наплакав уже свое соленое, оно — утешать сразу меня, непутевую. Одна бы не справилась.
Расскажи, прошу ее, расскажи, как так вышло, что земную любовь отдала другой земной, ничего себе не оставила, как так вышло, что уплыла? Разбивает хвостом соль, выныривает вдали, в тот вечер не возвращается.
Три дня пинаю песок на одном пляже, камни — на другом. Знаю, что так не бывает и не должно быть, чтоб все вместе, но кого это волнует? Не меня. Жду свою вольную подружку, нарвала ей цветов алых-алых, даже не знаю их имена, складываю у излюбленных мест, чтоб простила. К последнему букету прикрепила записку: «Море всегда прощает?»
Она выныривает спустя четыре долгих-предолгих грустных дня, показывает фотографию. Вот такой я была, говорит. Волосы были длинные, как лучи, все засматривались, трогали, а я раздражалась. Так и не смогла привыкнуть к их тяжести на земле, отрезала тут же, благо у нас отрастают потом очень быстро, хвостом махнуть не успеешь.
Меня в 17 отправили учиться, как сейчас помню, говорит, тогда все выбирали сушу, ну и я за всеми. Враки то, что в сказках вам рассказывали, не нужны ни колдуньи, ни проклятия, ни заклинания, ни волшебники; оно как-то само сложилось, мы можем как на суше, так и в воде, разницы нет: захочешь — ноги; захочешь — хвост. Очень удобно. Но можно навсегда расхотеть. Как я.
Папа меня устроил, он сильный и пробивной, за своих мальков всегда стоит горой! Сдала экзамены, как и вы, поступила, училась, подружек себе завела. Изучала европейскую литературу и языки, память досталась отличная, трудно мне не было. По вечерам, смеется, все на дискотеку, а я мчу к воде, платье на ходу стягиваю. Море лижет прибрежные камни, волны злятся, волнуются, пенятся. А потом, говорит, полюбила этого, вашего, земного мужчину. Сильно.
Я не стала больше, конечно, спрашивать. Мы сидели молча и провожали очередное солнце, оно падало, падало, падало, тоскливо, по большому счету, не было. Просто, тихо, как есть.
***
Почему Черное море? Нравится звук человеческого смеха, говорит, всегда нравился. Люди там по-разному смеются: кто-то как в последний раз, кто-то как в первый, а иногда белыми ландышами. Счастливее всего малыши, конечно.
Здесь на Черном, знаешь ли, люди часто плачут, ничего не могу сказать, но и смеются тоже! Тут нет места какой-то... жизненной обреченности, только ее принятию. Вот когда принимают, так и хохочут, что еще остается? Больше ничего и не хочется. Да, говорит, люблю подслушивать, а что делать.
Я приносила ей зеленый жасминовый чай, мы смеялись над тем, как правильно его произносить (жыыыысминовый), кидали камушки блинчиками по воде, она всегда их находила, доставала со дна и говорила слова любви, чтоб не чувствовали себя покинутыми, брошенными, оставленными, поменянными на новые плоские. Как-то что-то свое ей прочитала, мы долго сидели вдвоем и тихо так наполняли море соленым с щек, никто бы не увидел, даже солнце в тот день за тучами было спрятано, не показывалось.
Мною, говорит, все очаровывались, в том и беда. Цветы дарили, стишки писали, под окнами кричали, но меня по ночам там и не было, все в море. Бывало оборачиваются, все одинаково реагируют, девушки толком ревновать не могли, не получалось. А этот вот, агатовый, по-простому со мной, много меня смешил, не говорил о красоте, вообще внимания долго не обращал. Мы были на равных, а ему хотелось, чтоб с ним играли, еще и по его правилам, которые можно переписывать, как пересыпается песок из ладони в ладонь. Надоело — вот вам новое. Видишь? Ему хотелось свободы.
И постоянства, статичности во мне, можешь себе представить? Ему хотелось верности, я отдала ее всю, а про свою верность ему не хотелось думать.
Что уж там, говорит, она ему двух детей родила, двойняшек, как мне ее винить.
Тоже ведь любила его. Взаправду. А меня было слишком мало и слишком много для него; вот чтоб достаточно - никогда.
Я, говорит, после учебы даже карьеру построить успела, в дизайнерском деле, целая линейка одежды. Люди почти ничего не знают о красоте, мало кто был на морском дне; но что касается скуки — им все известно.
Нам сложно было вдвоем, все было с трудом. Волны меня обнимают, щекочет соль, сестры и братья смотрят влюбленно, ветер кричит слова о любви. А он всего того не хотел. Может, не умел? Первое время меня забавляло, хотелось быть роковой и свободной, но чтоб его, только его; любила, как дурочка земная, точно тебе говорю. А потом захотелось другого — чтоб в глазах агатовых я тоже отражалась, чтоб в речах и делах его хоть одна обо мне искра, не только смех.
Главное, говорит, море — он его не любил.
И в других морского не видел.
Та земная ко мне приходила, поверишь? Сказала, у него взгляд замороженный, северный, пусто или холодно в душе, но я люблю его, люблю. Ее дети скоро пойдут в первый класс, они улыбаются точно мальки, я достаю им перламутровые ракушки со дна и мокро целую в щеки.
Медом лопалось солнце, растекалось за тучами. Когда становилось совсем черно, мы вместе плавали, так далеко, как только мое человеческое мне позволяло. Наплевать, что январь, говорит, какие глупости.
Морская подружка быстро научила меня водным секретам: как договориться с морем обо всем, как видеть ночью, как говорить на морском, как останавливать слезы, если очень надо, хотя, в сущности, лучше позволять им литься. Мы ели гранаты, большие и красные, дразнили друг друга. Не обидно, конечно.
Мы, говорит, столько потешных традиций с ним придумали, столько примет. Но вот когда однажды он велел прекратить требовать от него «моего», а то было все простое — ясность, уверенность, верность, совместность, возможность общего будущего — вот когда велел прекратить и снова скривился на морские мои побеги, я под городскими часами оставила ему ракушку и больше никогда не пришла.
По субботам мы там встречались, говорит, и ходили с ним на танцы всегда, но не очень долго. Конечно, он все понял, больше меня не искал. С земной стало сразу проще, понятнее, привычнее. У меня, говорит, коса в ту ночь отросла длиннее всех сестринских и светлее тоже.
***
Как-то пришла на берег засветло, умылась соленой водой, очистила апельсины, точно знала — рассвет будет персиковый, ждала завершения той истории, не сказать, чтоб печальной, но очень-очень жизненной, хоть и русалкиной, иронично?
Улыбалась она остро и искренне, совсем мы друг друга перестали бояться, обнимались, смотрели на облака. Андерсен, говорит, писал про морскую пену и про фей, кажется, не помню, давно это было, перечитывать не хотелось. Конечно, все — враки.
Когда насовсем перехочется быть человеком, назад пути нет. Взамен на то, чтобы забыть человеческую тоску и получить хвост, исполняются три самых заветных желания у каких-то чужих тебе людей. Мои: выздоровление той женщины, она поехала потом мир смотреть и занялась фотографией; рождение сына у отчаявшейся уже семьи; и ты; не скажу, конечно, что именно, не скажу. После я и стала навсегда и совсем морская.
***
Ты не подумай, улыбается мне, я ни о чем не жалею. У меня здесь золотое дно, ночи как дни, дни как ночи, ни грамма отчаянья. Маленьким русалкам я рассказываю только самое доброе о вас, людях, это просто мой выбор. Знаешь же, не лукавь, говорит, что в подводном, что в подлунном мире мало для чего наступает абстрактное «поздно», но вот в одном точно: привыкаешь быть собой, слишком нравится быть одной. Я еще ни одного заката не пропустила; все, какие были, рассветы встречала. Я ни о чем не жалею, это мой выбор. Мне даже сигарету не хочется, ничего вашего, ничего.
У тебя, говорит, другой взор и порода другая. Нам друг дружку не прочитать, но вот дружить можно. Как море и суша. Долго-долго вот так сидеть, долго-долго.
Полина Добрянская