Илха был замыкающим колонны. Он успел только поднять глаза и увидеть толстый, летящий прямо в глаза, ствол вековой сосны. Потом в глазах резко потемнело. Могучая сила выбросила всадника из седла и придавила к земле. Конь умер, почти не мучаясь. С перебитым хребтом под тяжестью ствола животное свалилось в придорожную снежно-грязевую кашу: ноги разъехались в разные стороны, шея вывернулась, собственное ржание застряло в горле, а наружу вырвался лишь хриплый выдох. Илху миновал топор: он находился без сознания, а рязанцы посчитали, что после удара таким стволом выжить невозможно. В глубине леса руссы вырыли огромную яму, куда и свалили всю сотню убитых воинов вместе с лошадьми. Сыну бедного табунщика снова повезло: он оказался сверху, на телах убитых товарищей и мертвых животных. Его бросили лицом вниз. В груде мертвых тел оказались пространства, не заполненные землей, в которых держался воздух.
Илха очнулся и увидел перед глазами кромешную тьму. В нос ударил резкий конский запах, смешанный с запахом немытых, потных человеческих тел. Трупы еще не остыли. В первое мгновение ему даже показалось, что он находится в стойбище и что вот-вот тишину разорвет манящее ржание коней, послышаться крики часовых, и топот копыт и человеческих ног оповестят о начале утренней зари. Он пошевелился, встал на четвереньки — струйки земли с тихим шуршанием побежали по складкам одежды. Память медленно, но неумолимо возвращалась. Наконец, Илха понял, что находится в большой общей могиле. Голова гудела медным колоколом, все тело напоминало собой ком свалявшейся мокрой шерсти: до такой степени было непослушным, лишенным силы. Собрав всю волю и остатки энергии, монгол рванулся, распрямился, стоя на коленях: по лицу, норовя забиться в глаза, потекла тяжелая, прихваченная холодом земля, вспыхнул ослепительный солнечный свет. Он еще какое-то время стоял на коленях, непроизвольно раскинув руки крестом, и смотрел на Вечное Синее Небо. На нем было лишь нижнее белье из мокрого щелка. Кожаные доспехи, чапан, шапку, оружие и даже ичиги забрали себе победители. Илха не чувствовал ни обжигающего декабрьского ветра, ни липнущих к лицу колких русских снежинок, ни могильного холода сырой, начинающей дубеть земли. Подавляя боль и сопротивление непослушных мышц, он встал и, пошатываясь, сделал несколько шагов. Через три-четыре таких периода оказался на колее, и тут силы вновь покинули его. Сквозь угасающее сознание Илха услышал звон приближающегося колокольчика, топот конских копыт и чужую человеческую речь.
Колупай, завидев лежащего поперек дороги человека, остановил сани. Спрыгнув с воза, подошел и, посмотрев в лицо, бегло перекрестился. Первым желанием мужика было — отбросить худородное тело на обочину да и ехать с Богом дальше. Но какая-то струнка под сердцем тонко натянулась и начала дрожать. «Ай, чтоб ты, окаянный, к черту под копли попал! Гляди ж ты, в одном исподнем разхлыстался на дороге! Ну, на кой ляд ты мне ныне сдался?! Ну, на что ты мне, Господи, такое наказание послал?! Сколь, Господи, ты меня еще испытывать будешь!» Колупай схватил под плечи бесчувственного монгола и заволок в сани. Сел сам и, бросив взгляд через плечо, ругаясь в голос, стянул с себя тулуп и накрыл им Илху. Влетев на рысях в деревню, Колупай не стал даже притормаживать около своего дома, а прямиком помчал к дому Завиши, женщины сорокалетки, очень набожной и прослывшей своей добротой далеко за пределами округи.
Она и впрямь очень соответствовала своему имени: высокая, статная, даже, можно сказать, завышенная, с прямыми темно-русыми волосами. Четырнадцать лет назад Завиша овдовела: мужа на охоте задрал медведь. Замуж повторно не вышла, не потому что не хотела, а побаивались ее местные мужички: мало того, что долгая и красивая, так еще и с характером неуступчивым и сильным, который отчетливо читался в ее серо-голубых глазах. Сына Андрея поднимала самостоятельно, не прося помощи ни у соседей, ни у родственников, что жили за рекой в пятнадцати верстах. Еще о Завише знали, как об очень хорошей ведунье: издалека шли к ней люди лечит свои хвори и врожденные болезни.
Когда за оградой ее двора остановились сани и послышался встревоженный голос Колупая: «Эй, Завиша, выходи, по твою душу тут-ка!», - она сразу поняла, что случилось неладное и, накинув поверх льняной сорочки полушубок, выбежала на улицу. Увидев на соломе человека, плеснула руками:
- Неси в сени. Домой к печи не вздумай, не то в тепле кожа лоскутами отходить начнет.
- Да нешто я дурень какой! - Колупай взвалил на плечо Илху и побежал к крыльцу.
В сенях Завиша велела положить больного на лавку, а сама ножом отрезала кусок овечьей шкуры. «Ничего, ничего, пришибло малость, ну, это-то пройдет, а вот холод из тела выгонять надо, иначе погибнешь!» Ведунья, приговаривая, начала растирать шерстью сначала едва касаясь, а потом все сильнее кожу монгола, который по-прежнему лежал без сознания. «Уходи, лют-мороз, зол-морок, не морозь человека доброго, его дома ждут, не дождутся. Жена-красавица ждет, дети скучают, конь в стойле затосковал!» Завиша так трудилась над больным, напрягая все внутренние силы, что от самой стал исходить пар. «Ну же, просыпайся, лядящий, мужик ты али не мужик!». Она била больного по щекам и снова растирала, шептала непонятные слова и, разжимая губы, посылала свое дыхание ему в рот. Прошло не меньше часа прежде, чем Илха захлопал глазами и издал грудной стон. «ну, слава тебе, Господи, очухивается!» Изможденная ведунья опустилась на лавку в ноги больного. «Теперь, Андрейка, застели на печи — туда его отнесем»,- обратилась к подростку, который все это время наблюдал из темного угла сеней за происходящим. «Эко легонький-то какой. Давай, сынок, от такого не надорвешься». Мать с сыном подняли Илху и понесли в дом.
Сутки монгол метался в сухом жару. Завиша вливала в него отвар за отваром большими глиняными кружками, ложилась рядом и прижималась в сем телом, обнимая руками и ногами, не давая душе ускользнуть из тела. А когда пошел, наконец, обильный пот, женщина слезла с печи и устало сказала: «Вот теперь жить будет!»
Когда Илха спустился на пол и прошел по скрипучим половицам босыми ногами в первый раз после беспамятства, Завиша, сидя за прялкой, широко улыбнулась и показала рукой на икону Божьей Матери, что смотрела из верхнего правого угла сквозь зыбкий огонек свечи: «Ее благодари, спасительницу и заступницу нашу!» Монгол не понял русской речи, но суть уловил и низко поклонился лику Богородицы.
На следующий день Андрей стал водить Илху по дому и, показывая пальцем на предметы, говорить, как они называются. Монгол с интересом повторял, стараясь правильно выговаривать каждое слово. Иногда получалось довольно смешно, и все трое весело хохотали. Бывший раб неожиданно для себя стал замечать, что ему очень хорошо в этом просторном деревянном доме, с этими терпеливыми, работящими людьми, а при мысли о хозяйке дома новое, доселе неизведанное тепло разливалось по всему телу, а к горлу подкатывался сладковатый комок. Столько света и простора никогда еще не обитало в душе монгольского воина. С утра до вечера он работал, как заведенный, выполняя всю нехитрую работу по дому., одновременно изучая русский язык и научая монгольской речи на диво смышленого Андрея.
Прошло два месяца. Зима понемногу начала пятиться, все больше уступая место робкому солнечному свету. Стали появляться первые тонкие извилистые ручейки, а с крыш зарядила капель. Навоз, который лежал возле хлевов, уже не схватывался холодом, а потому источал запахи на всю деревню. Люди стали чаще наведываться друг к другу в гости с целью обсудить будущую страду. Дети с улюлюканьем и смехом носились по улицам, придумывая разные игры и запуская то змеев в небо, то деревянные плотики по ручьям. Казалось, что не было никакого монгольского нашествия, не горела многострадальная Рязань, не рыдали по убитым несколько месяцев назад вдовы и старики.
Андрей тоже не сидел в избе: чуть солнце вставало, опрокидывал кружку молока, заедал краюхой хлеба и вперед к детворе. Завиша не держала, не наваливала работой, пусть, мол, набегается досыта, а под трудовой хомут всегда успеется, тем паче не так уж долго и осталось до взрослой жизни. Иногда нет-нет, да поглядывала ведунья на Илху, при этом розовея лицом. Хоть с виду и не пара он был ей: щуплый да невысокий, но приметила женщина какую-то особую упругую силу в этом чужеземце, которая делала его стойким перед обидными словами деревенских мужиков и бабьими колкими смешками. Многое не получалось поначалу у Илхи по хозяйству: где из рук валилось, где просто силенок не хватало. И лишь благодарная, иногда извиняющаяся улыбка никогда не сходила с лица. Вот за эту улыбку и нравился он Завише, ибо, полагала ведунья, когда человек улыбается, значит он прав. А Бог, как известно, не в силе, но в правде. Был, правда, один момент, который женщина поначалу едва перенесла: Илха первое время отказывался мыться, считая, что водой смывается сила и здоровье. Но это сопротивление удалось все же преодолеть: степняк со временем убедился в том, что грязь является причиной многих болезней, а полученные раны так и вовсе первым делом промывать нужно, и уже сам ждал с нетерпением четверга, чтобы затопить баню.
В тот день, Илха, как обычно, под вечер первым отправился в баню на «первый пар». Сладко почесываясь, он влез на полок и растянулся на животе. Только Вечное Синее Небо знало, как нелегко ему было не думать о Завише: горячие волны то и дело вспыхивали внизу живота, от кончиков ног до макушки пробегала томительная дрожь, сердце начинало глухо стучать в мокрую доску. Он уже было приподнялся на руках, чтобы встать и подбросить на камни запаренной на травах воды, так как это являлось весьма действенным средством против подступившего желания, как вдруг дверь, осторожно скрипнув, приоткрылась, и он увидел ослепительно-красивое белое бедро.
Илха еще никогда не видел такой красоты, такого совершенного тела, никогда не вдыхал подобного аромата волос. Жизнь на войне, казалось, отучила удивляться: сколько за спиной завоеванных земель, рабовладельческих рынков, караванов с будущими наложницами для шахов, принцев и ханов! Сколько стонущих, рыдающих, кричащих и хохочущих женщин прошло через него, но счастье пришло впервые! Когда мощный поток истомившейся в темном плену мужской энергии вырвался и озарил женской лоно, когда два тела, наконец, замерли, тяжело дыша, Илха почувствовал, что по его щекам впервые за много лет бегут крупные, обжигающие слезы радости. Этот день всегда будет стоять у него перед глазами - и в самые страшные мгновения схваток, и в часы уединения. Этот день начнет проступать сквозь тексты писаний, выплывать из шумящей листвы, гореть в небе и на горизонте. Отныне и навсегда Илха будет чувствовать рядом с собой Завишу, ощущать аромат ее волос и тела, мысленно беседовать с ней, советоваться прежде, чем сделать очередной шаг. Вновь и вновь он будет вспоминать, как целовал ее чуть выпуклый живот, как вдыхал терпкий запах разгоряченного лона и, как улетал к чертогам Вечного Синего Неба.
После этого четверга они стали жить, не хоронясь от людей, а через две недели обвенчались в деревянной церкви в десяти верстах от дома, не устраивая пышных торжеств и веселых гуляний по этому поводу. Илха принял православие и стал таким набожным, что даже Завиша иногда терялась и разводила руками в изумлении.