Порой не хватает вот этого – сесть на электричку и шпарить на ней до конечной. Жевать гадкие пирожки, жаренные на машинном масле, с наполнителем из жёванной целлюлозы со вкусом пригоревшего лука. Именно такие продают в электричках и поездах засаленные старухи с добрым и хитрым лицом. Глазеть в окно. Слушать, как надсадно орут песни под гитару туристы, пытаясь перепеть немолчный стук колёс. Вдыхать особый запах железной дороги. Нигде больше так не пахнет.
Но самое главное, конечно, жадно смотреть в окно. Пытаться запомнить станции. Левая Белая, правая Белая, первая Южная, вторая Парковая, пятьдесят четвёртый километр… а потом, почему-то, двадцать первый… а может быть, то был и не пятьдесят четвёртый, может, показалось? Бабушкино, Чулипово, Касыево, Косноязыково…
Я еду и думаю сам себе: «Ну как, старый ты хрыч, хотел бы ты остаться здесь?»
А на станции – обрывки, обломки, ошмётки чьей-то жизнедеятельности. А за станцией – дома. И только там, дальше, что-то интересное – или лес, или река, или горы… Горы, Гэндальф, понимаешь? Гоооры!
Но мне не дойти.
Выход, конечная. Я стою на пыльном перроне. Некоторые туристы разбредаются кто вниз, к горной речке, кто дальше по шпалам – к подъёму на «Орлиное гнездо». Кто-то идёт в горный приют, а кто-то остаётся стоять и ждать продолжения пути.
Эх, «Орлиное гнездо», скалы, живописный вид… Мои старые колени взывают к моему разуму, и не напрасно: мне двести лет. «Столько не живут» – шутят про тех, кому больше шестидесяти пяти. А меня всего лишь поцеловала фея. На её губах была одна-единственная золотая крупинка. Я почувствовал её при поцелуе, снял пальцем с нежной губы. Посмотрел на эту золотую блескучую крапинку и зачем-то слизнул. Я её проглотил! Это было Сто Восемьдесят Лет Назад. Сейчас уже и фей-то нигде не встретишь, а вот поди ж ты.
Это была золотая пыль вечной молодости. Если бы проклятая фея осыпала меня, если бы пыль запорошила глаза и попала в нос и рот, я бы жил вечно и всегда оставался бы молодым. Но мне повезло, и я состарился и когда-нибудь уйду навсегда.
Но только я хочу, чтобы это произошло не здесь и не сейчас. Пока стучат колёса электрички или шуршат шины автобуса, пока бездомный автобус пылит по извилистым дорогам Челябинской области или Башкирии… я жив, я ещё жив.
Я хочу всего лишь сойти с поезда на конечной станции, где от самого железнодорожного полотна начинается та самая прекрасная страна, куда ушла моя фея. Я ведь немногого прошу. Пусть это не будет четвёрка вороных коней, впряжённых в роскошную карету, или корабль, величаво рассекающий волны. Пусть это не будет китовья туша цеппелина, проплывающая над головой, или лёгкая ладья эльфов. Пусть это будет электричка и вонючие пирожки с начинкой из старых перчаток, я согласен! Лишь бы конечной станцией оказалась та земля, где я хочу остаться. Только, пожалуйста, не здесь. И не сейчас.
К станции подбегает маленький тепловоз. «Кукушка!» – кричат восторженные юные туристы. «Кто будет называть нас кукушкой, того не посадим! – в ответ кричат две задорные немолодые проводницы. – Мы – одновагонный состав!»
– До какой станции едете? – спрашиваю я.
Они говорят, но я сразу же забываю название. В вагоне тесно. Сидят, стоят, висят и лежат друг на друге дети дороги, которые беззаботны и беспечны, как мотыльки. Им по восемнадцать, двадцать, тридцать – они восхитительно юны и счастливы. Кто-то включает смартфон, кто-то делает погромче, кто-то подпевает, и песня тревожит меня. Постепенно подпевать начинают те, кто рядом, и те, кто дальше меня, и припев уже подхватывает весь вагон. «И билет на самолёт с серебристым крылом…» Мне кажется, что песня старше каждого из них… старше всех, кроме меня.
Молчу лишь я. Молчу, когда юные туристы покидают «одновагонный состав» и когда выходят несколько женщин с вёдрами, ехавшие, судя по разговорам, собирать чернику. Одна из пожилых проводниц садится рядом со мной на дерматиновое сиденье.
– Я вас видела, – уверенно говорит она и сверкает золотозубой улыбкой.
Ей, наверное, лет шестьдесят, не меньше. Но и не больше. Седые волосы кокетливо взбиты в пену. Когда-то она была красива.
– Я видела вас, вы ехали на «кукушке» до Белорецка. Рядом с вами еще девочка с гитарой сидела, в венке из кленовых листьев… и пела. Вы помните? Вы подпевали.
Я помню и листья, и девочку, и фиолетовую помаду… и даже песню – про осень и летящий по небу велосипед. Неужели?
– А я вот выросла, – грустно говорит бывшая девочка, – и постарела. А вы… Постойте, сколько же вам лет?
– Просто я казался тебе старым, – неловко вру я.
Мне хочется, чтобы она уже отстала от меня со своими юными глазами на немолодом лице. Чтобы я мог ехать дальше – до конечной. До конца.
Но просто так мне её посылать жалко. Когда-то она напомнила мне мою фею с золотой пылинкой на губах.
– А ты помнишь слова той песни? – спрашиваю я.
– Только гитары нет, да и венка, – смеётся женщина и начинает петь.
Смеркается. Тихий, чуть надтреснутый голос звучит неожиданно приятно. Я подпеваю, слова отлично ложатся на мотив и вспоминать их не надо – они сами соскальзывают с языка. Потом я задрёмываю.
Летит наш велосипед,
Мелькают, прощаясь, сосны,
До праздника, до весны,
До новых зеленых дней.
Мы едем с тобой домой...
В твоих золотистых косах —
Сентябрь, и листопад,
И ветер, снятый с ветвей.
– Конечная! Мужчина, конечная! – вдруг будит меня чей-то резкий голос.
Я открываю глаза и выхожу на конечной станции, и внезапно ощущаю, как я молод и силён, как крепки мои руки и ноги, как прекрасны горы – понимаешь, Гэндальф? Горы!
И на губах вкус поцелуя феи, и в глазах золотое мерцание, и я понимаю, что мне только что дали ещё двести лет в подарок. Я сойду не на этой станции, я покину этот мир где-нибудь не здесь и не сейчас.