Здравствуйте, дорогие друзья!
В самом начале истории этого канала, мы сделали два выпуска, посвященные экранизациям книг Л.Н. Толстого. Мы написали про четыре картины, но творчество великого писателя - бездонно, поэтому эту серию мы продолжим. Тем более, что материал у нас - замечательный. Правда, это не фильм. Сегодня в нашем проекте - легендарный спектакль Георгия Товстоногова, один из самых знаковых событий в истории советского театра - "История лошади" по повести Л.Н. Толстого "Холстомер".
В Китае это произведение хорошо известно, оно переводилось и переиздавалось неоднократно. Называется оно 霍斯托密尔： 一匹马的身世一匹马的身世. Насколько оно известно в России - другой, крайне неоднозначный вопрос. Уж очень много в этой книге такого, что костью встаёт в горле современной российской культуре, современным ценностям, взгромождённым на пьедесталы из купюр.
О чём эта книга? Наверное, о лошади. Но лучше сказать, что она, как и все книги нашего великого писателя, о любви к жизни, а также о тех злых и тёмных силах, которые мешают лошадям, людям и всему живому наслаждаться этой жизнью.
Но про людей и лошадей мы ещё поговорим, а пока давайте поговорим о Льве Николаевиче и о тех, кто себя считает специалистами по его творчеству. По какому-то чудовищному недоразумению "Холстомер" задвинут литературоведами на периферию толстовского наследия. Эта книга, огромной силы книга, способная изменить жизнь, вырвать человека из обывательской спячки, освободить из цепей равнодушия, - так вот, эта великая книга далеко не в каждом учебнике упоминается.
"Холстомер" - книга очень искренняя, яркая, не надуманная, но насквозь прожитая писателем, а оттого "кинематографичная": всё, что в ней происходит, так и просится на экран. Вот, например, прочтите этот отрывок:
...Но скоро я узнал первое горе в моей жизни, и причиной его была мать. Когда уже начало таять, воробьи чирикали под навесом и в воздухе сильнее начала чувствоваться весна, мать моя стала переменяться в обращении со мною. Весь нрав ее изменился; то она вдруг без всякой причины начинала играть, бегая по двору, что совершенно не шло к ее почтенному возрасту; то задумывалась и начинала ржать; то кусала и брыкала в своих сестер-кобыл; то начинала обнюхивать меня и недовольно фыркать; то, выходя на солнце, клала свою голову через плечо своей двоюродной сестре Купчихе и долго задумчиво чесала ей спину и отталкивала меня от сосков. Один раз пришел конюший, велел надеть на нее недоуздок, — и ее повели из денника. Она заржала, я откликнулся ей и бросился за нею; но она и не оглянулась на меня. Конюх Тарас схватил меня в охапку, в то время как затворяли дверь за выведенной матерью. Я рванулся, сбил конюха в солому, — но дверь была заперта, и я только слышал все удалявшееся ржание матери. И в ржании этом я уже не слышал призыва, а слышал другое выражение. На ее голос далеко отозвался могущественный голос, как я после узнал, Доброго первого, который с двумя конюхами по сторонам шел на свидание с моею матерью. Я чувствовал, что навсегда потерял любовь своей матери. И все оттого, что я пегий, думал я, вспоминая слова людей о своей шерсти, и такое зло меня взяло, что я стал биться об стены денника головой и коленями — и бился до тех пор, пока не вспотел и не остановился в изнеможении.
К сожалению, мы ещё не умеем снимать фильмы, в которых лошади выполняли бы такие сложные задачи режиссёра. Но эту проблему можно решить, если роль лошади сыграет человек. Да, это будет условно, и такая условность больше свойственна театру. Да, нужен выдающийся актёр, но в советском театре выдающихся актёров было немало. Так и родился замечательный спектакль БДТ (поставлен в 1975 году), не менее легендарный, чем "Идиот" того же театра. Спектакль с успехом прошёл по театральным подмосткам мира, имел шумный успех, и в 1989 году был снят "для истории".
Главную роль в нём исполнял Евгений Лебедев. "Холстомер" Е. Лебедева - одна из вершин мирового театрального искусства. Вторую главную роль сыграл Олег Басилашвили, и это, безусловно, его большое достижение. Как и во многих фильмах, он играет в спектакле человека пустого и мерзкого - князя Серпуховского. "...он был красив, счастлив, богат и потому никого не любил".
С первых минут спектакля в душу зрителя врывается ржание Холстомера; ржание раскатистое, жалостливое, будто плач больного ребёнка. В этом ржании - вся боль Холстомера, столкнувшегося с жестокостью мира людей, миром гораздо более скотским, чем следовало бы.
"История лошади" как постановка была придумана не Г.А. Товстоноговым, а другим талантливым режиссёром - Марком Розовским, и у Розовского спектакль обильно украшен песнями. На мой взгляд, без песен вполне можно было бы обойтись: в действии на сцене и без того много прекрасного, например, потрясающая воображение игра Евгения Лебедева.
Но главное - это толстовский текст. Именно гениальные, живые слова "Холстомера", почти без изменений, были переплавлены Г.А. Товстоноговым в художественные пули, которые разрывают зрительские сердца все два часа спектакля. А главное - на первый план была выведена великая идея Толстого о том, что "право собственности" возведённое человеком в закон - суть одна из самых постыдных, унизительных его выдумок, чудовищно унижающая человека, ставящая его ниже любой, даже самой уродливой лошади. Вот блестящий монолог, уничтожающий всю обожаемую ныне систему ценностей, выстроенную из слов "мой", "владеть", "богатый", "успешный" и т.п.
Конечно, лучше слушать этот монолог в блестящем исполнении Е.А. Лебедева; но здесь мы приведём только текст, в котором Лев Толстой со всей убедительностью доказывает, что люди, изуродованные тягой к собственности, к обладанию, по своему развитию стоят на ступень ниже лошадей!
... люди руководятся в жизни не делами, а словами. Они любят не столько возможность делать или не делать что-нибудь, сколько возможность говорить о разных предметах условленные между ними слова. Таковые слова, считающиеся очень важными между ними, суть слова: мой, моя, мое, которые они говорят про различные вещи, существа и предметы, даже про землю, про людей и про лошадей. Про одну и ту же вещь они условливаются, чтобы только один говорил — мое. И тот, кто про наибольшее число вещей по этой условленной между ними игре говорит мое, тот считается у них счастливейшим. Для чего это так, я не знаю; но это так. Я долго прежде старался объяснить себе это какою-нибудь прямою выгодою; но это оказалось несправедливым. Многие из тех людей, которые меня, например, называли своей лошадью, не ездили на мне, но ездили на мне совершенно другие. Кормили меня тоже не они, а совершенно другие. Делали мне добро опять-таки не они — те, которые называли меня своей лошадью, а кучера, коновалы и вообще сторонние люди. Впоследствии, расширив круг своих наблюдений, я убедился, что не только относительно нас, лошадей, понятие мое не имеет никакого другого основания, как низкий и животный людской инстинкт, называемый ими чувством или правом собственности.
Человек говорит: «дом мой», и никогда не живет в нем, а только заботится о постройке и поддержании дома. Купец говорит: «моя лавка». «Моя лавка сукон», например, — и не имеет одежды из лучшего сукна, которое есть у него в лавке. Есть люди, которые землю называют своею, а никогда не видали этой земли и никогда по ней не проходили. Есть люди, которые других людей называют своими, а никогда не видали этих людей; и все отношение их к этим людям состоит в том, что они делают им зло. Есть люди, которые женщин называют своими женщинами или женами, а женщины эти живут с другими мужчинами. И люди стремятся в жизни не к тому, чтобы делать то, что они считают хорошим, а к тому, чтобы называть как можно больше вещей своими. Я убежден теперь, что в этом-то и состоит существенное различие людей от нас.
Я был трижды несчастлив: я был пегий, я был мерин, и люди вообразили себе обо мне, что я принадлежал не Богу и себе, как это свойственно всему живому, а что я принадлежал конюшему.
...Заканчивается спектакль. Старого мерина Холстомера убивают по приказу того, кто считал его "своим". Но и после своей гибели Холстомер остаётся нужным - даже кости его пригодились. Другое дело "блестящий аристократ" князь Серпуховской, закончивший свою пустую, бесполезную жизнь такой же бессмысленной смертью. И в конце, как последний удар кнута, звучит беспощадный толстовский текст - приговор человеческой пустоте:
Ходившее по свету, евшее и пившее мертвое тело Серпуховского убрали в землю гораздо после. Ни кожа, ни мясо, ни кости его никуда не пригодились. А как уже двадцать лет всем в великую тягость было его ходившее по свету мертвое тело, так и уборка этого тела в землю было только лишним затруднением для людей. Никому уж он давно был не нужен, всем уж давно он был в тягость, но все-таки мертвые, хоронящие мертвых, нашли нужным одеть это, тотчас же загнившее, пухлое тело в хороший мундир, в хорошие сапоги, уложить в новый хороший гроб, с новыми кисточками на четырех углах, потом положить этот новый гроб в другой, свинцовый, и свезти его в Москву и там раскопать давнишние людские кости и именно туда спрятать это гниющее, кишащее червями тело в новом мундире и вычищенных сапогах и засыпать все землею.
В этом году "Холстомеру" исполняется 135 лет, спектаклю - 46 лет. Идёт время, и кому-то может показаться, что ошибся великий писатель, что сегодняшние "серпуховские" - всеобщие кумиры, что надо изо всех сил рваться к обладанию и наслаждениям, тратя столь короткую жизнью только на себя любимого. Но вслушайтесь, как горько ржёт Холстомер - и сразу куда-то пропадает туман "красивой жизни", и остаётся только горькая толстовская правда: "И люди стремятся в жизни не к тому, чтобы делать то, что они считают хорошим, а к тому, чтобы называть как можно больше вещей своими".