Сердечко на моем капучино будто выведено кистью художника. Оно идеально. Какой путь прошло кофейное зёрнышко, прежде, чем стать моим идеальным напитком? Кофейную ягоду очищают, слой за слоем, лишая всех защитных оболочек, вытаскивают наружу самую суть, а потом моют, сушат, молят, подвергают высоким температурам и давлению. И вот он, мой идеальный кофе. А как писатель становится настоящим писателем? У меня нет ответа, ведь я в самом начале пути. Но есть те, кто точно знает ответ на мой вопрос.
... Я осторожно открываю дверь кабинета, вижу листы, мелко исписанные торопливым почерком, летящие в огонь печи:
– Нет, Михаил Афанасьевич, пожалуйста, не надо, – кричу я, – отвоевывая у огня последние страницы, стряхиваю обжигающие капли, пытаясь спасти хоть пару строк. Но бесценная рукопись, вместе с вложенной в нее обнаженной душой автора, ссыпается бесцветным пеплом с моих ладоней. Полными отчачния и ужаса глазами, смотрю в глаза настоящего писателя. В них боль и безысходность, и языки пламени. И я медленно закрываю за собой дверь, унося с собой ответ на свой незаданный вопрос.
... Я стою у мрачного здания тюрьмы в городе Остин. И вглядываюсь в единственное светлое окошко тюремного лазарета. И вижу взлохмоченные с проседью волосы настоящего писателя. Хочу спросить: "Скажи мне, Уильям, что сделали с тобой 854,08 $? Сломали твою жизнь? Или сделали тебя писателем? Или это одно и то же? Но глаза того, кто назовет себя О. Генри, устремлены вдаль, рука безжалостно зачеркивает написанное, и я ухожу, унося с собой ответ на незаданный вопрос.
Сердечко на моем капучино медленно расплывается. Я делаю глоток остывшего напитка, ведь не может быть так, что кофейные ягоды зря прошли этот мучительный путь. И продолжаю свое волшебное путешествие по сибирским лагерям, по горам Кавказа, по золотым листьям Болдино, по чопорным английским кампусам, по набережной Неисцелимых, продолжая задавать свой молчаливый вопрос тем, кто знает на него ответ.