Художественный руководитель МНДТ Вячеслав Васильевич Долгачёв вспоминает, как работал с великими советскими артистами — Иннокентием Смоктуновским и Олегом Ефремовым во время постановки спектакля «Возможная встреча» (1992). Эти воспоминания публикуются впервые.
«Встретились» — так называлась одна из рецензий на спектакль МХАТа «Возможная встреча» по пьесе немецкого драматурга Пауля Барца. Вообще-то название пьесы дословно звучит как «Невозможная встреча», ведь её герои — два композитора, Иоганн Себастьян Бах и Георг Фридрих Гендель — в действительности никогда не встречались.
Я увидел забавный спектакль по этой пьесе на маленькой, очень уютной сцене «Stary Teatr» в Кракове. Роль Генделя с удивительным юмором играл легендарный польский актер Ян Новицкий. Прошло несколько лет, и я вспомнил об этом, находясь в поисках материала для следующей постановки во МХАТе. Программка у меня почему-то не сохранилась, хотя я бережно храню театральные программки за всю свою зрительскую жизнь. Имя автора пьесы я не помнил. Но рассказал Олегу Николаевичу Ефремову о затее сделать спектакль с ним и Смоктуновским. Он ответил: «Ищи пьесу!» и уехал на гастроли в Германию.
Вернулся Ефремов воодушевленным — не только удачными гастролями, но и тем, что в маленьком немецком городке посмотрел в местном театре пьесу Барца, которую к его возвращению уже нашёл по моей просьбе переводчик Володя Колязин. Актеры играли ужасно, постановка была, по словам Олега Николаевича, «никакой», но пьеса его заинтересовала, хоть и смотрел он ее без перевода. Текст был уже переведен и распечатан. «Невозможной встрече» суждено было случиться… Почему же невозможная? Она же могла бы быть. Во всяком случае, у нас на сцене она состоится!
Сказать, что я волновался перед началом работы над спектаклем — ничего не сказать. Волнение первой репетиции не проходит и спустя 40 лет театральной практики. Но тогда я входил в репетиционный зал с тремя корифеями современного театра — Олегом Ефремовым, Иннокентием Смоктуновским и Станиславом Любшиным. Правда, незадолго до первой читки пьесы Ефремов сказал мне, что он послушный актер. Только предупредил, чтобы я не заставлял его «кривляться»: «Что угодно, только не это! Терпеть не могу, когда артисты кривляются!»
Первая репетиция
Актеры открыли роли. Начали читать. Было понятно, что дома они не только познакомились с текстом, но и прочли не один раз. Читали по-разному. В какой-то момент мне показалось, что Ефремов, увлекаясь, начинал говорить своими словами, а увлекаясь еще больше — совсем отрывался от страниц роли и ввязывался в диалог страстно, непримиримо, как худрук МХАТа на какой-нибудь коллегии министерства. Я опускал глаза на текст пьесы и удивлялся: Ефремов читал слово в слово, присваивая себе каждое, будто они были только его, и никого больше. Эта способность делать всё «от первого лица», как мне кажется, и была его путеводной звездой в «Современнике». Иннокентий Михайлович ничего не присваивал, напротив — как будто превратился в жидкий расплавленный воск, и мягко занимал все возможные формочки, не желая твердеть, словно проверял все вероятные ходы. Так, с первых минут работы, они заняли противоборствующие позиции: не столько как персонажи пьесы (каковых еще и не было), сколько как две мощные актерские индивидуальности, которые переплавятся в контрастных Баха и Генделя.
В больничной палате
Премьера была назначена на конец декабря. Но тут заведующая труппой вдруг забеспокоилась, состоится ли спектакль. Ведь в конце каждого года у Олега Николаевича обострялся его хронический, всем известный недуг. Ноябрьские репетиции прошли гладко, без срывов. Но чем ближе подступал декабрь, тем сильнее росло напряжение репконторы: «Мы вас предупреждаем!»
Надо было что-то придумать. Я обратился к мхатовскому врачу, и он предложил беспроигрышный вариант: «Мы уложим Олега Николаевича в Кремлевскую больницу, вы будете репетировать в одноместной палате, а там уж он будет на таком режиме, что никакая «хроника» его не возьмет». И в кабинете Ефремова мхатовским врачом — недаром ведь театральный доктор (!) — был разыгран настоящий спектакль. «Олег Николаевич, что-то вы мне сегодня не нравитесь. Дайте пульс. Так… не очень. А давление? Совсем никуда. И глаза нехороши. А язык? Так, звоню в Кремлевку…» Олег Николаевич заволновался. «А как же репетиции? Премьера?» — «Какие репетиции? Только если разрешит лечащий врач!».
Через день после госпитализации лечащий врач «разрешил» репетировать в палате Ефремова. Каждый день нас со Смоктуновским и Любшиным привозили в Кремлевку. Такого просветленного, увлеченного ролью, погруженного в материал Олега Николаевича я еще не видел. Он встречал нас всё новыми познаниями о Генделе и эпохе, которые почерпнул из горы книг, лежащих у него на тумбочке. Каждая репетиция заканчивалась больничным ужином — Ефремов побеспокоился, чтобы и артистов кормили. А Иннокентий Михайлович еще и домой забирал с собой, как он говорил, для своей собаки и птичек.
Когда закончились застольные репетиции, мы перешли в просторное фойе и приготовили весь материал для выхода на сцену. Декорации вчерне были готовы, и отступать ни в какую «хронику» уже было невозможно — до премьеры, куда уже были проданы все билеты, оставалось 10 дней. Олега Николаевича, поддержанного витаминами, выписали из больницы.
