Первая пуля.
Проснулся от яркой вспышки. Стараясь унять боль, я выпил таблетку баралгина, но боль, кажется, вспыхнула с новой силой. Выпив кофе, я оделся и вышел на улицу, сунув пистолет в карман куртки. Я приблизительно знал, где жил Петька. Мы виделись с ним год назад, на встрече одноклассников. Он тогда хлопнул меня по спине, громко крикнув «Привет, Долгоносик!», вызвав смех присутствующих и спазм ненависти у меня в животе. Улыбнувшись через силу, я ответил ему. Мы даже сидели рядом за столом, разговорились. Он рассказал о своей семье, о том, что купил недавно «Форд Мондео» и потом он даже подвез меня домой на пойманном такси, сказав, что живет недалеко. Я долго блуждал по дворам, выискивая среди припаркованных машин похожую, и уже отчаялся, когда увидел отъезжающий от подъезда «форд» и Петьку, сидевшего за рулем. Он меня не заметил.
Целый день я бесцельно бродил по городу, разглядывая витрины, зашел перекусить в «Макдональдс» и к вечеру вернулся к знакомому подъезду, устроившись на лавочке неподалеку. Было уже совсем темно, когда я увидел подъезжавшую машину. Из полуоткрытого окна доносилась громкая музыка. Я встал и направился навстречу. Проходя мимо, я увидел, как Петька нагнулся, видимо что-то уронив. Когда он выпрямился я достал пистолет, просунул руку в окно и выстрелил ему в висок. На фоне музыки выстрел прозвучал легким хлопком. Петька повалился вбок на кресло пассажира. Не останавливаясь, я прошел мимо, быстро сунув руку с пистолетом в карман куртки. Боль отпустила.
Вторая пуля
Проснулся я от боли. Висок снова налился тяжестью и пульсировал, словно кто-то живой пытался вырваться наружу. Сморщившись, я встал, быстро собрался и вышел. Я подошел к своему бывшему институту, когда студентки стайками впархивали в здание, а студенты останавливались около дверей, чтобы докурить последнюю перед первой парой сигарету. Открыв тяжелую дверь, я подошел к доске с объявлениями. Вот он! Ректор И.Н. Омеленчук.
- Игорь Николаевич, можно я переездам зачет? – девичий голос звучал жалобно и просительно.
- Что ж, деточка, - я сразу узнал этот голос, - зайди после занятий. Договоримся.
Я оглянулся. Он постарел, но его взгляд остался таким же. Взгляд вожделения. Но вожделел он не худенькое тело студентки. Он всегда любил только деньги. Я вышел на улицу, освещаемую теплым осенним солнцем,, размышляя, где бы мне дождаться своего часа и увидел напротив кафе с большими витринными окнами. Нырнув в прохладу зала, я сел за столик у окна, из которого был прекрасно виден парадный вход института. Ждать пришлось долго; я выпил с десяток чашек кофе, успел перекусить, когда ректор вышел из института. Он огляделся по сторонам и пошел в сторону Садового кольца. Расплатившись, я вышел из кафе и пошел вслед за ним, не приближаясь, но и не теряя его из виду. Мы шли довольно долго. Наконец он сел на лавочку на залитой солнцем аллее. Я расположился на другой, стоящей в некотором отдалении. Он еще раз огляделся и достал из внутреннего кармана конверт. Там были деньги. Дрожащими старческими руками он пересчитал купюры, аккуратно сложил их, положил в конверт и убрал его обратно. Затем достал из портфеля газету и углубился в чтение. Я встал и, шелестя осенними листьями, подошел сзади. Достав браунинг, я направил его на затылок, покрытый редкими перьями седых волос. Пистолет негромко тявкнул и ректор ткнулся лицом в газету. Я вышел на аллею, немного прошел и оглянулся. Издали он напоминал задремавшего над чтением старика, пригретого теплым осенним солнышком. Подняв воротник куртки, я быстро пошел к ближайшей станции метро.
Третья пуля.
Сегодня я встал рано, собрался и поехал на вокзал. Сидя в рязанской электричке, я достал фото Перепелкина, найденное мною вчера среди старых армейских фотографий. Вагон заполняли грибники с пустыми корзинами, громко обсуждавшие скорую «тихую охоту». Я не знал где и как буду искать своего обидчика, но теплое осеннее утро принесло с собой хорошее настроение, азарт охотника, и я с удовольствием просмотрел всю дорогу в окно, любуясь природой и мелькавшими за окном перронами.
Выйдя на вокзальную площадь, я оглянулся, не зная куда идти, и направился к шеренге палаток и небольших магазинчиков, продающих все необходимое для отъезжающих. Купив себе пирожок и банку колы, я присел на лавку.
- Мужик, мелочишки не найдется? – голос прозвучал откуда-то сбоку.
Я поднял голову. Передо мной стоял Васька. Опустившийся, с воспаленным лицом, покрытым прожилками сосудов, с мутными от беспробудного пьянства глазами, одетый в тренировочные с вытянутыми коленями, грязном пиджаке, наброшенном на майку-алкоголичку, которую нынешняя молодежь называет «биланкой». Сунув руку в карман, я выгреб горсть мелочи и протянул ему.
- Ну, спасибо, мужик! – он, прихрамывая, понесся к ожидавшим его в отдалении двум типам бомжеватого вида. Мне не пришлось следить за ним – заскочив в ближайший магазин, они через несколько минут вышли с бутылкой водки, пластиковой двухлитровой бутылкой пива и одноразовыми стаканчиками и расположились на соседней лавочке. Целый час мне пришлось слушать их разговор про «суку Седого», щедро сдобренный отборным матом. Потом васькины приятели, пошатываясь, направились к вокзалу «настрелять» на очередную бутылку, а Перепелкин, прихватив бутыль с остатками пива, направился к стоящим недалеко баракам. Я пошел за ним, особо не торопясь. Васька мочился за ближайшим гаражом. Оглянувшись по сторонам, я достал руку из кармана. ХлопОк, и Васька завалился на кучу старья, которого всегда полно между гаражами, словно подкошенный очередной дозой алкоголя. Из так и не выпущенной из руки бутыли, пенясь, на землю выливалось пиво. Вернувшись на вокзал, я купил билет, сел на электричку и через несколько часов был дома, отдохнувший и без ноющей боли в виске.
Четвертая пуля.
Сегодня позвонили из бухгалтерии и сказали, что я могу прийти за расчетом. Первый, кого я увидел, войдя в редакцию, был Борис Альбертович.
- А, пришел! Как, устроился куда-нибудь, или все еще в поиске?
- Устроился…
Хорошо, хорошо…удачи – и он посеменил в сторону своего кабинета.
Что ж, подумал я, это судьба. Будет вне очереди. Все было настолько просто, что я испытал некоторое разочарование. Где жил господин Рубин я знал прекрасно – частенько по понедельникам я завозил ему на дом гранки очередного номера, когда он, перебрав в выходные, был не в состоянии приехать в офис. Во сколько он возвращался домой, я тоже знал. Он никогда не задерживался в редакции, уходя ровно в 18-00, оставляя меня допоздна заниматься неотложными делами.
Подойдя к его подъезду, я набрал код, открыл входную дверь, поднялся по лестнице и расположился у окна между вторым и третьим этажами. Главный жил на третьем этаже и всегда поднимался по лестнице пешком. Это был своего рода ритуал. Из окна я увидел, как подъехал его «шевроле», как он долго закрывал машину, проверяя каждую дверь, как направился к подъезду. Внизу хлопнула входная дверь, и послышались неторопливые шаги. Он что-то напевал себе под нос. Я дерожал браунинг в опущенной руке. Он поднимался, глядя себе под ноги. Подходя ко мне, поднял голову.
- Ты? Зачем…- очочки удивленно блеснули. Я выстрелил в эту, так раздражавшую меня золотую оправу, перебив пулей дужку. Мой бывший шев завалился назад, его тело медленно сползло по ступенькам. На его переносице была видна небольшое темное отверстие, словно открывшийся третий глаз. Все произошло как в плохом бандитском сериале. Я обошел еще вздрагивающее тело, спустился по лестнице и вышел в сумрак осеннего вечера.
Пятая пуля.
Я искал в старых записных книжках женькин телефон, когда раздался звонок.
- Привет, старик! – это был он, мой друг и последний, оставшийся в живых враг, Женька Сикорский.
- Как дела? Сколько лет…я по делу…собираемся собраться, не мог бы мне помочь?
- А что надо?
- Не успеваю всех обзвонить…дела. Не мог бы взять часть на себя?
- Давай…
Тогда пересечемся сегодня на Киевской. Там, в «Европейском» есть кафе… буду ждать тебя к семи. Сможешь?
- Смогу…
- Ну, давай, тороплюсь. До встречи.
Вот и не верь в судьбу. Тот, кого я искал, появился сам. В самое подходящее время. Ровно в семь я заходил в кафе. Женьку я узнал сразу, хоть мы и не виделись около двадцати лет. Он почти не изменился, только виски поседели.
- Привет! Тысячу лет не виделись, – в голосе слышалась неподдельная радость, - я тут заказал шашлычков, салатики, графинчик. Выпьем?
Я не мог не улыбнуться в ответ; Женька был тем же раздолбаем, но одет был в хороший костюм и на руке блеснули золотые часы. Мы обнялись и сели за столик. Женька разлил холодную водку по рюмкам
- Ну, за встречу! За нас! Сам то как?
- Нормально. Работаю в газете, замом главного редактора, - я не стал уточнять, в какой газете работаю, и то, что меня недавно выкинули оттуда.
- Вот счастливчик! – я даже вздрогнул от неожиданности – из наших единственный, кто сделал карьеру по профессии. Небось и пишешь еще?
Вспомнив свой блокнот, в который я порой записывал пришедшие в голову стихи я ухмыльнулся. Женька воспринял это по-своему. Мы выпили еще.
- Вот видишь. А я только подписываю…документы, договора…
Он замолчал, задумавшись, и я вдруг увидел перед собой уставшего, измученного человека.
- Да, ладно, Жень, что ты. Выглядишь, как сыр в масле…
- Понимаешь, все есть, да все не то. Все, о чем мечталось, не сбылось, не сложилось. Хотелось творить, а все работаешь, чтоб заработать еще больше. И, главное, боишься все это потерять…то, что, вобщем то и не нужно. И только сны снятся о прошлом…
- А с личным как?
- Одна ушла сама, другую бросил. Дети выросли и появляются только, когда нужны деньги…
- А эта…
- Маринка? Я же еще тогда хотел тебе объяснить, да ты и слушать не хотел. Ничего у нас не было. Когда тебя забрали в армию, она побегала за мной с недельку, а потом переключилась на Витьку с параллельного…
- Но она мне сказала…
- Ты что, женщин не знаешь. Живу, как в клетке…
- Золотой, - я кивнул на часы.
- Заключенному в камере наплевать, как выглядит фасад тюрьмы - Женька как-то жалко улыбнулся и, словно опомнившись, твердо произнес, - Знаешь, давай о деле. Вот список тех, кого надо обзвонить. А я побегу – дела.
Он расплатился с официантом, встал, собираясь уходить, и, улыбнувшись давно знакомой мне улыбкой, произнес.
- Я рад, что мы встретились…и что я сказал тебе все, что хотел. Не пропадай. А будут трудности, звони, все уладим.
Он ушел. А я сидел, придавленный к стулу нахлынувшими на меня эмоциями. Подозвал официанта, заказал еще двести грамм водки, выпил. Вышел из «Европейского», нырнул в метро и поехал домой.
От метро я пошел пешком, чтобы разобраться в своих чувствах и унять долбящую в висок боль. Уже совсем стемнело. Проходя мимо кустов, я услышал жалобный скулеж. Раздвинув кусты, я увидел жалобные глаза собаки, дворняжки. Задние лапы собаки были парализованы. Видимо, какой-то лихач сбил ее на шоссе, и она приползла сюда умирать, но смерть все не приходила, и собака скулила от боли, разбрызгивая кровавую пену из пасти. Я присел и погладил собаку по спине. По ее бокам пробежала дрожь. Продолжая гладить собаку, я достал браунинг, вложил ствол ей в ухо и нажал курок. Выстрела я не услышал, но жалобный собачий взгляд вдруг замер и остекленел. Последним движением собака благодарно лизнула мне руку, оставив на ней розовый след своей слюны.
Шестая пуля.
Ночь. За окном барабанил косой дождь, оставляя мокрые следы-стрелки на стекле
Что я наделал! Чем были виноваты передо мной эти четверо?
В памяти всплыло, как в восьмом классе на физре я сломал ногу во время прыжка, и Петька понесся в учительскую, чтобы вызвать скорую, а потом, помогая дотащить меня до машины, шептал на ухо « Не дрейфь, Долгоносик, прорвемся». В чем его вина?
Или Игорь Николаевич, несчастный, одинокий старик, не заведший себе ни семьи, ни детей, от жадности отказывающий себе во всем и оживляющийся только во время получения зарплаты и взяток?
Или сержант Перепелкин, спившийся, опустившийся здоровяк, чья жизнь измерялась выпитыми стаканами водки?
Или Борис Альбертович, мой шеф, подкаблучник, напивавшийся от радости в день, когда его жена в очередной раз уезжала на юг? Ведь это он выписывал мне втихаря от других небольшие премии и дарил на день рождения традиционную бутылку коньяка.
Что случилось со мной? Что изменилось в моей жизни с их смертью? Ничего. Я посмотрел на дневник прадеда, лежащий на кухонном столе рядом с браунингом. Во всем виноват этот чертов дневник!
Я положил на стол большой металлический поднос, взял дневник и стал вырывать из него пожелтевшие страницы, комкая их и бросая на поднос. Когда все страницы были вырваны, я разорвал обложку пополам и, положив ее сверху, щелкнул зажигалкой. Бумага вспыхнула мгновенно. В отсвете пламени я увидел свое отражение в темном провале окна. Оно было мое и, будто чужое. След от дождя лег над верхней губой тонкой полоской усиков.
Боль била молотом в висок, пытаясь вырваться наружу. Я взял браунинг, прижал его холодный ствол к горячему пульсирующему виску и с шестой пулей выпустил боль на свободу.
Следователь огляделся. Вообще, не стоило и ехать сюда, в этот старый деревенский дом. Все улики были налицо, дело закрыто, но ему хотелось понять. Понять причину всего совершившегося. Странное дело. Четыре убийства в разных местах, совершенные из одного оружия. Убийства людей, никак не связанных друг с другом. Типичные висяки. И тут это самоубийство, связавшее все убийства в одну цепочку. Он посмотрел на фотографии, которые обнаружил завернутыми в тряпку, испачканную следами оружейного масла. Одна из них привлекла его внимание. На ней был изображен мужчина средних лет, одетый по дореволюционной моде, с тонкой полоской усиков над верхней губой. Не считая усов, мужчина был точной копией нынешнего самоубийцы. Видимо, кто-то из предков. Следователь сложил фотографии и положил их на место. Он уже собрался уходить, когда его внимание привлек уголок бумажного листа, выглядывающий из-под дивана, стоящего на терраске. Он нагнулся и поднял его. Лист был старый, пожелтевший, небрежно вырванный из какой-то тетрадки. Текст на нем тоже был выцветший, старый – с «ятями» и твердыми знаками на конце слов.
«…нельзя стать счастливым, отняв счастье у другого. Совершенное зло не приносит облегчения, не уносит боль утрат, а только делает ее острее. Чего я добился? Прошлое не вернул, а надежду на будущее потерял. Вечерами я сижу на берегу озера и подолгу гляжу на черную гладь воды, на колышущиеся стебли роголистника, будто там, в глубине сокрыта абсолютная истина, которую узнал мой друг, и которую еще предстоит узнать мне. Больше я не виню его, я понял –в своих бедах виноват только я сам.»