БАРАНОВИЧИ
Здесь условия стали немного лучше, хотя, питание было тоже: двести грамм хлеба и баланда из брюквы один раз в сутки. Добавили по десять граммов сливочного масла, которого раньше не давали. Зато те полицаи, которые издевались и убивали, из лагеря куда-то исчезли. Теперь уже не били. Даже немцы редко кого ударят. Расстреливали только тех, кто пытался бежать из лагеря и был пойман. Виселицы в лагере не было. Ежемесячно стали водить в баню и менять бельё.
А самое главное: за воротами лагеря сделали витрину и разрешили заниматься после работы, кто чем может. Кто-то шил тапочки, другие делали расчёски, гребни, штоки [трости]. А лучше всего шли соломенные корзиночки, вернее, ящички. Делалось так: сначала сплести рогожку, сшить из картона коробочку, потом обшить этой рогожкой, теперь навить из этой же соломы жгутики и кругом обложить ими. Опять же пришить ниткой низ, верх и крышку а между горизонтальной обшивкой по углам поставить столбики. Потом внутри обклеить чистой или цветной бумагой, получается очень красивая вещь, которую прилично поставить в комнате под парфюмерные принадлежности. Я быстро овладел этой специальностью и мои корзиночки считались лучшими из всего лагеря. Привязываю к ней свой номер 3***4 [неразборчиво] и сдаю в витрину. Вечером, придя с работы, получаю за неё булку хлеба. Это для меня явилось большой поддержкой, хотя, я булкой не наедался. Если б я даже съел три булки, то всё равно, сыт бы не был. А одна килограммовая булка внутри и не чувствовалась: что ел, что нет... Потому что у меня были одни кости да кожа, я весил 31 кг. Но всё-таки, ноги стали двигаться лучше. Много моих изделий, этих корзиночек, отправлено немцами в Германию. Уж больно они любили эти корзиночки и штоки. Шток, это по-русски трость. Из осиновой палки: низ потоньше, верх утолщенный с ручкой. Покрасишь чёрным лаком, а потом вырежешь на нём кругом разные рисунки и со всех сторон по кресту. Получается очень красивая тросточка. За него тоже получаешь булку, а шток поехал в Германию.
Партизаны Белоруссии обещали напасть на охрану лагеря и освободить нас, но ничего у них не вышло. Их ежедневно вешали на базарной площади по несколько человек с дощечками на груди, где было по-русски написано "Я партизан".
Близко к проволоке лагеря не пускали ни одного гражданского человека. Каждую ночь стали летать русские самолёты и бомбить сосновый бор рядом с аэродромом, там, где была могила расстрелянного еврейского населения вместе с детьми. Двенадцать тысяч человек. В этом бору лежало много боеприпасов. Всё было разбито: торчали толстые пни сосен и повалены деревья.
В одну из ночей бомбили станцию, на которой стоял эшелон с русскими женщинами, детьми и стариками. Две тысячи семьсот человек. В него угодило несколько бомб. Состав вагонов с одного конца до другого объяло пламенем. Поднялся страшный рёв, крики, но немцы открывать вагоны и не думали. Народ сгорел. Поднялась вонь жареным мясом. Станция и аэродром от нашего лагеря были недалеко, когда спускали освещающие ракеты и начинали бомбить, нам было хорошо видно со второго этажа всё, что там делалось.
Самолёты на большой высоте казались блестящими белыми голубями. Стёкла из наших окон повылетали. Иногда в лагерь долетали осколки бомб. Было страшно и радостно за успех бомбардировок, а немцы стали вешать носы и чаще говорить: "Дело шайзе. Капут Гитлер".
Бомбы они стали прятать в мелких кустарниках. Нас брали выкатывать их из кустов, грузить на машины. А сами немцы уже из машин подвешивали бомбы на самолёты. Конвой покажет которую бомбу катить и уходит. В это время мы откручивали головку, вынимали взрыватель, а внутрь бумажку с "приветом" для своих, прикручивали головку обратно и катили бомбу. Теперь-то уж знали, что она не взорвётся. На всех работах старались вредить, кто чем мог. Лишь бы не видел глаз немца.