Любая жизнь может стать захватывающей книгой. Особенно та, которую знаешь лучше всего: своя собственная. Но для этого нужно найти правильную интонацию, построить драматургию сюжета и создать объемный образ героя-двойника. Искусство рассказывать о себе напоминает зеркальный лабиринт. Самый смелый, самый дерзкий, самый современный жанр, автофикшен отвечает духу времени и дает возможность поведать истории, которые горят внутри. А самое главное — это уникальный перформативный жанр, который создает особые отношения между литературой и реальностью. Поэтому автофикшен — это не просто тип письма, а настоящее путешествие автора к самому себе.
Уже 24 января в школе литературных мастерских Creative Writing School стартует онлайн-курс писательницы и литературного антрополога Ольги Брейнингер «Автофикшн». Специально для читателей нашего журнала действует промокод KNAUSGARD на скидку 10%.
О феномене автофикшена и о, пожалуй, главном бестселлере в этом жанре специально для «Прочтения» рассказала филолог Мария Цирулева, изучавшая автофикшен в Гейдельбергском университете.
- Карл Уве Кнаусгор. Моя борьба. Книга первая. Прощание. — М.: Синдбад, 2019. — 464 с.
- Карл Уве Кнаусгор. Моя борьба. Книга вторая. Любовь. — М.: Синдбад, 2020. — 592 с.
Однажды у норвежского писателя Карла Уве Кнаусгора случился так называемый творческий кризис. Он понял, что не может больше писать фикшен. Мысль о вымышленных героях в вымышленном, хоть и реалистичном мире навевала на него тоску. В попытке избавиться от кризиса он написал за три года 3600 страниц текста о своей жизни. О детстве, непростых отношениях с отцом, опыте взросления, попытках писать, браке и рождении детей — вперемешку с лирическими эссе об искусстве и разных отвлеченных вещах. Он писал очень быстро, по десять страниц в день, ничего не редактируя. Это был его способ освобождения. Кнаусгор был уверен, что роман не получит признания, что никто не станет это читать, ведь это скучно. Но произошел взрыв.
После публикации автобиографического цикла «Моя борьба» Карл Уве Кнаусгор стал известен далеко за пределами родной Норвегии (в которой книги разошлись тиражом более 450 000 экземпляров). Переводы вышли в том числе на датском, шведском, английском и русском. Что же в этих книгах такого особенного и почему они оказались так кстати сегодня?
Во-первых, Кнаусгор очень простым языком, суперреалистично, гиперподробно рассказывает о своей жизни — вы как будто попадаете к нему в голову и, по словам британской писательницы Зэди Смит, «не просто ассоциируете себя с героем, а буквально становитесь им». Американец Бен Лернер сказал о цикле так: «Читать Кнаусгора — это как первый раз открыть Google Earth: из космоса ты приближаешь континент, потом страну, потом город, где ты вырос. Можно кликнуть на панораму улицы и прогуляться до дома, где ты родился. Кажется, можно кликнуть еще и увидеть себя-ребенка, как ты лезешь на дерево или исчезаешь на велике за поворотом».
Возможно, мы не столько идентифицируем себя через конкретный опыт, который описывает Кнаусгор, сколько благодаря его тексту чувствуем, что можем вспомнить свое собственное прошлое, близкое или далекое, со всем ощутимым присутствием настоящего. Вот почему так важно кнаусгоровское внимание абсолютно ко всему, выраженное незамысловатым языком: оно создает ощущение чего-то универсального. Здесь интересна не исключительная жизнь, а то, как любая жизнь может быть исключительной для своего субъекта (даже если иногда она исключительно скучна). Большая часть «Моей борьбы» — не столько история, сколько среда, в которую полностью погружаешься.
Во-вторых, Кнаусгор нещадно выставляет напоказ все самые постыдные, мелочные, потаенные движения своей души. Вторая часть цикла, которая вышла на русском языке в прошлом году под названием «Любовь», повествует о том, как Кнаусгор встретил свою любовь, женился на ней и родил с ней троих детей. В книге он рассказывает, что испытывает стыд, когда идет по стокгольмским улицам с детской коляской. Он чувствует, что, проводя дни напролет в заботах о ребенке, не прибавляет чего-то к своей жизни, что делает ее в итоге богаче, — напротив, нечто важное уходит, нечто, связанное с маскулинностью.
Ему приходится играть по правилам, брать на себя те же функции, что и у жены, которая прежде считались женскими. Он привязан к ней, как Одиссей к мачте, — если бы хотел освободиться, мог бы это сделать, только потеряв все. Такое признание в скандинавском обществе с максимально равноправным родительством — еще какое стыдное. И подобным рассинхроном — несоответствием того, что у тебя внутри, тому, чего от тебя ждут окружающие, — отмечены значительная часть книги и повседневности героя.
Но есть еще одна причина, по которой «Моя борьба» — с ее бесконечным повествованием, с невозможной амбицией запечатлеть каждую выпитую чашку кофе, каждую удачную или неудачную попытку написать что-нибудь стоящее, каждую случайную мысль — пришлась так кстати сегодня. Желание автора извлечь и сохранить все можно сравнить с избыточной активностью в социальных сетях: когда постишь в «Инстаграме» фотографии всей своей еды или бесчисленное количество селфи. И читатель ждет каждую новую часть цикла (на русском языке их пока что вышло две, а в этом году запланировано издание третьей), да что там часть — на каждой странице он, подобно подписчику в «Инстаграме», ждет, что приоткроется еще немного мыслей, чувств, повседневности героя. Такой культурный феномен называется «серийное я», и его подробно описывает голландская исследовательница Инге ван де Вен в статье Karl Ove Knausgård’s My Struggle and the Serial Self.
Когда Кнаусгор обсуждал со своим издателем публикацию «Моей борьбы», он хотел поместить все, что написал, под одну обложку. Чтобы получился «самый толстый роман в Норвегии». На что издатель предложил выпустить цикл в серийной форме: «Это будет как Диккенс и Достоевский... роман-фельетон!» Кнаусгор даже не подозревал, насколько ко времени придется эта идея.
Серийный роман (и вообще серийная эстетика искусства) вернулся. «Неаполитанский квартет» Элены Ферранте, The Familiar Марка Z. Данилевского и многие другие книги, среди которых теперь, конечно, и «Моя борьба». Не говоря уже о сериалах, с которых начиная с 2000-х годов слетела негативная коннотация «мыльных опер».
Действительно, после невероятной популярности серийного жанра в XIX веке сериалы долгое время считались в худшем смысле этого слова развлечением для масс. Теперь же, в XXI веке сериалы и вообще серийность становятся центральной темой теоретических исследований литературы и медиа. Почему так происходит?
Всему виной диджитализация. Мы можем хранить цифровые данные почти в неограниченном объеме. Прежние технологические ограничения (например, покупка фотопленки на тридцать шесть кадров) принуждали нас быть очень избирательными с контентом, который мы производим. Теперь же отбор пережиток времен дефицита информации, результат естественных ограничений взаимодействия с ней в аналоговую эпоху.
Но как же увеличение места для хранения данных, которое лишает нас необходимости делать отбор, приводит к художественному запросу на серийную форму? Все дело в линейности человеческого восприятия времени. Даже если у нас есть огромное количество данных, мы все равно способны осмыслить их только в линейном порядке. Мы прочитываем одну страницу за другой, просматриваем одно за другим изображение. Во многих случаях изобилие информации представлено нам линейным способом — как сериал. Такая последовательность лежит в основе социальных сетей, которые действуют по принципу yet another one. И как потребители подобного контента, мы всегда ждем следующего поста, следующей картинки, следующего кусочка истории.
Серийность, которая определяет социальные сети и другие формы онлайн-репрезентации, также влияет на медиа, менее подверженные цифровым технологиям, — например книги. Иными словами, нынешние технологические возможности, в свою очередь, задают определенные эстетические предпочтения в культуре, где можно зафиксировать все наши сообщения, фото и видео.
«Серийное я», выросшее из нынешних онлайн-практик и перекочевавшее в искусство в целом и литературу в частности, характеризуется, по мнению ван де Вен, непрерывностью, эффектами реального времени, неограниченностью, повторением и вниманием к повседневному, житейскому.
И Кнаусгор, сам того, вероятно, не подозревая, «Моей борьбой» попал в яблочко современных культурно-эстетических предпочтений.
Фото на обложке: Berit Roald