1978 год. Зима. Морозная, ветреная и при этом на удивление многоснежная, если учесть, что в 77-м снега не было до самого Нового года. А морозы были. Песчаные почвы вдоль Амура схватывались так, что превращались в натуральный наждачный камень. Валенок хватало максимум на три дозора — протиралась подошва. Старшина выдавал старые валенки, чтобы из их голенищ скроить новые подошвы: выдавал дратву и кривую иглу. Часа через два ты становился обладателем подшитых валенок. Собственными трудами, конечно, становился. Так что застава — это такое место службы, где ты по ходу дела обретаешь множество разных умений, о которых до призыва даже не думал… Отвлёкся однако.
Так вот семьдесят восьмой год был к нам милостив по части сохранения валенок. Идёшь на левый фланг по накатанной дороге, мороз трещит, снег под ногами хрустит, встречный «ласковый» ветерок полирует кожу на щеках. Красота! И это без всяких шуток. Ведь ты двигаешься, а значит, греешься. Скорость зимнего дозора в таких условиях существенно возрастает. Буквально летишь, только опоры системы мелькают да линейные блоки. А заснеженная контрольно-следовая полоса всё равно обгоняет, и нет ей конца. Вот козы на ней наследили, вот фазан, а больше — никто. Граница СССР священна и неприкосновенна!
Но такое счастье — дозор — выпадает не каждый день, увы. Мы уже, в принципе, примерно знали, когда кто куда попадёт. На втором году службы практически каждый мог, если бы возникла такая необходимость, составить график нарядов, посчитать им сон, время подъёма и т. д. После дозора обычно попадаешь на ЧГ. А на третьи сутки после дозора, после этого неслыханного счастья, вы попадаете на островную вышку, на пост наблюдения. И это кабздец, как старшина говорит.
Конечно, сначала вы по промёрзшей до самого дна протоке идёте на остров. Это хорошо и красиво. Вам ещё не холодно, а куржак на деревьях и кустарниках создаёт новогоднее настроение, особенно, если до Нового года, скажем, недели две. Но вот вы под вышкой. И если вы старший наряда, то вам первому лезть на двадцатиметровую высоту в прокалённую морозом будку, чтобы принять пост. Ваши младшие внизу перекуривают, а младшие сменяемого наряда ныряют в люк, как только вы подошли к их старшему. Они торопятся шевелиться, греться по пути на заставу. Наряды вообще возвращаются на заставу, как кони в конюшню — подгонять не надо. Но вот поднялись ваши младшие и… Собственно, вы приступаете к наблюдению. Форточки в будке открыты, вы берётесь за рукоятки трубы зенитной командирской и, стараясь не коснуться лицом окуляров прибора, смотрите в Китай. Так, ну и что там делается, в Айгуньцуне? Да что там может делаться?! Это раньше он был, видимо, достаточно знаменит и оживлён, если именно в нём Россия и Китай подписывали свои договоры. А сейчас…
— Лёх, запиши: со стороны Южной рощи в погранроту заехал восьмиместный «Пекин».
Лёха — Лёшка Алексеев — берёт журнал наблюдения и добросовестно записывает, сверившись с часами. «Пекин» похож на наш «газон», только верх у него… кожаный, что ли. И зелёный. Цвета, прошу прощения, соплей. Блестит на солнце. У китайцев, вышка гораздо выше нашей. Меняются сопредельщики на вышке через каждые сорок пять минут, а потому не успевают на своей верхотуре как следует замёрзнуть. А мы, как уже говорилось, периодически устраиваем потешные кулачные бои, мутузя друг друга так, что вышка ходит ходуном. Да, это нарушение инструкции, но иначе мы просто околеем. Один бдит, двое друг из друга дух выбивают. Пока пар не повалит. Всё-ё-о-о… Теперь… хух… минут пятнадцать-двадцать можно балдеть.
Самое интересное то, что как только мы начинаем биться, одноглазая труба китайского прибора моментально всякий раз нацеливается на нас. Представляю, что они про нас думают. А мы ещё подливаем масла в огонь, делая зверские рожи. Злобные советские пограничники!
— Раф, запиши: из административного здания на набережной вышло восемь человек, прошли в сторону зернового двора. А! Вот ещё: человек пятнадцать-двадцать ополченцев с… с винтовками, что ли… не пойму… пошли в сторону Северной рощи.
Зайнуллин записывает и бубнит:
— Засуетились чё-та, а? Туда-сюда шарятся, а?
— Да они почти каждый день так суетятся, иногда даже на зерновом дворе тактикой с палками занимаются.
— Иди ты!
— Точно!
Вообще-то Рафа служит, считай, год. Но он собачник, а потому на пост наблюдения попадает крайне редко. (Только в тех случаях, когда наряду с наступлением темноты предстоит переходить на ЧГ. Вот и сейчас его Туман терпеливо дожидается нас внизу, привязанный к одной из опор вышки). Многое Зайнуллину в диковинку. И всё-таки он счастливчик. Потому что в один из своих редких подъёмов на пост наблюдения он увидел то, что служило потом предметом зависти всей заставы. Понятно, и мы с Лёхой счастливчики, значит.
Надо признаться в том, что гораздо больше, чем даже китайским пограничникам, мы завидовали нашим армейцам, чья невысокая, с добротным домиком (не будкой!) вышка стояла на левой оконечности нашего острова. А домик был увенчан самой настоящей трубой, из которой постоянно валил дым. Армейцы периодически выскакивали на периметр — оглядеться и покурить — в полушерстяном обмундировании, на плечи бушлаты по-пижонски накинуты. Представляете, как было тепло в домике? В то время как мы дубасились «для сугрева» в своей будке с обитым жестью полом. Против пожара обитым! Жесть вытягивала из ступней тепло через двойные зимние портянки и валенки. Подшитые! А армейцы — в небрежно накинутых бушлатах покурить и малость остыть выходят! Ну где справедливость?
Оказалось, справедливость в природе существует. Во всяком случае, с нашей точки зрения. Я понимаю, что реакция наша была… нехорошая. Да, не по-божески это, но…
— Смотри, бляха, шурупы горят! — восторженно завопил Рафа. — Клянусь, горят!
Мы выскочили на периметр, даже не сообразив в тот момент сообщить о происшествии на заставу. Однако через пару секунд долг старшего напомнил мне об этом.
— Шура, — орал я в трубку дежурному по заставе. — У армейцев вышка горит! — А сам косился на распахнутую дверь будки. В дверном проёме было видно, как с десятиметровой высоты прыгают в сугробы в своём полушерстяном обмундировании армейские «наблюдатели». — Ага! Прыгают! Даже бушлаты не успели надеть! Дрыхли, наверно! — вёл я прямой репортаж и слышал, как Жеребцов транслирует мои сообщения кому-то ещё, находящемуся в дежурке. — Слышь, у них там, наверное, даже ящика с песком нет! Нечем туши-ить!
Да, нехорошее меня переполняло чувство. Потому и не было в моём голосе соболезнования и сочувствия. Одно лишь голое злорадство. Помните фильм «В бой идут одни старики»? Как там герой Быкова про вражеского генерала говорит: «А шо ж он, гад, на белой лошади?!» Вот так и мы. Мы — в своём вымороженном рефрижераторе, по недоразумению называемом наблюдательной вышкой. А они — на «белой лошади», то бишь, в добротном домике с печкой. И они при этом знают, что могут вообще не напрягаться, поскольку погранцы в случае чего не подведут, забдят всё, что нужно. Обидно это, хоть и лестно, что они в нас так уверены.
И вот мы стоим и злорадствуем — Лёха, Рафа и я. Армейцы, высоко подбрасывая колени, продираются по сугробам к нашей вышке. Им пока не слишком холодно — на нервах да в движении. Сообщаю о ситуации на заставу, оттуда за погорельцами присылают «шишигу» с двумя шубами в кузове. Армейцы и машина прибывают к вышке одновременно…
А домик сгорел на удивление быстро. Пшик — и нету! Только четыре опоры торчат из снега, да возле них дымятся остатки досок. Чёрная труба печки под углом сорок пять градусов смотрит из сугроба в сторону Китая, как ствол сорокапятки. Вот-вот выстрелит. Китайцы тоже бдят на пожарище в свою мощную трубу.
Армейцев некоторое время включали в состав наших нарядов на пост наблюдения. Они и жили у нас по согласованию с армейским командованием, и полностью подчинялись распорядку заставы. Ездили с нами по сработкам системы, занимались бесконечными хозработами. Где-то месяца через два за ними приехали. Одного нашли сразу, он был рад убытию с заставы. Потому что не нравилась ему такая тяжёлая, неразмеренная служба.
А другой, как выяснилось чуть позже, спрятался в кочегарке, не хотел возвра-щаться в своё подразделение. Никого это особо не удивило. Он за время своего пребывания на заставе раз пять подходил к нашему начальнику с просьбой как-нибудь договориться, чтобы его перевели в погранвойска. Наш старлей разводил руками — это было практически невозможно. Хотя парень тот ему понравился. Больно уж он пограничной службой проникся и нисколько не обижался на прозвище Погорелец Маленький. Второго звали Погорелец Большой из-за роста под два метра.
Мы подарили Маленькому зелёную фуражку и пару погон с «золотыми» металлическими буквами ПВ. Заслужил! Маленький подарки с радостью принял, потом тоскливо попрощался со всеми, сверкая слезами на глазах, и пошёл к выходу с заставы. Тут он и столкнулся со своим офицером. Тот внимательно посмотрел на своего бойца, на фуражку в его руках и вдруг сказал: «Можешь остаться на следующую смену, если хочешь…». Хороший, видимо, был офицер, не чурбан бездушный. Маленький на мгновение превратился в соляной столп, а потом, быстро поблагодарив капитана, моментально исчез, видимо боясь, что тот может передумать.
В общей сложности Маленький прослужил на заставе 4 месяца, заработав две благодарности и знак «Старший пограннаряда». Да, старшим он не ходил. Да, награждение было незаконным. Но начальник заставы счёл это возможным хотя бы по той причине, что эти знаки у него в сейфе были. А других не было. Трудно тогда было с другими. Ну и главная причина: Маленький был достоин пограничного знака. Правда, в военный билет его ему, конечно, не записали. А, впрочем, «старшаков» вообще туда не записывали. Не столько наградной знак, сколько отличительный.
К лету вышку армейцы восстановили. Она была как у нас — без печки. Справедливость восторжествовала. А мы стали лучше относиться к шурупам. Не только из-за новой, нормальной вышки. Да что там — совсем не из-за неё. Из-за Погорельца Маленького. Мы поняли, что и под красными погонами может скрываться зелёная пограничная душа.
