В нашем, российском массовом сознании революционные войны заслонены Наполеоникой – и это понятно, в конце концов, до Москвы дошла Великая армия Императора всех французов, а не войска конвента, да и Наполеон действительно, великая историческая фигура. Отдельным эпизодом есть Суворов и его геройства в Альпах, где наш великий полководец страдал от подлости союзников австрийцев и так и не встретился с Бонапартом, как того хотел – тот был на другом берегу Средиземного моря. О Египетском походе и Битве при пирамидах тоже кое-что слышали – экзотика, часть истории всё того же Корсиканца, да и про вклад наполеоновской экспедиции в развитие египтологии интересующиеся знают. А вот период войны Первой коалиции, в которую Российская империя не входила – 1792 – 1797 годы известен у нас довольно слабо, при том, что на самом деле удивительного в это время происходило, на мой взгляд, даже больше, чем позднее. Именно об этом периоде, о кампаниях, а главным образом даже не о них, а об особенностях военного строительства революционной Франции, во многом определившей основные направления развития военной мысли Европы вплоть до эры Мольтке и других великих немцев, а кое в чём – и до сего дня, и будет мой рассказ. Надеюсь, что он окажется интересен читателю. А ещё, что после этих заметок количество анекдотов и шуточек про “вечно сдающихся французов” поубавится.
Но для начала нужно дать краткий обзор состояния и облика армии, которая была у страны до Революции, а потом некоторое время как бы одной из двух параллельно существующих армий.
Итак, старая армия. В XVIII век Франция вошла, пожалуй, величайшей военной силой Европы. В ходе войны за Испанское наследство французы сражались одновременно с Англией, Голландией (Республикой Соединенных провинций), Австрией (и множеством других государств в рамках Священной Римской Империи, включая Пруссию), Португалией, имея на своей стороне только Испанию, причём в полуразвалившемся виде – так, к примеру, Каталония восстала и воевала против Мадрида. Победы Луи XIV не достиг, но не потерпел и поражения – строго говоря, то самое “испанское наследство” в большей степени досталось именно Бурбонам. Вообще эта война тоже незнаменита в России – для нас её заслонила шедшая в это же время Северная и преобразования Петра, но для истории Европы значение её очень велико. Впрочем, это, бесспорно, тема для отдельной и немаленькой работы, а мы идём дальше.
С первой четверти столетия начинается неуклонная деградация Франции как военной силы. Если война за Австрийское наследство была ещё сравнительно успешной для французов, хотя своих главных целей они не достигли, то Семилетка уже показала степень их ослабления, став в некоторых эпизодах просто позором. Можно много рассуждать о военном гении Фридриха Великого, но соотношение сухопутных сил, казалось бы, должно было не оставить ему никаких шансов – в 1756 году он с большим напряжением мог набрать 200 000 человек, 50 000 по сути нанятых за английские деньги солдат мог выставить Ганновер, чуть позже 20 000 бойцов дала Фридриху оккупация Саксонии, только вот они в первый же удобный момент готовы были разбежаться. Совокупные же силы его противников на континенте составляли 758 000 человек, причём почти все державы – и Австрия, и Франция, и Россия могли их увеличить. Понятно, что главным противником в этой войне Франция для себя мыслила англичан – война и началась то в колониях, но когда французы перешли в наступление на европейском ТВД, то их численность была не менее 200 000 человек, а Фридрих казался полностью скованным на фронтах Богемии (изначально он мог выставить против французов только 5 000 прусских солдат). Прежде чем добраться до пруссаков, однако, французам нужно было сокрушить Ганновер, войска которого находились под командованием англичанина герцога Камберлендского. В сражении при Хастенбеке 26 июля 1757 года сошлись 60 000 французов и 36 000 ганноверцев – этой битве суждено было стать одной из самых курьёзных в Семилетней войне. Французы вроде как победили по той причине… что сумели раньше своего противника отменить уже данный приказ об отступлении! Потери при этом составили 1055 убитых против 327 у ганноверцев.
Ганновер будет сокрушен, но командующий французов – герцог Ришелье (нет, не тот, что у Дюма, а его правнучатый племянник, а ещё дед градоначальника Одессы дюка Ришелье – да, вот она аристократическая Европа) отложит атаку собственно Пруссии… на следующий год!
За этот почти год очевидным образом утекло много воды, Фридрих II одержал несколько своих знаменитых побед над австрийцами, а французы… французы опасливо остались топтаться вдоль Рейна, к тому же ещё и растянув свои силы вдоль его течения! Не удивительно, что 23 июня 1758 года в битве при Крефельде 30 500 пруссаков, ганноверцев и брауншвейгцев разбили 47 000 французов графа Клермона – к слову, уже третьего командующего французскими силами за время войны из-за непрерывных дворцовых интриг. Поражение, что типично для той эпохи, было не фатальным, но болезненным и обидным. Сам граф Клермон писал королю:
Я нашел армию Вашего величества, разделенную на три части. Одна часть на земле - это дезертиры и мародеры, другая часть в госпиталях - это раненые и больные и, наконец, третья часть - в земле это мертвые и убитые. Желает ли Ваше величество, чтобы я перешел через Рейн и присоединил первую часть армии к двум другим, или чтобы я оставался на месте?
Французы ждали подкреплений, вновь решали вопросы о командовании – Клермон сдал его принцу Субизу, затем уже тот — маркизу де Контаду, а их силы продолжали распыляться и терять управляемость. И пусть в мае 1759 года французская армия на Рейне составляла 107 000 человек, а противостояло ей только 57 000, причём сборной солянки из пруссаков, англичан (9 000), ганноверцев, гессенцев и брауншвейгцев, 1 августа 1759 состоялось сражение у Миндена, где французов ждало очередное поражение. Сражение начали французы, давшие старт новому наступлению на ранее оставленный Ганновер – правда, перед этим в течение полумесяца противники стоят друг против друга, готовясь к решительной схватке! Описание хода битвы в цели этих заметок не входит – да и слишком бы их раздуло, но достаточно будет сказать, что французы вновь проиграли - 1787 убитых против 632, 2246 пленных, а главное – опять отход и пассивность.
Потом будет поражение в сражении при Варбурге 31 июля 1760. В это время на востоке дела у Фридриха будут уже критическими, в октябре того же года русско-австрийские войска берут на несколько дней Берлин – но даже это не помогает французам. Наконец их силы собираются для последней масштабной попытки – в сражении при Фелинггаузене участвует 140 000 человек под командованием принца Субиза и герцога Брольи – против них 70 000 пруссаков, англичан и прочих во главе с принцем Брауншвейгским. И вновь провал! Только особенности местности, малопригодной для действий кавалерии, не позволили принцу Брауншвейгскому организовать эффективное преследование разбитого противника, что и спасло французов от полного разгрома. Ответственность за неудачу де Брольи и де Субиз сваливали друг на друга, раздоры среди командующих парализовали французскую армию на весь остаток кампании 1761 года. Война неумолимо близилась к концу, причём концу печальному для Фридриха (его спасла только, как известно, смерть Елизаветы Петровны и резкая смена позиции России), но французы были в весьма тяжёлом положении. После завершения же битв с Россией всё становится и вовсе грустно: теперь атаковали уже прусско-английские войска - сражение при Вильгельмстале завершилось уверенной победой 57 000 их солдат над 72 000 французов…
Всё же война завершилась. Я писал о борьбе в Европе, где в большей мере проявила себя основная часть французской сухопутной армии, но катастрофы ждали Францию и в колониях и на морях. Именно в этой войне страна окончательно проиграла англичанам спор и за Индию, и за Америку, потеряла владения в Канаде, одним словом Семилетка оказалась полным проигрышем французов. Это понимали и они сами, начав почти сразу после войны серию реформ, первоначально связанных с именем военного министра Шуазеля, да так и продолжавшихся с разной интенсивностью до самой революции.
Но почему так случилось?
Как всегда единого ответа нет. В какой-то мере причина в том, что французы закостенели в неизменности и почили на лаврах времён Людовика XIV – нечто схожее будет позже у пруссаков, которые доживут до войны с Наполеоном в 1807 воспоминаниями и рецептами Старого Фрица. Не стоит забывать и об усилении их противников, которые создали достаточно сильные военные машины и добились немалого прогресса по сравнению с собой же образца начала века. Свою роль сыграли общие политические перемены, когда на смену неоднозначному, но, несомненно, талантливому Людовику XIV пришёл его правнук, сперва слишком маленький, чтобы вообще что-либо решать (он стал королём Франции в 5 лет), а потом подверженный худшей форме фаворитизма. Возможно, как ни смешно это звучит, дело обстояло бы лучше, если бы на престоле Франции была женщина, или мужеложец – в конце концов, герцог Мальборо или князь Потёмкин-Таврический тоже были фаворитами, но при этом и талантливыми полководцами, военными-организаторами. Мадам Помпадур была, безусловно, нетривиальной персоной, но армия от неё могла только страдать. Из-за интриг полководцы слетали, как увядшие листья, при первых же неудачах и ошибках (пример Семилетки здесь показателен), а что ещё хуже, чтобы не совершить таковых становились робкими и безынициативными. Французский абсолютизм с одной стороны не знал таких сдержек и преград, как, например, английские монархи, вынужденные считаться с мнением парламента – мановением руки король Франции мог назначить нового маршала – только Людовик XV наплодил их за время правления аж 49! С другой стороны, в отличии, скажем, от нашего самодержавия, французская монархия была слишком сословной – даже всемогущей прихоти короля было мало, чтобы вознести человека, вроде наших Меншикова, или упомянутого выше Потёмкина – талантливых, но совершенно безродных. Вообще бичом французской армии было именно феноменальное социальное расслоение, а так же продажа чинов. Ни в нашей армии, ни в армии прусской подобного явления не существовало никогда. Теоретически оно было в армии Австрии и других государств Священной Римской Империи, но практиковалось редко – мало кто хотел платить деньги и весьма большие, чтобы потом оказаться где-нибудь на турецкой военной границе и на годы там законопатиться. По-настоящему продажа чинов процветала в таких несхожих странах, как Англия и Франция. Только вот основой военной силы Англии был флот, а его это почти не касалось, да и шли в армию в основном те, кто действительно хотел стяжать военную славу, а не просто извлечь материальную выгоду – занятие коммерцией даже для лорда, не говоря уж о джентри, давно не считалось позорным.
Во Франции же продажа чинов достигла огромного размаха. Чины продавались даже малолетним, в числе, значительно превышавшем потребность в офицерах. Так, в 1665 году во Франции было 94 генерал-лейтенанта на 46 пехотных полков. В конце XVIII века полковников было в 3 раза больше, чем полков, капитанов — в 10 раз больше, чем рот; из 36 тысяч офицеров фактически несли службу лишь 13 тысяч. Что делали остальные? Во-первых, как и все получали своё жалование, а во-вторых грабили всё, до чего могли дотянуться. То есть как в бородатом анекдоте “ещё и немножко вредили”! Почти всеми полками французской армии реально командовали подполковники (которых к тому же было куда меньше, чем полковников, а эта должность – единственная наряду с майором, не подлежала продаже). Вообще складывалась во многом парадоксальная ситуация – существовал огромный класс офицеров не то что не знавших войны, а вообще на неё не выезжавших, затем класс все же выезжавших, но в основном из сентиментальных представлений о долге дворянина, в то время как реальное командование осуществлялось людьми, которые формально не имели на это никакого права. И так систематически в течение десятилетий.
Отдельный и особый парадокс в том, что по мере приближения к революции расслоение не уменьшалось, а росло. Если в эпоху Луи XIV, когда Король-солнце вёл свои непрестанные войны, руководство возможно было бы и радо заполнить офицерский корпус дворянами, то не могло этого сделать чисто технически — их просто не было в требуемом количестве. Многие части имели офицерский корпус в соотношении 50/50 из дворян (многие из которых уже тоже прослужили не одну компанию) и представителей третьего сословия из числа отличившихся сержантов. Позднее ситуация стала меняться. В войнах наступил перерыв, но что куда важнее – стало численно расти дворянство. Во Франции, как, например, и у нас существовала возможность получить личное и даже потомственное дворянство, но принцип был несколько иной. Если наш Табель о рангах просто вводил дворянство с определённой ступени в иерархии, то у французов дворянство давал фактически определённый магистрат, особенно судебный. А эти должности, так же как и многие другие, во-первых покупались, а во-вторых по объективным причинам роста госаппарата их число весь век неуклонно увеличивалось. Отсюда всё большее и большее количество дворян, причём таких, кто ещё поколение-два назад был простолюдином (об их повадках наглядно смотри Мольеровского «Мещанина во дворянстве»). Именно такие нувориши, что характерно, настаивали на наиболее полном соблюдении дворянских привилегий – зря они их что ли покупали!? Отсюда уже в середине века множество должностей и даже подразделений (особенно в гвардии и жандармерии) становятся исключительно дворянскими. К 1770-м годам для недворян возможность выслужиться в армии до высокого чина почти полностью закрывается, тем более, что стране деньги, как кажется, нужны больше умелых офицеров – финансовая ситуация для Франции с потерей колоний и рынков в Семилетку будет неуклонно ухудшаться от почти блестящей до плачевной.
Вот так и вышло, что самая многочисленная на конец века и имеющая полное славных викторий прошлое армия оказывается в числе наименее боеспособных. Впрочем, у французов ещё будет возможность отыграться в последней четверти XVIII столетия в их противоборстве с англичанами – речь идёт об американской Войне за независимость, которая сыграла большую роль в будущем армии Франции. Уже в начале войны Франция явно сочувствовала антибританским выступлениям, началась негласная переброска добровольцев, в числе которых был и человек, сыгравший огромную роль одновременно и во французской и в американской истории – Лафайет. Но если вначале Франция занимала выжидательную позицию, то по мере того как борьба американцев приобретала все большую силу и размах, как стала обнаруживаться боеспособность армии Вашингтона, Франция перешла на позицию активной поддержки американцев. После одержанных будущим первым президентом побед над англичанами под Трентоном, Принстоном и Саратогой Франция признала независимость Тринадцати североамериканских колоний и заключила с ними в феврале 1778 г. политический и военный договоры о взаимной помощи. Вообще вещь сама по себе удивительная: совершенно монархическая и сословная Франция становится союзницей американских республиканцев – всё же ненависть к англичанам была колоссальной. Франция направила на помощь Соединённым Штатам несколько тысяч солдат, а позднее к берегам Америки вышел в поход и военный флот. Именно флот в этой войне со стороны Франции в основном и участвовал – довольно малоуспешно, хотя и не столь провально, как флот Голландии, также вступившей в войну по схожим соображениям. В общем резюмировать этот абзац можно тем, что Статуя Свободы в Нью-Йорке отнюдь не случайно сделана руками французов, а сейчас перейти к изложению, пусть и очень краткому, истории человека с очень длинным именем - Мари́ Жозе́ф Поль Ив Рош Жильбе́р дю Мотье́, маркиз де Ла Файе́т. Да, тут французов в Европе могут превзойти только испанские и португальские имена.
И по отцу и по матери Лафайет (для краткости всё же будем называть его так – на американский манер) принадлежал к титулованному дворянству шпаги – т. е. дворянству старому, а не нуворишам из числа дворян мантии. Представление о древности рода может дать то, что он был назван в память о Жильбере де Ла Файете, маршале Франции, соратнике легендарной Жанны д’Арк и ближайшем советнике короля Карла VII. К англичанам у молодого Лафайета был личный счёт - отец Жильбера, гренадерский полковник, кавалер ордена Святого Людовика Луи Кристоф Рок Жильбер дю Мотье, маркиз де Ла Файет погиб во время Семилетней войны с англичанами в сражении при Хастенбеке, упоминавшемся выше. В 1768 году Жильбер де Ла Файет был зачислен в одно из самых аристократических учебных заведений тогдашней Франции — Коллеж Плесси, который закончил в 1772. После смерти деда стал наследником огромного состояния. В апреле 1771 году 13-летний маркиз де Ла Файет был зачислен во вторую роту королевских мушкетеров — элитную гвардейскую часть, известную под названием «чёрные мушкетеры» (по масти коней) и со временем стал её лейтенантом. В 1773 году маркиз де Ла Файет получил назначение на должность командира эскадрона в кавалерийский полк Ноайль. В 1775 году получил повышение по службе и в чине капитана перевёлся в гарнизон города Мец служить в кавалерийском полку. Одним словом вполне типичная дворянская карьера и судьба. Или нет? Что же было в душе этого человека, если в итоге стала возможной следующая история?
8 сентября 1776 года произошло событие, ставшее поворотным в судьбе маркиза де Ла Файета. В этот день маршал де Бройль, командующий военным округом Меца, давал обед в честь совершавших путешествие по Франции и остановившихся в Меце Уильяма Генри, герцога Глостера и его жены. На обеде, на котором среди других приглашенных присутствовал и маркиз Ла Файет, герцог Глостер, открыто враждовавший со своим старшим братом — английским королём Георгом III, говорил о «людях из Бостона», выдвинувших требование политической независимости для 13 британских владений в Северной Америке, о памфлетах Томаса Пейна, призывавших колонистов к оружию, о неразумности Георга III, отказывающегося идти на малейшие уступки. На следующий день, во время осмотра герцогом Глостером совместно с французскими офицерами, среди которых находился и Ла Файет, фортификационных укреплений, герцог получил срочный пакет из Лондона, который он тут же вскрыл и ознакомил присутствующих с текстом письма, в котором сообщалось о начале восстания в североамериканских колониях и принятии Декларации независимости США, а также с текстом приложенной к письму «Единогласной декларации тринадцати Соединенных Штатов Америки», принятой 4 июля 1776 года Континентальным конгрессом молодой республики. «При первом же известии об этой войне, — записал впоследствии Лафайет, — мое сердце было завербовано… Республиканские отношения очаровали меня…». В переговорах с Франклином и Дином о своем участии в Американской революции маркиз Ла Файет выдвинул 2 условия: он отправится в Америку на купленном им самим и полностью оснащенном корабле; он отказывается от всякого жалованья и какой-либо иной материальной компенсации за свою службу. По окончании переговоров, не желая быть обвиненным в дезертирстве из армии, Ла Файет подал просьбу о временном увольнении его с королевской службы в запас «по состоянию здоровья».
Следует понимать в то же время, что энтузиазм молодого офицера в общем, был удобен его командирам по причинам большой политики. Боевое крещение Ла Файет получил уже в сражении при Брендивайне (в 20 милях от Филадельфии), которое произошло 11 сентября 1777. История дальнейшей службы Лафайета в США интересна, но заставила бы слишком уж растянуть повествование, да и не вполне относится к теме. Принципиально важных пунктов тут три:
- Из США Лафайет вернулся человеком знаменитым. Американский генерал с первой минуты своего появления в Париже стал героем дня. Сама королева Мария Антуанетта добилась от короля согласия произвести Ла Файета в чин полковника королевских гренадер. Это был опытный военный республиканских взглядов и известный этими взглядами.
- В ходе своей службы в США Лафайет сыграл большую роль в становлении армии США, а прежде всего национальной гвардии – общегражданского вооружённого ополчения.
- Лафайет был избран и участвовал в заседании Генеральных штатов в 1789 как делегат от дворянства, присоединился к третьему сословию, когда оно приняло решение заседать отдельно, а затем конституироваться как Учредительное собрание, предложил один из первых вариантов “Декларации прав человека и гражданина” – для новой власти Франции он долгое время был своим человеком.
Именно Лафайет возглавит и начнёт формирование в общефранцузском масштабе частей национальной гвардии, которая в свою очередь станет основой для новой армии.
Сам ход революции, тем более её причины и предпосылки мы в основном оставим за скобками, разве что только можно припомнить то, что писалось выше о сословном строе Франции. Но отдельные пункты и точки на хронологической прямой намечать всё же необходимо – без них и судьба армии будет не вполне ясна.
Итак, столкнувшись с целым рядом трудностей – прежде всего финансового плана, связанных с весьма неудачными для Франции последствиями открытия своих рынков для английских товаров, которые из-за уже начавшейся на Альбионе промышленной революции были куда дешевле, с аграрной перенаселённостью Франции (что подспудно создавало предпосылки для массового желания “черного передела”), король Людовик XVI созывает Генеральные штаты – для вотирования новых налогов.
Примечательно, что король мог сделать это и своей волей – Генеральные штаты вообще до этого последний раз собирались в 1614 году, но столкнулся с резким сопротивлением аристократии и бюрократии, не желавшей затягивать свои пояса для подведения баланса государственных доходов и расходов. Другой примечательный момент – финансы страны истощились ещё и из-за активного участия в той самой Войне за независимость США, в которой войска и флоты собирались в основном в счёт кредитов. Как это достаточно часто бывает, созванный для поддержки короля и вообще для принятия не столь уж важных решений орган вышел из под контроля и предъявил свои и весьма масштабные претензии на власть. Третье сословие и некоторое количество депутатов от дворянства и духовенства провозгласили себя 17 июня 1789 большинством в 490 голосов против 90 Национальным собранием. Людовик сперва, очевидно, просто не принял этого всерьёз – да и с чего бы, казалось бы, ему опасаться собрания болтунов, не имеющих ни власти, ни военной силы? Красноречивее всего о мнении короля свидетельствует принятая им мера борьбы – зал “Малых забав”, где проводились заседания, был закрыт утром 20 июня. При этом сами Генеральные штаты не были разогнаны – по сути, им просто предлагалось немного остыть. Вместо этого депутаты перешли в зал для игры в мяч (Не подумайте что это нечто вроде школьного спортзала, но в общем то место не вполне подходящее для заседания Национального собрания, не находите?) и продолжили там, больше того, дали клятву не расходиться, пока не выработают конституцию. По-видимому, уже в этот момент к Версалю начинают стягиваться войска.
Король решил всё же прийти и лично “образумить” депутатов – 23 июня он объявил, что отменяет постановления, принятые 17 июня и не допустит ни ограничения своей власти, ни нарушения традиционных прав дворянства и духовенства, и приказал депутатам разойтись. Уверенный в том, что его повеления будут немедленно выполнены, король удалился. Вместе с ним ушла большая часть духовенства и почти все дворяне. Но депутаты третьего сословия остались сидеть на своих местах. Когда церемониймейстер напомнил председателю Байи о повелении короля, тот ответил: «Собравшейся нации не приказывают».
Затем поднялся Мирабо и произнёс: «Ступайте и скажите вашему господину, что мы находимся здесь по воле народа и оставим наши места, только уступая силе штыков!». Король приказал лейб-гвардии разогнать непослушных депутатов. И здесь мы снова возвращаемся к личности Лафайета - когда гвардейцы пытались войти в зал «Малых забав», дорогу им со шпагами в руках им преградил именно он и ещё несколько оставшихся знатных дворян. Уважение к Лафайету и его престиж были так велики, что солдаты не посмели тронуть его, но, согласитесь, надёжным и сильным такое положение назвать никак нельзя – всё зависело исключительно от благоволения гвардейцев, которые, к тому же, не очень то и знали, что именно замышляют так и не разогнанные ими депутаты.
Ещё один очень слабый шаг делает король – он не только не приказывает повторно разогнать собрание, но, фактически, санкционирует его, 27 числа приказав присоединиться тем депутатам дворянства и духовенства, которые этого ещё не сделали. Вместе с тем 26 июня король отдаёт приказ о концентрации в Париже и его окрестностях армии в 20 000, преимущественно наёмных немецких и швейцарских полков. Таким образом, кризис не был как решительно завершён насилием, так и не окончился миром, а лишь нагнетался. Париж забурлил, вошедшие в город войска, часть которых попросту не знала французского, воспринималась как оккупанты, а 11 июля король производит ряд переназначений в армии и правительстве, ставя на посты тех людей, кто в наибольшей мере предан лично ему и монархии. И 12-го всё вспыхивает – полные уверенности, что король разгонит Собрание, сторонники депутатов поднимают массовое восстание в Париже. На сторону восставших переходит часть подразделений гвардии (структура гвардии во Франции Старого порядка очень сложна: это и множество отдельных рот и церемониальных команд, и полк мушкетёров короля, и полки принцев, швейцарские, шотландские и немецкие полки, а так же собственно, полк французской гвардии). Причём причина в основном не в большом сочувствии восставшим, а в давней вражде и конкуренции со швейцарцами – вот и вспоминай об истории противостоянии мушкетёров короля и гвардейцев кардинала у Дюма, а так же и то том, насколько вредна подобная ситуация в реальной боевой и чрезвычайной обстановке!
14-го берётся Бастилия. Впрочем, как и в случае с нашим Зимним в 1917, это была во многом символическая акция, к тому же и не такая уж важная - к 1780-м тюрьма и использоваться то практически перестала, но никак не масштабная битва.
Решающие события были впереди. Куда важнее взятия Бастилии было то, что толпа захватила 32 000 ружей и пушки в Доме инвалидов, только вот пороха недоставало – собственно в его поисках и пошли на Бастилию. Король снова спасует и вновь вернёт всех уволенных министров (прежде всего Неккера), так и не попытается разогнать Собрание (которое всё ещё сидит в Версале – прямо у него под боком!), а 17 июля Людовик XVI и вовсе в сопровождении делегации Национального собрания прибудет в Париж и примет из рук мэра Байи трехцветную кокарду, символизировавшую победу революции и присоединение к ней короля (красный и синий — цвета парижского герба, белый — цвет королевского знамени). С этого момента мы надолго оставим политику и вернёмся к нашей сугубо военной проблематике, где у произошедшего было три главных следствия.
13 – 15 июля в Париже стихийно формируется Парижская национальная гвардия – как ополчение всех коммун города (и по призыву его градоначальника Байи, сыгравшего важную роль на раннем этапе революции). За это время в неё входит от 30 000 до 40 000 человек, символом становится та самая трёхцветная кокарда – будущее знамя революции, а потом и Франции (к слову, как можно было прочесть выше, с явной отсылкой именно к Парижу). Понятно, что и единоначалие, и дисциплина, и униформа были в этот момент понятием относительным. Огнестрельное оружие было похищено из Дома инвалидов, а кроме него была ещё масса холодного всех возможных типов – от шпаг и палашей до ножей, топоров и даже щипцов для камина. Но всё меняется, когда вместе с прочими завоеваниями этого этапа революции, Национальную гвардию легализует Людовик. Статус у неё достаточно странный – это силы “ охраны внутреннего порядка и спокойствия” (Так и хочется спросить: от самих себя?). Что ещё важнее, Национальная гвардия распространяется на всю страну, во главе становится (всё ещё по указу короля) Лафайет – теперь его уже точно можно писать так, ибо после 14 июля он официально откажется от дворянских привилегий и титула, введя написание своей фамилии на американизированный манер.
К 1790-му году численность Национальной гвардии достигает почти 300 000 человек, причем точно установить её едва ли возможно. У неё появляется униформа – сине-красных революционных цветов. Правда в это же время у неё очень часто нет ружей и сапог…
Снабжается она, вроде как, за счёт армейских складов и арсеналов, но весьма скудно (да оно и понятно – на фронт подобные части изначально идти были не должны, да и фронта то не было), а также вооружением не первой свежести. Так, если для основной части старой армии стандартом было ружьё конструкции мастера Грибоваля образцов 1770 и 1777 годов, то нацгвардия довольствовалась ружьями образца 1763 года – периода начала реформы Шуазеля. С артиллерией и вовсе было “всё сложно”, как и с шанцевым инструментом.
Из кого состояла Национальная гвардия? Из всех – это и есть её главная особенность. Действительно революционные горожане-санкюлоты Парижа, отдельные проникнутые духом революции представители буржуазии и даже дворянства, отставные старые солдаты, которых уволили из армии, а кроме как служить они ничего не умеют, крестьяне, которые желали променять соху на мушкет, авантюристы, недоучившиеся студенты, даже переодетые женщины – все. Но самым важным было даже не это – сперва явочным, а потом и официальным порядком в Национальной гвардии и возникавших позже добровольческих подразделениях командные должности были выборными. С позиций сегодняшнего дня и современной армии это – чистое безумие, фактор, несомненно, ослабляющий – таким он будет уже для нас в 1917 году. А вот у французов бывало по-разному. Во-первых, солдаты склонны были безоговорочно доверять выборному командиру, в то время как в Старой армии скоро развернётся во всю ширь шпионофобия – но об этом позже, были готовы идти за своим командиром в пекло. Во-вторых, скорость карьеры могла быть невероятно высока, все преграды были сломаны, а социальные лифты начали работать со скоростью лифтов в небоскрёбах – солдаты готовы были быть храбрыми просто из карьерных побуждений: отличись – и станешь командиром! В следующих заметках я приведу в пример несколько революционных полководцев, в том числе будущих наполеоновских маршалов, чья карьера началась именно так. В-третьих, довольно часто смекалистые крестьяне выбирали не просто первого горлопана и авантюриста, а старика-отставника, порой дослужившегося в Старой армии эдак до капитана – как раз к седине в усах, который вполне мог неплохо знать военное дело.
В сущности, вообще неизвестно кто был бы лучшим командиром – умеющих вдохнуть невероятное воодушевление и ринуться в штыки, уводя за собой, революционный агитатор, старый служака-отставник, или офицер-дворянин, который “служил” с 5 лет, а в полку появился за это время два раза… О том, какие особенности и изменения в тактике это породило будет подробнее сказано в следующих заметках, но одно нужно подчеркнуть уже сейчас – стиль Национальной гвардии сразу и навсегда стал резко атакующим, быстрым, смелым, хотя и часто безрассудным.
Вторая важнейшая перемена – теперь уже в Старой армии, связана с начавшейся массовой эмиграцией дворян. Уже после 17 июля 1789, когда король нацепил кокарду, началась первая волна эмиграции - непримиримо настроенная высшая аристократия начала покидать Францию, включая брата короля, графа д’Артуа. И с каждым месяцем, почти с каждым днём это движение будет нарастать. 26 августа Собрание провозгласит Декларацию прав человека и гражданина. Когда Людовик XVI откажется санкционировать её и декреты 13 -14 августа об отмене феодальных повинностей, а так же после начала перебоев в поставках в Париж хлеба, народ (а с ним Национальная гвардия по команде Лафайета и мэра Парижа Байи) пошёл на Версаль и, по сути, пленил короля. С этого момента эмиграция быстро возрастает до повальной. К осени 1791 года Старая армия станет армией без офицеров! Огромная часть офицерского корпуса просто сбежала из страны, ещё часть не сумела этого сделать, но относилась к революции крайне отрицательно и сбежать готовилась. Процент офицеров, поддержавших революцию, во Франции был куда меньше, чем у нас в 1917 – 1918! Солдаты знали о воззрениях своих офицеров, а потому, когда началась война очень быстро в каждой неудаче стали видеть измену, а в каждом рискованном шаге – заманивание их в ловушку собственным командованием! Не удивительно, что степень дезорганизации Старой армии, а так же её стойкость едва ли была выше, чем у Национальной гвардии и добровольцев, да и сами офицеры, как уже говорилось, часто не умели ничего, кроме как красиво маршировать на парадах, бить солдат (а революция это запретила) и воровать.
Третий же фактор – сознательное сокращение и ослабление революционным руководством численности и силы старой гвардии. Строго говоря, сокращать её начали ещё раньше – уже в 1787 целый ряд гвардейских подразделений пали жертвой военной реформы и “оптимизации”. В самом деле, только форма и жалование гвардейцев съедали столько средств, что на них можно было бы навербовать с дюжину обычных линейных полков, да ещё и осталось бы. Собрание и революция же привнесли сюда ещё и политический мотив – гвардия в массе своей была верна королю, а потому не нужна. К 1791 году от некогда крупнейшей в Европе французской гвардии остались одни ошмётки.
Именно в таком облике вооружённые силы Франции (Национальная гвардия официально к армии не относилась) дожили до Вареннского инцидента 20 – 25 июня 1791, когда король попытался бежать из страны, а потом и до войны. Но об этом – уже в следующей главе.