Блокада Ленинграда - это особая, трагичная, ни с чем не сравнимая глава жизни. В случае с профессором и преподавателем кафедры иностранных языков УГТУ Н.В. Вулих (1915-2012) это стоит понимать буквально.
Личные воспоминания Наталии Васильевны о жизни в блокадном Ленинграде вошли в книгу ухтинской писательницы и журналистки Тамары Новиковой "Королева филологии" (серия "Остаюсь с вами").
Через войну - как по тонкому льду
Вулих (Морева) Наталия Васильевна - профессор, сотрудник кафедры иностранных языков УГТУ с 1981 по 2012 гг.
Источник: монография «Память о войне длиною в жизнь». Ленинградская блокада. Воспоминания жителей Ухты и Ухтинского района / под ред. Н.Д. Цхадая; авторы-составители: Беляева, О.И., Бубличенко, В.Н., Кустышев, А.Н., Сангаджиева, В.Б., Юрченко В.В. - Ухта: Ухтинский государственный технический университет, 2014. - с. 68-77.
Я родилась 7 июля 1915 года в городе Ленинграде. Мой отец – Василий Иванович Морев – высокий, красивый, хорошо сложенный, всегда элегантно одетыйвысокообразованный – был талантливым врачом-педиатром. Он занимался частной практикой, обладал широкой известностью и пользовался большой популярностью. Кроме того, он работал в Военно-медицинской академии и имел учёную степень профессора.
Мой папа очень интересовался живописью, был большим её знатоком. Любил русских художников – Нестерова, Васнецова, Серова. У него был свой консультант, работник Эрмитажа.
Кабинет отца в большом доме на улице Шпалерной (бывшей улице Войнова) напоминал музей изысканных экспонатов. Там находилась царская мебель времён Екатерины, красного дерева с позолотой, различные скульптурные фигуры, на стенах – целая галерея бесценных картин русских шедевров, всюду - «екатерининские» зеркала с вензелями, ковры и хрустальные люстры. В детстве мне очень нравилось бывать там, разглядывать великолепные произведения искусства и представлять себя принцессой-инфантой.
Моя мама – Лидия Ивановна – была красивой, хрупкой брюнеткой со светлыми, прозрачными глазами. Имея два высших образования, владея иностранными языками и прекрасно рисуя, мама великолепно вела дом и хозяйство: шила, вышивала, вязала, готовила, следила за семейным бюджетом. Когда родители принимали у себя гостей, мамины обеды и ужины отличались отменным вкусом и изысканностью, а вечера проводились в окружении хорошей музыки, приятного общения и умных сердечных бесед. У моей мамы были абсолютный музыкальный слух и необыкновенно чистый, почти хрустальный голос, и она великолепно исполняла романсы, и арии из опер.
Моя мама была бесконечно предана папе, отношения с которым изначально складывались на основе взаимной любви и тёплой заботы друг о друге. А вместе они проявляли самую нежную и вместе с тем самую серьёзную заботу обо мне и моей сестре. Они хотели вырастить нас физически и духовно здоровыми, всесторонне развитыми, с хорошим образованием.
Для этого к нам в дом была приглашена педагог с большим стажем Елизавета Глебовна Шимова – пожилая дама с жиденьким валиком волос на затылке, одетая всегда в строгие длинные платья с высоким глухим воротом. При всей внешней строгости она обладала добрейшей душой, и это высоко ценилось в нашей семье.
В обязанности Елизаветы Глебовны входило обучение меня и сестры иностранным языкам – немецкому и французскому. Именно она первая по-знакомила нас с немецкими и французскими песенками, стишками и сказка-ми, стала обучать грамматике, письму и чтению. После того как мы освоились с языками и хорошо познали азы, Елизавета Глебовна ввела строгое правило: с ней и между собой в доме разговаривать только на немецком или французском. Сначала для нас это было непривычно, трудновато, но мы быстро привыкли, и вскоре бойко заговорили сначала простенькими фразами, а со временем и более сложными, отрабатывая языковые навыки и правильное произношение. Родители не могли нарадоваться нашим успехам. Не могу не сказать о своих дедушках. Они оба были православными священниками. Дед по отцовской линии, Иван (Иоанн) Морев, служил протоиереем Преображенского собора в Петербурге. Он был хорошо образован, имел высокий духовный сан, писал книги духовного содержания. Его церковные проповеди конспектировались прихожанами, переписывались от руки и передавались друг другу.
Дед всегда ходил в длинной чёрной рясе, с прекрасно ухоженной бородой и с большим золотым крестом на груди, украшенным драгоценными камнями, которым наградила его Высшая духовная епархия.
В начале 1930 годов советская власть ликвидировала Преображенский собор, где позже расположился штаб НКВД. Когда пришли с конфискацией церковного имущества, мой дедушка сам отдал все драгоценности, иконы, утварь и даже именной золотой крест, сказав при этом:
– Что ж, если всё это нужно народу, пусть оно так же послужит ему, как веками служило собору.
Жена дедушки, матушка Елена, была писаной красавицей и обладала при этом твёрдым, властным характером. В соборе, как и дома, всеми хозяйственными делами управляла она, а дедушка с охотой ей подчинялся – любил её без памяти.
После того как деда лишили службы, он с женой и двумя детьми уехал в село Порголово, где они и жили до глубокой старости. Бабушка вела дом и огород, а дед занимался по хозяйству во дворе. В свободное время летом он предавался своему любимому делу – ходил удить рыбу и собирать грибы-ягоды, а долгими зимними вечерами всё писал духовные книги и статьи.
Дед умер в возрасте 86-и лет. Бабушка пережила его совсем ненадолго.
Дедушка по материнской линии, Иван Петрович Смирнов, был простым, рядовым священником и служил в небольшом Онежском храме, где мы с сестрой часто проводили время, играя простенькой церковной утварью. Жена его умерла рано, и он всю свою жизнь прожил вдовцом. Власти время от времени высылали его из Петербурга, но он возвращался снова и снова, чтобы служить в разных маленьких церквушках на окраине города. В конце концов, у него отобрали дом, и тогда он стал жить у нас. Умер Иван Петрович во время войны, по дороге в эвакуацию.
В немецкой школе «Анненшуле» мы с сестрой учились с удовольствием. Все предметы, за исключением математики, давались мне легко. Преподавали унас высокообразованные, интеллигентные и глубоко порядочные люди. Потом эту школу закрыли, потому что высшие педагогические власти решили, что наши советские учебные заведения не хуже и разводить иностранщину не следует.
Мне было очень тяжело привыкать к новым условиям, но помогла мама, которая говорила, что скука и серость новой школы, по моим первым впечатлениям, – с досады и огорчения. Они пройдут, когда подружусь с ребятами. Не ошиблась мама и в том, что в новой для меня школе есть и хорошие педагоги.
Особенно мне запомнилась учительница литературы Анна Сергеевна. Молодая, симпатичная, деятельная, она очень увлекалась классической иностранной литературой. Сверх программы она рассказывала нам о своём любимом норвежском писателе-сказочнике Метерлинке и о его всемирно известной сказке «Синяя птица», театральная постановка которой шла практически на всех ведущих сценах мира. Мы читали эту сказку в оригинале и приходили от неё в восторг. Когда постановку «Синей птицы» привезли в Петербург и представляли на сцене Мариинского театра, вся наша семья в полном составе пошла на этот спектакль.
Анна Сергеевна создала в классе кружок иностранной литературы, где разыгрывались сценки из различных произведений зарубежных авторов. Однажды мы попытались поставить спектакль по пьесе Метерлинка «Мален». Роль главной героини досталась мне, и это было счастьем. После премьеры в школе за мной закрепилось прозвище «Мален».
Постановка спектакля закончилась грандиозным скандалом. Администрация школы, узнав о вольнодумстве молодой учительницы, сочла пьесу «Мален» непригодной для изучения советскими школьниками. На педсовете было принято решение уволить Анну Сергеевну и исключить из школы всех участников спектакля.
Отец был вынужден обратиться к Самуилу Яковлевичу Маршаку как к известному и почитаемому в Ленинграде писателю. И только после его вмешательства «артистов» театрального кружка оставили в школе, но он был закрыт, а учительница Анна Сергеевна вынужденно покинула учебное заведение.
После окончания школы пришло время определяться с местом дальнейшей учёбы. Родители считали, что это мой выбор, моя жизнь, и не помогали в поисках. Мои увлечения поэзией привели к мысли посвятить себя погружению в мир литературы. Созрело решение поступать в Ленинградский государственный университет на филологический факультет.
За месяц до вступительных экзаменов родители пригласили ко мне репетитора, чтобы он подтянул меня по математике. Оказалось, что даже на такой гуманитарный факультет, как филология, необходимо было сдавать и точные науки. Через репетитора, который был в восторге от моей логики при доказательстве некоторых геометрических теорий, не признающей общепризнанных математических систем, меня познакомили с молодым тогда учёным Леонидом Канторовичем. Через несколько десятилетий узнала, что он стал Нобелевским лауреатом.
Вступительные экзамены в вуз мне удалось благополучно сдать и поступить на отделение классической филологии ЛГУ.
На кафедре, где проходила моя учёба, преподавали профессора с мировыми именами. Заведовала кафедрой Ольга Михайловна Фреденберг, совершенно уникальная личность, двоюродная сестра поэта и писателя Бориса Пастернака. Мы заслушивались её лекциями, на которых она читала античные тексты. Меня учили также профессора, супруги Толстые: граф Иван Иванович и графиня Софья Венедиктовна. Именно им я обязана своей любовью к античной литературе и культуре. Мы погружались в атмосферу прекрасных научных лекций академиков Жирмунского, Шишмарёва, Щербы, Лихачёва и других.
На втором курсе появилось моё увлечение переводами с немецкого языка. Началось всё с современника Гейне, Гёте и Шиллера немецкого поэта Генриха Гельдерлина. Услышав на одной из лекций это имя, я заинтересовалась его непростой и трагической судьбой. Отыскав в библиотеке Академии наук всё, что там имелось о нём, прочла залпом. Потом выписала томик его стихов, которые в Советском Союзе практически не издавались, и прочно засела за их перевод. Несколько вечеров для меня ничего больше не существовало.
Вскоре мне было известно об этом поэте всё. Он стал для меня близким и родным человеком. В душе остался неприятный осадок от того, что такие маститые поэты, как Гёте, Гейне и Шиллер не чувствовали гениальности Гельдерлина и с пренебрежительностью относились к его творчеству. Зато меня радовало, что поэта почитала и любила вся немецкая молодёжь.
Наверное, с этого времени у меня появилась одна черта характера, которая на долгие годы стала доминирующей: немедленно вступать в полемику, а зачастую и в гневную, почти непримиримую, оппозицию с каждым, кто принижал чью-то значимость или неверно интерпретировал чьё-то глубокое творчество, судя о нём поверхностно или пренебрежительно.
Учебные занятия быстро пролетели, наступила пора выпускных экзаменов, затем торжественный выпуск и восхитительный бал. В руках у меня был новенький, тиснённый золотом диплом с отличием. И вот, на мой взгляд, случилось чудо: мне, как одной из лучших студенток факультета, предложили остаться на кафедре филологии ассистенткой и поступить учиться в аспирантуру.
Дома по этому случаю, мама с Марусей устроили настоящий праздник – с цветами, тортом и музыкой. Папа подарил мне как «будущему научному работнику» чудесный портфель из светлой натуральной кожи с множеством отделений и серебряным замочком. Сестра Таня, которая окончила университет годом раньше, находилась в экспедиции, но прислала оттуда посылку с кедровыми орешками и большую поздравительную открытку.
Моим научным руководителем в аспирантуре стал профессор Иосиф Моисеевич Тронский. В то время он был единственным в стране признанным исследователем древнеримской литературы, специалистом по античной культуре, а также древнегреческому и латинскому языкам. Именно он первым привлёк моё внимание к римскому поэту и мыслителю Овидию, исследованию творчества которого мне доведётся посвятить почти всю свою жизнь.
Потом на нашу семью обрушилось тяжёлое горе, которое затмило собой весь белый свет: от рака желудка в неполных сорок семь лет умер отец – самый близкий мой друг. На его похоронах на Охтинском кладбище был, наверное, весь Ленинград.
Когда мы с мамой немного пришли в себя, то оказалось, что нужно всерьёз задуматься о будущем, ведь не стало самого главного человека, который содержал всю семью.
Мама стала учить студентов немецкому языку в педагогическом институте имени Герцена, мне пришлось подрабатывать преподавателем в своём университете. Пока в семье не появились какие-то деньги, приходилось продавать кое-что из бесценных вещей, которые всю жизнь собирал отец. Затем всё вошло в свою колею, и жизнь продолжалась.
Наступила весна 1941 г. Я работала ассистенткой на кафедре, преподавала в университете и одновременно училась в аспирантуре. Очень уставала, поэтому мне выделили путёвку в университетский санаторий – отдохнуть и подлечиться.
Там неожиданно произошла моя вторая встреча с Борисом Вулихом, преподавателем математики в университете, профессором, заведующим кафедрой математического анализа. Он происходил из высшего аристократического рода, где математиками были его дед и отец. Между нами вспыхнул бурный роман, который по возвращении в Ленинград завершился свадьбой. А через месяц наша счастливая жизнь была разрушена войной.
Борис Захарович был призван вместе с военно-морским училищем в Кронштадт. Университет эвакуировали в Кировскую область. Но мне не хотелось покидать город на Неве, потому что была полна решимости преодолеть все тяготы войны вместе с его жителями. Моя мама тоже решила не ехать и помогла мне устроиться лаборанткой в Институт переливания крови.
Транспорт уже не ходил, поэтому мне каждое утро приходилось идти до работы пешком. Я с болью видела, как на глазах менялся, цепенел и будто старел мой город. В начале сентября немецкая бомба попала в наш дом, изрядно его повредив. Многие антикварные вещи, которые с такой любовью собирал отец, были разбиты или уничтожены. Нам с мамой выделили уцелевшую квартиру на первом этаже.
В соседнем доме, совсем рядом, жили наши друзья. Однажды поздним вечером оповещение о налёте немецких бомбардировщиков запоздало, и люди не успели покинуть свои квартиры. Погибли все те, кого мы хорошо знали и с кем дружили. Это было страшно и больно, я их долго оплакивала, но мужу в Кронштадт сообщать не стала, чтобы не расстраивать его ещё больше, потому что он и так извёлся от тревоги за меня, живущую в блокаде.
А потом пришла первая блокадная зима, и с ней – голод и холод. Люди умирали сотнями – кто от голода, кто от холода, кто во время бомбёжек. В городе были съедены все продовольственные запасы, не было электричества, тепла, воды. Женщины и мужчины, старики и дети падали и умирали прямо на улице, в очередях за хлебом, у проруби на Неве, куда ходили за водой.
Меня спасла мама. Её умение делать всё своими руками практически всё тысячу раз выручало нас от неминуемой гибели: она шила, вышивала, вязала и свои красивые изделия меняла на хлеб, постное масло, крупу и сахар. Пока я была на работе, мама без устали бродила по разрушенным районам города, отыскивая всё, что только можно было использовать для топки железной печки-буржуйки.
Потом мама сильно простудилась и слегла. Аптеки давно не работали, никаких лекарств не было, и лечить её было нечем. И тогда мне, обезумевшей от страха за маму, пришла мысль: сходить в госпиталь Военно-медицинской академии, где когда-то работал отец. Госпиталь располагался на другом берегу Невы, и добраться до него можно было только по льду. Я, сама голодная и ослабевшая, оделась во всё тёплое, что только нашлось в доме, и пошла по скользкой тропке. Падала, больно ушибаясь, вставала и снова шла. Всю дорогу плакала – от страха, что непрочный лёд мог вот-вот провалиться подо мной, и я упаду в ледяную воду, которая затянет на дно.
Но ещё страшнее были трупы, много трупов людей, которые умерли, не дойдя туда, куда им было нужно, и тех, которых родственники или соседи просто вывозили сюда на санках и оставляли на льду, потому что негде было хоронить умерших.
Мне удалось всё-таки добраться до госпиталя, и врачи, хорошо знавшие отца, выделили для его больной вдовы всё, что нашлось: какие-то антибиотики, жаропонижающее, таблетки от кашля. Прижимая драгоценный пакет к груди, я тем же страшным и опасным путём вернулась домой и стала выхаживать маму: поила её лекарствами, давала пить много горячей воды и укутывала с ног до головы дорогими шубами, которые теперь утратили всю свою ценность, кроме способности согреть в промёрзшей комнате.
Мои заботы увенчались успехом, и вскоре мама стала понемногу выздоравливать. Наверное, отец уже оттуда, с небес, ещё раз спас свою семью от гибели. Из госпиталя городским властям поступило сообщение о бедственном положении семьи профессора Военно-медицинской академии, знаменитого врача Морева, и власти приняли решение вывезти его жену и дочь из блокадного Ленинграда на «большую землю».
Моя мама была ещё слаба после болезни, поэтому я не стала больше сопротивляться и согласилась на эвакуацию. Да и сама я уже настолько обессилела, что была похожа на тень, хотя продолжала работать в институте, а по весне вместе с другими ленинградцами принимала участие в уборке городских улиц от завалов, грязи и мусора.
Нас вывезли из Ленинграда по Ладожскому озеру на военной машине, которая еле пробиралась по рыхлому снегу.
На какой-то станции посадили в поезд и повезли в неизвестном направлении. Позже выяснилось – в шахтёрский городок Кемерово. Нас устроили на постой в одну половину чистого домика, а в другой жили хозяева, добрые и приветливые люди.
Здесь, несмотря на войну, шла обычная жизнь: работали магазинчики, шахты выдавали на-гора уголь, в клубе иногда крутили кино, а главное – в школах учились дети.
После кошмара осаждённого Ленинграда я долго не могла надышаться воздухом почти мирной жизни. Весенняя зелень, цветы на лужайках, пение птиц – всё вызывало во мне восторг. Несмотря на пережитые потрясения, у меня была уверенность, что очень скоро война закончится нашей победой. Об этом же писал мне и муж из Кронштадта.
Мне предложили работать завучем в школе, и я приняла предложение. Кроме этого, преподавала немецкий язык. Это было непросто. В то время многие испытывали ненависть к фашизму, в том числе и я. Но на уроках рассказывала детям, что нацисты – это ещё не вся Германия, Германия – это мирные люди, это Гёте и Шиллер, Гейне и Бах, Шуберт и Вагнер.
Я работала в школе с увлечением и вдохновением. Вместе с педагогическим коллективом мы ввели в план работы много нового. На уроках географии отмечали продвижение советских войск, которые шли с боями по стране, отвоёвывая у врага один русский город за другим. На уроках истории рассказывали ребятам о героях сражений: генералах и офицерах, солдатах и матросах, об их мужествеи доблести. Уроки литературы сопровождались чтением патриотических стихов и прозы, а на пении разучивали и распевали новые военные песни.
В школу приглашали фронтовиков, и те, кто без руки, кто без ноги, в орденах и медалях приходили на встречу и рассказывали о войне – и какая в классе стояла тишина!
Так прошёл год. Потом началась долгожданная демобилизация – в первую очередь учёных, крайне необходимых стране. Я со дня на день ждала возвращения мужа, но его не отпускали, поскольку он был нужен Военно-морскому училищу в Кронштадте.
Через некоторое время он сообщил, что его вместе с училищем направляют в Баку, и я твёрдо решила ехать вместе с ним. Маму отправила к сестре в Узбекистан, а сама поехала к мужу.
Мы оба не могли до конца поверить, что всё осталось позади, что выжили в этой страшной войне и встретились, наконец, чтобы больше никогда не расставаться.
Целый год мы жили в Баку, где я преподавала литературу в Военно-морском училище. В конце концов, мы получили долгожданное разрешение вернуться в Ленинград. Больше всего этому радовался муж, потому что ему надоели морская офицерская форма, жизнь в казарме и жёсткая военная дисциплина, к которой он так и не смог привыкнуть.
Дорога домой была длинной и тяжёлой. Мы ехали в переполненных вагонах, с частыми пересадками на грязных, пыльных, многолюдных станциях, и добрались до Ленинграда только через месяц. Приехав, стали восстанавливать сильно разрушенную квартиру, ремонтировали мебель и обустраивались для новой мирной жизни. Жизнь налаживалась, хотя послевоенные годы были трудными для всей страны.
Мужа направили заведовать кафедрой и преподавать математику в Во- енно-морской академии, я вернулась на свою кафедру филологии. Профессор Вулих долгое время работал в академии, потом возглавил кафедру в Педагогическом институте имени Герцена, а в 1960-х годах его перевели на должность заведующего кафедрой математического анализа в Ленинградском университете.
Вся моя дальнейшая научная деятельность связана с античной литературой. Больше всего меня привлекала личность римского поэта Публия Овидия Назона. Ему я посвятила долгие годы исследований, защитив в 1978 году докторскую диссертацию по теме «Мировоззрение и художественный стиль Овидия (поэма «Метаморфозы»)». К моей великой радости, защита, которая проходила в Ленинградском государственном университете, была признана блестящей.
Мы прожили с мужем много лет, а после его кончины я навсегда уехала из Ленинграда, не смогла работать в своём родном университете. Меня направили в столицу Коми АССР и предложили работать на кафедре русской литературы Сыктывкарского государственного университета. Потом, спустя два года, произошла моя случайная встреча с ректором Ухтинского индустриального института Геннадием Васильевичем Рассохиным, что и определило мою дальнейшую судьбу. Я не смогла отказать в его просьбе поработать в ухтинском вузе, и вся моя дальнейшая жизнь связана с ним.
Декабрь 2011 г.
В подготовке текста воспоминаний использованы материалы книги Тамары Новиковой. Фото из личного архива Н. В. Вулих предоставлены музеем Ухтинского государственного технического университета.