ТАНЦУЮЩАЯ КОРОЛЕВА
- Смотри, что у меня есть! - подруга врывается ко мне, дрожа от возбуждения. Из полотняной торбочки она достает большую пластинку в ярком плотном конверте. Импортная.
- На два часа дали, - говорит Танюшка. Она бережно вытягивает пластинку из конверта, я включаю проигрыватель, и комнату заполняет совершенно не похожая ни на что, что мы слушали до сих пор, музыка.
На конверте фотография двух девушек - блондинки и брюнетки. И двух юношей. Квартет? Но как он называется. Четыре буквы - АBBA - ничего не говорят нам. Мы никогда ничего не слышали о них. И мы никогда не слышали, чтобы так необыкновенно, так великолепно пели. Название диска - "Ватерлоо" - мы прочитали. Наших познаний английского хватило. А вот название группы...
- Может, Эй-Би-Би-Эй?- гадала я.
- Да, нет, не звучит, - возразила Танюшка. - Скорее - А-Вэ-Вэ-А.
- Да нет таких названий! - злюсь я.
- Тогда - авва! - предложила я, произнося после "а" русское "в".
-Аввой собаку в "Айболите" зовут, а не музыкантов.
Мы еще долго с ней спорили и препирались, но так и не додумались до настоящего названия группы - АББА.
Два часа пролетели незаметно. Мы снова и снова включали проигрыватель и упивались звуками великолепных мелодий, хоральным звучанием голосов. Тогда мы не знали, что квартет сопровождает около сотни поющих и играющих музыкантов. Одна песня - "Танцующая королева" - особенно пришлась нам по душе. Мы ставили ее раз за разом, пытаясь разобрать слова и наконец, решили, что речь идет о том, что каждая танцующая девушка выглядит королевой. Как оказалось, мы были правы, хотя долгое время существовал миф о том, что эту песню Бенни Андерсен написал к свадьбе шведской принцессы Сильвии. На самом деле, песня была написана значительно раньше, и в ней поется о королеве дискотеки.
Слушая неизвестный квартет, мы не могли наслаждаться праздником в одиночку. Я распахнула окно, выставила на подоконник проигрыватель и врубила его на полную мощность. Нам хотелось поделиться праздником. Мы вышли с Танюшкой на балкон насладиться произведенным эффектом. Вся улица Пушкинская до кинотеатра "Пролетарий", запрокинув головы, прислушивалась к несшейся с балкона четвертого этажа песне. А уж те, кто стоял на остановке троллейбуса как раз под балконом, аж пританцовывали. А мы словно парили над разбуженной улицей в знойном воздухе июльского дня, и наши голоса вплетались в звонкие голоса квартета, мы пели в полный голос, извиваясь в немыслимом танце на узеньком балконе пятиэтажки среди веревок и развешенного белья, и были абсолютно счастливы.
ГОРОДСКОЙ РОМАНС
Все студентки-филологини ( третий курс, четвертая группа) были влюблены в тот год в Евгения Киндинова. Он снялся в двух "романсах" ( "Романс о влюбленных" и "Городской романс"). Ну, как тут было не влюбиться! Простенькая мелодрама "Городской романс", тривиальная история провинциалочки, поддавшейся чарам опытного сердцееда. По законам жанра, фильм должен был улетучиться из памяти на следующий день. Но вот ведь странная история. Не улетучился. Понятное дело, прекрасный актерский дуэт - Киндинов и Леонидова - украсил фильм. Но, мне кажется, такое пронзительное звучание фильм приобрел благодаря еще одной героине. Оставшейся за кадром. Но вставшей в ряд с главными героями. Именно песня в исполнении Мирей Матье, звучащая в трогательной любовной сцене, придала и самой сцене, и фильму тот самый высокий смысл НАСТОЯЩЕГО чувства. Она, как сигнал нам, зрителям, и героям: ребята - это настоящее, не промахнитесь, не ошибитесь. "Я люблю тебя, я люблю тебя! - пела Мирей. И казалось голос ее дрожит от сдерживаемой страсти. На улице бушевала метель, от пронизывающей стужи леденели тела и души. Но сквозь ветер и снег звучал влюбленный голос влюбленной женщины. Как теплый маячок, обещающий жизнь и счастье, звучала она в фильме.
Конечно, после фильма мы все ринулись искать песню. Но что можно было найти в то время в Союзе! На долгие годы эта песня осталась ярким воспоминанием. Мелодия забылась. Осталась память чувства. И как назло фильм тоже, наверное, спрятали на дальнюю полку. Не показывали. А может, я с ним не совпадала. Не знаю. Но желание услышать эту песню стало просто навязчивой идеей. Помог друг. Нашел в сети, сбросил мне на почту. И я на несколько дней выпала из жизни. Из современной жизни. Я была там, в Воронежской деревушке Нижний Ольшан, где работала в школе-восьмилетке по распределению. Метель заметала дорогу. Длинную дорогу от разъезда без названия, где останавливалась на две минуты электричка, до хатки бабушки Насти, где меня поселили. В черной короткой шубке из искусственного меха, в теплом пуховом платке, связанном бабушкой, я все равно отчаянно мерзла. Ледяной ветер продувал меня насквозь, как эту безлюдную дорогу. Деревня спала, ни одного огонька. И только я на пустой темной дороге. Я и метель. На выходной я съездила в Воронеж, сходила в кино, посмотрела опять свой любимый фильм "Городской романс", налюбовалась Евгением Киндиновым. И вот теперь, ковыляя по пустынной ночной дороге с тяжелой сумкой, я бесконечно повторяла: " жетэмо, жетэмо, жетэмо, жетэмо! " - и даже пританцовывала, и кружилась в такт мелодии и верила, что все у меня впереди: встреча с молодым красавцем-врачом, страстная любовь под песню Мирей Матье. Все впереди. И ведь случилось, как в фильме. И красавец-врач, и страстная любовь. Вот только песня не звучала. Может, поэтому любовь так и не стала НАСТОЯЩЕЙ?
НЕЖНАЯ ЛЮБОВЬ С ПРИВКУСОМ КРОВИ
У пластинки кто-то выбил кусок. Или откусил. Песни три в начале безнадежно пропали. Слушать их из-за откушенного куска было невозможно. Но четвертой песней шла ТА САМАЯ, ради которой он принес дефективную пластинку. Он - студент четвертого курса юрфака, как мне казалось, был в меня влюблен. Песню исполнял Массимо Раньери. Имя ничего мне не говорило. Я и запомнила-то его не сразу. Песня, которую он пел, называлась "Нежная любовь". На итальянском. Итальянским я, увы, не владела. Но в юриста влюбилась без памяти не без влияния знойного итальянца Массимо.
Проигрыватель "Юность", купленный в кредит в музыкальном отделе универмага, все пластинки, попадавшие на его с трудом вращающийся диск, воспроизводил с собственным сопровождением: шарк-шварк, шарк-шварк, шарк-шварк. Это была сольная партия, а бэк-вокалом шел космический шум:шшшррррррррррррхрхрхрхр. Но это не мешало нам, усевшись в обнимку на провисшей раскладушке, наслаждаться "Нежной любовью". Нервно-страстный голос итальянца будоражил воображение, а слова я придумывала сама. Естественно, о нежной и вечной любви. Они жили долго, долго и умерли в один день... Наслушавшись Раньери, мы шли на берег Воронежа, и там в полном одиночестве под пристальным оком лимонной луны целовались на ледяном ветру. Что мне шептал мой влюбленный студент? "Когда я смотрю на тебя, у меня кружится голова". И моя голова тоже уплывала, уплывала, а потом скатилась кровавым обрубком в сугроб, и колючий снег бесстрастно засыпал застывающие без поцелуев губы. И мертвые глаза мои гневно смотрели на целующуюся парочку: моего студента и мою подругу. Они ушли, обнявшись, не заметив меня, а я осталась там. Навсегда. Одна. Я и сейчас там, на заметенном снегом берегу.
Несколько лет назад приехала в Воронеж и сразу же побежала туда, где лимонное око луны, и музыка вьюги, и теплый, терпкий, как вино, голос Массимо Раньери. Сердце дрогнуло, и сладко закружилась голова. Где ты сейчас, коварный мальчишка? Жив ли? Знал ли ты тогда, что только несчастная любовь по-настоящему счастливая? И не об этом ли со страстным ожесточением пел далекими зимними вечерами солнечный итальянец Массимо?
ВСЕ НАПОМИНАЕТ О ТЕБЕ
Маленькое придорожное кафе в горах. На трассе Фрунзе-Алма-Ата. Где-то между Георгиевкой и Курдаем. На открытой веранде несколько столиков, накрытых клеенкой. Трое смуглых мужчин с обветренными красными лицами за соседним столом пьют чай. Толстые куртки с засаленными рукавами, руки, как клешни цепляют белые с золотыми ободками пиалки. Наше появление вызывает осторожное любопытство. Нас рассматривают исподволь. Их можно понять. Два мужика и женщина в слезах. Кто знает, чего она заливается слезами. Может, криминал какой. Я словно считываю их мысли, но ничего не могу с собой поделать. Слезы текут сами по себе. Носовой платок превратился в мокрый комочек.
Мы молча садимся за столик. Мои спутники закуривают. Я пытаюсь улыбнуться соседям, чтобы успокоить их. Но моя улыбка, видимо, еще больше пугает их. Они сворачивают чаепитие и уходят. Мы остаемся на веранде одни.
Прошедшую ночь я почти не спала. Фрунзе не принимал самолеты. Посадку объявили, таможню мы прошли, а выпустить самолет - не выпустили. Там, за тысячи километров от Москвы, боролись с внезапно выпавшим снегом. И почти всю ночь мы томились в накопителе, где было холодно и гулко. У барной стойки грудастая девица кокетничала с долговязыми англичанами. Сесть было негде. Пассажиры с детьми быстро превратили сидячие места в лежачие. Я слонялась по залу и наливалась джин-тоником. Я пыталась растворить в этом любимом напитке английских пехотинцев ржавый гвоздь, который торчал в моем сердце с тех пор, как позвонил отец.
Джин булькал уже где-то у горла, а гвоздь все торчал, и никак не хотел растворяться. Только звуки стали доноситься до меня как будто издалека, словно уши заложило ватой. В самолете, куда нас в конце концов запустили, сразу уснули все: и мамки с детьми, и долговязые англичане. И только я сосредоточенно смотрела в иллюминатор, который тупо показывал мне плоскость крыла и проблесковые огоньки.
В ночном самолете хорошо думается. Ничто не отвлекает внимания. Я вспоминала. Какие-то картинки из детства, какие-то милые пустяки. Вспомнилась и поездка на море. Мама все переживала, что сестренка нигде не бывает и упросила меня взять ее к морю. Маришка как всегда упиралась. Мама настояла. А мне было все равно. Я так любила море, что довесок в виде младшей сестры-студентки меня не пугал.
В Алуште мы сняли лоджию у бойкой тетки и помчались на пляж. Ныряли и плавали до полного изнеможения. Вечером я потащила сестру в ресторан. Мы танцевали под самую популярную песню того сезона:
Все напоминает о тебе, а ты нигде,
Остался мир, который вместе видел нас
В последний раз.
Комната с балконом и окном,
Светла сейчас,
Чиста, как день, который вместе видел нас
В последний раз...
Я старалась, чтоб Маришка не скучала. Экскурсии, пляж, концерты. Я была счастлива. Мне казалось, что сестренка тоже наслаждается отдыхом. Где-то недели через две я проснулась от каких-то странных звуков. Прислушалась и поняла, что моя младшая сестренка плачет. Я не подала виду, что слышу ее. Но оскорбилась до глубины души. Я тут, понимаешь, из кожи вон лезу, развлекаю ее, а она слезы по ночам льет. И утром я ни о чем не спросила ее. Принципиально. А сестренка промолчала. Казалось бы, мелочь. О которой я напрочь забыла. И вспомнила только теперь.
И вот сейчас, в сонно урчащем брюхе самолета, я терзала, изводила себя совершенно бессмысленным вопросом, о чем плакала сестренка той июльской ночью? Какое горе ее томило? Ну, почему я не бросилась ее утешать тогда? Почему ни о чем не спросила? Лежала и надувалась своей придуманной обидой. А теперь что ж! Теперь уже не спросишь.
За бортом самолета чернела непроглядная тьма. То ли летим. То ли замерли между небом и землей. То ли живы? То ли нет. Странное состояние, замешанное на горе, слезах и джине. Я так и не уснула. Мыслями я все время возвращалась в то лето в Алуште, словно пыталась спрятаться от неизбежности предстоящего.
Обреченность - это невозможность что-либо изменить. Я ничего не могла изменить в предстоящих событиях. Я знала, что придется пройти через все. И готовила себя к этому. В мыслях я доходила до какой-то определенной границы. Дальше была тьма, как под крылом самолета. И преодолевать эту тьму мое воображение отказывалось. Я не могла представить сестренку мертвой. Не могла. Я закрывала глаза, тьма приближалась вплотную, окутывала, и в этой тьме я опять слышала ее плач. Тихий. Горький.
Во Фрунзе меня встретил муж сестры с водителем. Мы быстро погрузились в машину и поехали в Алма-Ату. Алексей рассказывал, что случилось. Узнав о своем диагнозе, сестренка запретила сообщать о болезни. Категорически. Ни я, ни отец - ничего не знали почти до конца. Отец узнал за месяц, я - в ночь ее смерти.
Еще вечером я читала письмо сестренки: веселое, бодрое. Только одна фраза насторожила меня своей прорвавшейся тоскливостью: " как хочется обратно в январь..." И все. А рано утром меня разбудил звонок отца: "Марина умерла!"
Поверить сразу я не смогла. А как же письмо? Вот оно! Лежит на тумбочке! "Здравствуй, дорогая сестричка!.."
Нет, этого не может быть! Так не бывает! Она же написала письмо...
Я никак не могла совместить бодрый тон письма с тем, что рассказывал Алеша. В начале февраля сестренке поставили роковой диагноз. (Так вот почему ей так хотелось в январь! Бедная моя девочка!) И тогда она решила пройти свой оставшийся путь одна. Никого не взяла с собой: ни отца, ни меня. Отца, конечно, пожалела. Ну а меня почему не допустила в свою беду? Не доверила? Как тогда, в Алуште?
Всю дорогу письмо лежало у меня в кармане пальто, я все время держала его в руке. Это было особое письмо. Я держалась за него, как за соломинку, ведь в этом письме сестренка была еще жива.
Мы ехали дорогой, по которой я не ездила много лет. Все было так узнаваемо и в то же время не знакомо. И кафешка, где мы остановились поесть, тоже была из того, счастливого времени, когда все еще были молоды, живы и счастливы.
Ночью выпал снег, но взошло солнце, хоть и не жаркое, осеннее, и снег пустился таять. Влажный асфальт "дымился", празднично желтел клен у веранды. Горы четко прорисованы на синем фоне неба. Кое-где еще сохранились островки снега, но и они исчезнут. Время снега еще не пришло.
Я жадно вдыхаю чистый горный воздух. Официантка приносит какую-то еду. Я прячу заплаканное лицо. Слезы тихо капают в тарелку. Жизнь катится своим чередом. Только уже без сестры. Воробьи задиристо раскричались, что-то не поделили. Фонтанчик питьевой воды все так же бьет из скалы. Фура заруливает на площадку перед кафе. Из открытого окна кабины вдруг разносится звонкое, до боли знакомое:
Все напоминает о тебе,
А ты - нигде.
Остался день, который вместе видел нас
В последний раз...
Мы, не сговариваясь, поднимаемся и уходим. Впереди у нас долгая и трудная дорога. Впереди прощание. И прощение. И жизнь, которую как-то надо жить. Я еще не знаю, как. Я сжимаю конверт с письмом влажной от слез рукой. Мне надо как-то связать то, что было, с тем, что будет. И понять сестру. И принять ее решение. И простить.
Двадцать лет прошло. Не поняла. Но приняла. Смирилась...
В ПОСТЕЛИ С БОННИ ТАЙЛЕР
Бонни Тайлер. Блондинка с глазами газели и хриплым волнующим голосом. Я люблю у нее только одну песню: Total Eclipse of The Heart - Полное Затмение Сердца. Она есть в моем списке любимых мелодий. Я услышала ее лет тридцать назад в Магдебурге. По радио. Магнитофон с приемником был настроен на какую-то радиостанцию, я целыми днями слушала музыку. И вдруг Бонни Тайлер. Правда, я не знала тогда, что это она. Но помню, как сразу оцепенела от этого страстного голоса. О чем она пела? Ну, конечно, о любви. Все тот же знакомый набор слов, где любовь, нежность, ревность, тревога и непривычно страстный голос певицы смешались в обжигающий коктейль:
Обернись...
Иногда я тревожусь,
Что лучшие годы миновали
Обернись...
Иногда мне становится страшно,
Но затем я встречаю твой взгляд.
Ты нужен мне этой ночью,
Нужен больше, чем когда-либо.
И если только ты крепко обнимешь меня,
Мы будем вместе вечно.
И у нас все будет правильно,
Потому что мы никогда не совершим ошибок.
Вместе мы сумеем пройти этот путь до конца,
Обернись...
Иногда я понимаю, что ты всегда будешь единственным,
Кто хочет меня такой, какая я есть.
Песня ошеломила своей чувственностью. А мы с мужем переживали медовый месяц. Я настроила магнитофон на запись и целыми днями, как локатор, ловила в потоке песен - эту. Поразившую меня. Записала! Правда, не с самого начала. Но все ночи и дни с тех пор в нашей комнате звучала Бонни Тайлер. Наверное, мы смертельно надоели соседям по коммуналке — двум семейным парам. Но они терпеливо переносили нашу любовь друг к другу и к этой песне. Они были постарше нас и все понимали. И позже, когда родился сын, они забирали его к себе вечерами и буквально выпроваживали нас с мужем в кино или просто погулять, побыть вдвоем. Вообще, мы жили весело и дружно. Никаких разборок и скандалов из-за ершика для примуса. А нас с мужем соседи по-родительски опекали. Жизнь ненадолго свела всех нас в одной квартире, мы это чувствовали, и мелочам, которые неизбежно возникают, когда люди вынуждены жить рядом, мы значения не придавали.
И вот сегодня включила Бонни Тайлер - и, как на машине времени, мгновенно, перенеслась туда, в наш потрясающий медовый месяц, наполненный ожиданием счастья, любовью и страстным голосом Бонни Тайлер. Затмение наших сердец - оно ведь было не только в песне. А еще была вера, что мы будем счастливы, будем жить долго и умрем в один день. Потому что нельзя уходить одному, когда так любишь друг друга. И ошибок, как поется в песне, мы не допустим, наша любовь будет тому порукой. Она нас убережет.
Не уберегла.
А Бонни Тайлер по-прежнему поет свою коварную песню, пророча вечную любовь и счастье другим. Пусть им повезет больше.
Перевод Ирины Орловой.
БЕЗРАБОТНЫЙ АНГЕЛ
Я все равно жду наших свиданий. Да, встречаемся мы редко. Но не было дня, чтобы я о тебе не думала. Особенно, когда что-то не ладится на работе. Разнос у начальства, или нудное совещание, или тупая бумажная возня – и я мысленно убегаю к тебе. Мне легко это сделать, ведь последнее время место наших свиданий всегда одно и то же. У часовни.
И даже когда приезжал Президент, я думала о тебе. Я не могла не думать о тебе. Президент стоял на летном поле, а сразу за его спиной, совсем рядом, золотился шатер часовни. Воздух над раскаленным бетоном растекался дрожащим маревом, смертельно хотелось пить, и я боялась, что от жары грохнусь в обморок и опозорюсь на весь мир. И я цеплялась за мысль о тебе, как за спасение. Вот сейчас все закончится, думала я, Президент сядет в вертолет и улетит, а я прямо через летное поле пойду к часовне, где цветы и трава, где аллея молоденьких берез и ледяная вода в колонке. Где прохладный ветер в лицо. И ты.
Однажды наше свидание затянулось допоздна, стемнело очень быстро. За моей спиной сразу как-то сгустилась непроглядная тьма. А впереди, где-то в полукилометре, по трассе мчались машины. Извивающаяся змейка желтых огоньков. Я позвонила в такси, меня попросили подождать минут двадцать. Пришлось соглашаться. Я сидела на лавочке, словно растворившись в густой тьме наступившей ночи, и молчала, вбирая в себя тишину этого места. Особую тишину. Звук машин сюда не долетал. Мне не было страшно. Мне было необыкновенно спокойно. Я была уверена, что со мной ничего не может случиться, ведь рядом был ты.
Шаги я услышала издалека. Кто-то шел по дороге к часовне. Человек прошел мимо, не заметив меня, да и не мудрено: черный свитер, черные брюки и черная бейсболка надежно «прятали» меня от чужих глаз. Все так, все верно. Но было что-то еще, иначе, почему чувство какой-то радостной приподнятости не оставляло меня с тех пор, как я села дожидаться такси. Все посторонние мысли ушли, и я думала о тебе, я радовалась ощущению твоего присутствия. Мы были вдвоем. Только мы, и никого больше. Ну и, наверное, еще он. Твой Ангел Хранитель, который с тех пор, как ты умер, остался не у дел. Безработным. Этого Ангела придумал Коля Зиновьев, твой друг.
В провожающей свите
Вышел он со двора.
Трудно спрятать под свитер
Два огромных крыла.
Он шагает за гробом,
Но глядит в небеса.
На лице белолобом
Не земная роса.
Он укажет в обитель
Путь свободной душе.
Это ангел-хранитель -
Безработный уже.
И в ту ночь именно он - мне хочется в это верить - именно он, твой безработный Ангел, на безлюдном кладбище оберегал меня. И мне даже кажется, я слышала тихий шелест его крыльев.
Рано утром, до работы, я примчалась к тебе с охапкой роз. Моих любимых. Желтых. Любопытная женщина загляделась на розы, посмотрела на тебя и спросила:
- Сын?
- Нет, - покачала я головой, - муж. Время идет, и я не становлюсь моложе.
Женщина понимающе кивнула и пошла, тяжело переваливаясь на больных ногах. Я догнала ее и протянула печенье.
- Кого помянуть-то? – скорбно поджав губы, спросила женщина.
- Сергея.
- Царство ему небесное! – пожелала женщина и заковыляла дальше. А я вернулась к тебе и подумала: вот и гостья побывала на нашем маленьком празднике.
Сегодня годовщина нашей свадьбы. Помнишь? В тот день шел дождь. В Магдебурге шел дождь, и я продрогла в своем гипюровом платьице. А ты такой серьезный, бледный от волнения. Темно-серый костюм удивительно шел тебе, а в петличке - серебристая розочка. Ты был такой стильный. Господи, как же я любила тебя! А когда уже все закончилось, и дождь тоже, мы вышли на берег Эльбы, и я все никак не могла согреться. Мы целовались, забыв про свидетелей, про гостей, которые дожидались нас в кафе.
А наш медовый месяц с Бони Тайлер! С тех пор я люблю у нее только одну песню. Total Eclipse Of The Heart.
Но сегодня мне больше по душе Челентано и его L'arcobaleno. Радуга.
Внезапным было расставание с тобой,
Слова прощальные я не успел сказать.
Одним мгновением, как вспышка над землёй,
Оставив сердце в одиночестве страдать.
Однажды Радуга, как весть моей Любви
Тебя коснется нежно с солнечных небес
Чтоб в ярких красках все печали растворить…
Знаешь, я все эти годы жду какого-то знака от тебя, который будет понятен только мне. Наверное, это глупо, может, даже смешно. Но я жду. Будет ли это радуга коромыслом от часовни к нашему дому? А может, весенний дождь оттуда, из Магдебурга, пахнущий речной водой? И я сразу узнаю его. А, может, это будет стремительный полет Ангела, видимый только мне. Твоего Ангела Хранителя, который, как и я, устал от разлуки.
ШЕРБУРГСКИЕ ЗОНТИКИ
Я никогда уже не побываю во Франции. Но если бы это случилось, я бы непременно поехала в Шербург. Сколько раз я представляла себе и этот день, обязательно солнечный. И легкие облака в небе над памятником императору Наполеону. Я иду по бульвару Гийом ле Конкеран, выхожу на улицу Портюэр и дальше на бульвар Фламан. А может, это случилось бы вечером, когда солнце уже упадет в Ла Манш и утонет до следующего утра, осиротив темнеющее небо с золотой полоской заката. И огни витрин яркими пятнами будут покачиваться в черной воде бухты, гладкой, как зеркало. Я буду идти не спеша, обходя влюбленные парочки, глазея на витрины. И где-то там, в их пестрой круговерти я увижу ту, о которой мечтала с двенадцати лет. С тех пор, как посмотрела фильм "Шербургские зонтики". Я дойду до угла, где худощавый французский торговец, украшенный киношными усами, продает жареные на решетке сосиски. И буду с наслаждением вгрызаться в их сочную перченую мякоть, вдыхать сытный аромат жареного мяса, смешанный с горьковатым запахом свежезаваренного кофе, терпким йодистым запахом моря, горячего, нагретого солнцем асфальта, бензина и еще черт знает чего, чем пахнет засыпающий город, ворча и ворочаясь на теплом берегу далекого пролива. Я вернусь к магазинчику со скромной вывеской "Зонтики", и, прислонившись к теплой стене соседнего дома, буду терпеливо ждать, прислушиваясь к затихающим звукам ночного города, чтобы услышать эту мелодию, которая - я это точно знаю - всегда звучит там. Надо только вслушаться. И тогда услышишь в стуке легких каблучков о булыжники мостовой, шорохе колес проезжающих машин, в шуме листвы и перекличке голосов эту удивительную мелодию, словно рожденную этим городом.
Я мечтала об этом с двенадцати лет, с тех пор, как в холодном зальчике маленького кинотеатра увидела этот фильм. В розовой курточке, подбитой белым кроликом, я горбилась на жестком стуле, утирая закоченевшей ладошкой слезы. А они катились по озябшим щекам, забегая горячими ручейками под воротник моей парадной курточки.Та, экранная жизнь, была так невыносимо прекрасна, и так невыносимо печальна. Понимала ли я, что очарована не столько простенькой историей любви, сколько изумительной музыкой, ставшей мелодией этой любви. Мне кажется, если и не понимала, то почувствовала сердцем. Имя Мишеля Леграна мне тогда ничего не говорило, но я запомнила его. Сразу и на всю жизнь.
Дома я уселась за пианино и до поздней ночи, доведя домашних до исступления, подбирала полюбившуюся мелодию. Эта мелодия вросла в мою душу. Навсегда. Что-то в ней есть такое, что не отпускает меня в течение всей моей жизни. В университете я хотя бы раз в неделю бегала в актовый зал, чтобы там, на расстроенном "Стейнвее", поиграть "зонтики". А потом мне подарили пластинку с оркестром Поля Мориа. И конечно же там были они, "зонтики" Мишеля Леграна.Это был королевский подарок. С чем сравнить его ценность сейчас, чтобы вы поняли, какое это было счастье? Даже не знаю, что могло бы меня сейчас так обрадовать. Разве что поездка в Шербург.
В 2006 году ушел из жизни маэстро Поль Мориа.Но меня все еще безотчетно тянуло туда, на родину "зонтиков". Несколько лет назад я написала эту "старую пластинку". Но когда 26 января 2019 года не стало Мишеля Леграна, я поняла: это все. Мне некуда больше спешить. Мне не о чем больше мечтать. Ушли дорогие моему сердцу музыканты, и родина "зонтиков" безвозвратно утратила для меня свое очарование.
И через годы и целую жизнь я тихо говорю теперь: "Здравствуй, Шербург! Здравствуй, город моей детской мечты. Несбывшейся мечты. И прощай".