4,8K подписчиков

Параллели двух покушений: выстрел Николаева и выстрелы Каплан

Л. Марков. «Почётный караул у гроба Кирова». 1934

В такой же холодный первый день зимы, как сегодня, 1 декабря 1934 года, в здание Смольного в Ленинграде вошёл почти никому до этого момента неизвестный 30-летний мужчина по имени Леонид Васильевич Николаев. Он состоял в ВКП(б), поэтому беспрепятственно прошёл по партбилету на тот этаж здания, где проходили различные мероприятия с участием высших руководителей города. С собой у него был пистолет, который он, улучив удобный момент, разрядил в коридоре в самого высокопоставленного из вождей партии, до которого мог дотянуться – члена Политбюро ЦК ВКП(б) Сергея Мироновича Кирова.
На выстрел Николаева толкнуло несправедливое, как он считал, отношение начальства — за отказ поехать в длительную командировку по партийной разнарядке его уволили с работы. И он решил отомстить... В дневнике его немало жалоб на то, как трудно ему пришлось в роли безработного: «Хоть самого себя ешь — нет ни денег, ни продуктов... Для себя у них (партийных вождей. — А. М.) — гаражи с автомобилями, а для нас — сырой хлеб».
Убийство Сергея Мироновича Кирова стало самым знаменитым покушением советского времени, если не считать покушения Фанни Каплан на Ленина 30 августа 1918 года. Если сравнить эти два события, то выявится очень много сходства между ними, на первый взгляд, возможно, и неочевидного.

Удостоверение Леонида Николаева

Оба покушавшихся мыслили себя революционерами, Фанни Каплан накануне покушения так объясняла свои мотивы: «Увы, я теперь вне партии, как анархистов, так и с.-р., но когда партия с.-р. не знала деления на правых и левых эсеров, а были только революционеры — они не задумывались снимать головы вот этим живым истуканам, — говорила она, ткнув ногой валявшуюся огромную бронзовую голову развинченной фигуры Александра II (памятник тогда снимался)... — Они не задумывались убивать палачей и за это им теперь ставят памятники, — указала она на место постановки Каляеву. — А теперь палачи убьют и правых и левых эсеров, а партии говорят не сопротивляться злу насилием, и среди них не находится старых революционеров, которые тряхнули бы стариной... Я не Шарлотта Корде, но жить без действия надоело. Надо встряхнуть старых революционеров от спячки». А Леонид Николаев писал в дневнике: «Мой выстрел будет подобен выстрелу Желябова». «Как солдат революции, мне никакая смерть не страшна. Я на всё теперь готов, а предупредить этого никто не в силах. Я веду подготовление подобно А. Желябову... ради человечества, оставляя на добрых людей, — мать, жену и малолетних детей... Привет царю индустрии и войны Сталину...» То же самое он заявил и самому Сталину, который встретился с арестованным после покушения: «Зато в будущем моё имя будут помнить наряду с именами Желябова и Балмашева!».

Л. Марков. «Почётный караул у гроба Кирова».-3

Николай Рутковский. «И.В. Сталин у гроба С.М. Кирова». 1934

Оба стрелявших были членами определённых партий, Каплан — правых эсеров, Николаев — ВКП(б), хотя они и действовали как одиночки, а Каплан говорила, что она «вне партии».
Но главное сходство всё же не в этом, а в последствиях обоих покушений. Следствием выстрелов Каплан стало официальное объявление 5 сентября 1918 года «красного террора». Ну, а покушение Николаева повлекло принятие «закона от 1 декабря 1934 года», который стал одной из основ будущей «ежовщины».
Теперь нам стоит внимательно присмотреться к тому, чем был красный террор 1918 года. Это не был ответ определённым людям на покушение. Нет, это был удар по социальной базе таких покушений. Белогвардеец, а потом сменовеховец Николай Устрялов вспоминал те дни: «Страшный, роковой день 30 августа… Покушение на Ленина. «Русская Шарлотта Кордэ»… [...] Кризис, наконец, миновал, и революция торжествует: голова её удержалась на плечах… Но кровь вождя вопиет об отмщении... «Всё для спасения революции». Тут-то и начинается настоящий террор, настоящий ужас, небывалый, неслыханный. Большевизм ощетинивается и переходит к «прямому действию». Циркуляр комиссара внутренних дел Петровского местным советам дышит кровью с первой буквы до последней. Разносит за сентиментальничество и разгильдяйство, требует немедленного и самого действительного осуществления массового террора против враждебного класса как такового, — против буржуазии и интеллигенции... В газетах ежедневно торжественно публикуются длинные именные списки казнённых... Даже и сейчас уже, припоминая настроения тех дней, ощущаешь в душе какое-то особое, сложное, трудно формулируемое состояние. Воистину, только тот, кто пережил те дни в России, знает, что такое — революция, и Мережковский глубоко прав, когда говорит, что между знающим и незнающим — «стена стеклянная»... Каждый день в роковом списке — знакомые имена. Сразу — какая-то придавленность, угнетённость повсюду. Полное преображение привычной среды, а потому и весь город кажется другим… Вот в синих очках, нелепом картузе и без бороды профессор М… Редко кто из литераторов или политических людей ночует дома. Это нудное, тоскливое чувство — оказаться без своего пристанища. Слоняешься без смысла, с пустой душой. Вдобавок голодно… Ю.Н. Потехин, — нынешний «сменовеховец», — спешно ликвидирует уютную обстановку, собирается в Киев и по ночам ходит спать, кажется, куда-то на чердак… [...] И почему-то уже тают надежды, что «вот через неделю»… Смельчаки перестают храбриться. Офицеры спасаются кто куда. О восстаниях что-то уж меньше слышно. «Ну, батенька, это дело затяжное»… Эсеровские убийства как рукой сняло. [...] Что же это значит? — Неужели террор спасёт Революцию?».
Как видим, длинная цитата Устрялова свидетельствует: удар по самой социальной среде, откуда рождались покушения, «как рукой снял эсеровские убийства».
Теперь вернёмся в 1934 год. Может быть, угроза появления новых одиночек с пистолетами, как Николаев, была иллюзорной? Если бы! Так, как он, мыслили и чувствовали многие. Лев Троцкий, осуждая сам метод покушений, тем не менее писал: «Убитый Киров, грубый сатрап, не вызывает никакого сочувствия. Наше отношение к убийце остаётся нейтральным только потому, что мы не знаем руководивших им мотивов. Если б стало известно, что Николаев выступил сознательным мстителем за попираемые Кировым права рабочих, наши симпатии были бы целиком на стороне убийцы».

Л. Марков. «Почётный караул у гроба Кирова».-4

Пуля Николаева, как и пуля Каплан 16-ю годами ранее, стала маленьким камешком, подтолкнувшим большую лавину. Хотя, разумеется, для этого были серьёзные предпосылки. Было бы большой ошибкой сводить всё к политическим расхождениям, не касаясь более глубинных классовых причин – но и политическое руководство ВКП(б) в 1934 году вовсе не было монолитным. Все бывшие фракции левой и правой оппозиции в партии сохранялись, хотя и не вели открытой борьбы. На прошедшем в начале года XVII съезде ВКП(б) прошёл целый «парад» бывшей оппозиции – один за другим на трибуну съезда выходили бывшие оппозиционные вожди и выступали с речами. Некоторые даже слегка огрызались, например, один из лидеров бухаринцев Михаил Томский упрямо заявил: «Мы не выходили за стены партийной легальности». Согласно стенограмме, раздались голоса «Ого-го!» и «Шум в зале». Оппозиционеры признавали былые ошибки и уверяли, что теперь они полностью лояльны ЦК, но зал прерывал их язвительными репликами и не очень-то им верил. Лев Каменев сказал: «Я хочу сказать с этой трибуны, что я считаю того Каменева, который с 1925 по 1933 год боролся с партией и с её руководством, политическим трупом, что я хочу идти вперёд, не таща за собою по библейскому (простите) выражению эту старую шкуру. (Смех.)». Также он сказал: «Для меня это — перевёрнутая страница жизни, прошлое, труп, который я могу так же спокойно, без личных чувств анатомировать, как я анатомировал в былые времена и, надеюсь, смогу ещё анатомировать политические трупы врагов рабочего класса, меньшевиков или троцкистов». На эту речь тогда же нарисовал весьма ехидную карикатуру делегат съезда Валерий Межлаук. На ней Каменев «сам себя анатомирует», начиная операцию с не самых приличных частей тела. Другой шарж Межлаук подписал «Каменев не то анатомирует себя, не то делает харакири».

Л. Марков. «Почётный караул у гроба Кирова».-5

Но, несмотря на все эти демонстративные «харакири», де-факто фракции сохранялись. На это указывал не кто иной, как главный оппозиционер Лев Троцкий, который замечал: «Каждый отряд капитулянтов имеет свою фракцию». И презрительно высказывался об этих попытках «примириться с партией» – писал, что они сами включают себя в «категорию полуповешенных, полупрощённых. Эти люди боятся сказать вслух своё слово, боятся иметь своё мнение и живут тем, что озираются на свою тень». Вождь остававшихся в СССР троцкистов, Христиан Раковский тоже решил в 1934 году уйти из оппозиции. Но были и не сдавшиеся. Троцкист Виктор Серж, находившийся в 1934 году в ссылке, вспоминал: «Раковский сдался, но нас это не смущало. Мы говорили себе: «Стареет – попался на классический трюк: его ознакомили с конфиденциальными документами о надвигающейся войне...».

Ещё мы имеем воспоминание адмирала Ивана Исакова: «По-моему, это было вскоре после убийства Кирова… В тот раз, о котором я хочу рассказать, ужин происходил в одной из нижних комнат. Довольно узкий зал, сравнительно небольшой, заставленный со всех сторон книжными шкафами. А к этому залу от кабинета, где мы заседали, вели довольно длинные переходы с несколькими поворотами. На всех этих переходах, на каждом повороте стояли часовые — не часовые, а дежурные офицеры НКВД. Помню, после заседания пришли мы в этот зал, и, ещё не садясь за стол, Сталин вдруг сказал: «Заметили, сколько их там стоит? Идёшь каждый раз по коридору и думаешь: «Кто из них? Если вот этот, то будет стрелять в спину, а если завернешь за угол, то следующий будет стрелять в лицо. Вот так идёшь мимо них по коридору и думаешь…».
Но проблема заключалась в том, что нанести удар по социальной среде, порождавшей таких, как Николаев, означало для большевистской партии нанести удар по самой себе! И такой же уничтожающий, как в 1918 году. Поэтому современников тех событий приводило в крайне тягостное состояние указание на партийность Николаева.
Евгения Гинзбург вспоминала о декабре 1934 года:
«– Что случилось?
– Как? Не знаете? Убит Киров…
Вернувшись в город, я зашла выпить чаю в обкомовскую столовую. Рядом со мной оказался Евстафьев, директор Института марксизма. Это был простой, хороший человек, старый ростовский пролетарий, член партии с дооктябрьским стажем. Мы дружили с ним, несмотря на почти двадцатилетнюю разницу в возрасте, при встречах всегда с интересом беседовали. Сейчас он молча пил чай, не оглядываясь в мою сторону. Потом осмотрелся кругом, наклонился к моему уху и каким-то странным, не своим голосом, от которого у меня все оборвалось внутри предчувствием страшной беды, сказал:
– А ведь убийца-то – коммунист…»
Писатель Константин Симонов вспоминал: «Тому, в чьей памяти не остался декабрь 34-го года, наверное, даже трудно представить себе, какой страшной силы и неожиданности ударом было убийство Кирова... Я не представлял себе тогда реального места Кирова в партии, знал, что он член Политбюро, и только. Он для меня не стоял в ряду таких имён, как имена Калинина, Ворошилова или Молотова. Но когда его убили, это имя – Киров – вдруг стало для меня, как и для других, какой-то чертой, до которой было одно, а после стало другое». Бывший троцкист Николай Муралов, узнав об убийстве Кирова, воскликнул: «Это его рук дело, это сигнал к тому, чтобы начать Варфоломеевскую ночь!». Николай Бухарин, получив известие о выстрелах в Смольном, мрачно сказал: «Теперь Коба нас всех перестреляет».
До сих пор всех погибших от покушений вождей большевиков (Володарского, Урицкого, Воровского, Войкова и т.д.) убивали белогвардейцы, правые эсеры, в крайнем случае – анархисты и левые эсеры (как это было во время взрыва в Леонтьевском переулке в 1919 году). Но чтобы коммунист, большевик стрелял в другого большевика – это было в тот момент нечто новое и неслыханное...
Могли ли ужиться в одной партии две части, внутреннее неприятие которых дошло до того, что они уже готовы были убивать друг друга?.. Вопрос риторический...

Л. Марков. «Почётный караул у гроба Кирова».-6

Простреленная фуражка С.М. Кирова в его Музее-квартире. СПб.

Один из бывших лидеров кадетской партии академик Владимир Вернадский в 1941 году со своей – либеральной – колокольни излагал такое видение итогов «ежовщины»:
«Два крупных явления: 1) убийство Кирова, резко выделявшегося среди бездарных и бюрократических властителей;
2) случайная неудача овладения властью людьми ГПУ – Ягоды.
3). Деятельность Ежова - вероятно, давно сумасшедшего или предателя, истребившего цвет партии и остановленного в своей разъедающей работе, когда уже много разрушительной «работы» им было сделано.
4) Истребление ГПУ и партией своей интеллигенции – людей, которые делали революцию, превратив её в своеобразное восстановление государственной мощи русского народа, – с огромным положительным результатом.
Партия «обезлюделась», и многое в её составе – загадка для будущего. Сталин, Молотов – и только. Остальное для наблюдателя – серое».
«Одну основную ошибку он [Сталин] сделал под влиянием мести или страха: уничтожения цвета людей своей партии – невознаградимы, так как реальные условия жизни вызывают колоссальный приток всех воров, которые продолжают лезть в партию, уровень которой в среде, в которой мне приходится вращаться, ярко ниже беспартийных. По-видимому, по рассказам, он готовил себе заместителем Кирова, убийство которого партийными кругами, может быть, смертельный удар для партии».
Ну, и в заключение, небольшой отрывок из частного письма. Без указания автора не так просто догадаться, кто из упомянутых выше людей это написал? Может быть, Фанни Каплан? Или Леонид Николаев?..
«Временами начинаешь понимать людей, которые из-за одного мгновения, могущего захватить всего человека, заполнить всю его душу и сердце, помыслы и всё существо его могут жертвовать даже жизнью. В самом деле. Перед человеком дилемма: или серая, как осень, и однообразная до темноты, длинная, бесконечно скучная жизнь, и за нею такая же незаметная, никому не нужная бессмысленная смерть; или яркий, как первый луч восходящего солнца, красивый, божественно прекрасный, полный жизни, трепета и восторга момент и только момент, вслед за которым, как заключительный аккорд, – смерть. И предпочитаешь последнее».
А написал это Сергей Миронович Киров...