Студент из провинциального города переживает первую любовь, впервые оказывается на встрече с любимым русским писателем, попутно разбираясь в уголовном прошлом телевизионной звезды, с которой его внезапно столкнула судьба.
Об этом читайте в новом рассказе Матвея Раздельного.
В том марте я встретился с ним впервые. Я с ним, в общем, даже не встретился, потому что встреча — это когда каждый уверен в том, что он видел другого. Здесь же, и я готов это утверждать, была встреча, так скажем, односторонняя: Григорий Владимирович Растлицын меня если и видел, то не запомнил.
Однако я его необычное, не помещающееся в одежду тело не запомнить не мог.
Мы находились тогда на кладбище. Со мной были мои товарищи-сокурсники, где-то около нас бродил в задумчивости наш декан, деканы других отделений — тоже. Изредка попадались журналисты: из интернет-изданий, из печатных — областных и городских. Кто-то подходил с ручкой и блокнотом, кто-то с планшетом, самые продвинутые — с камерой на треноге и микрофоном.
Нас спрашивали, зачем мы, столь юные и горячие, пришли на старое кладбище в сопровождении своих преподавателей, хотим ли мы этим что-нибудь сказать?
— Ничего я не хочу сказать, — отмахнулся я.
Гнилые листья мы сгребали граблями в кучи, потом отправлялись за мешками и забивали те под завязку, прыгали, утрамбовывая, сыпали сверху мусор, уносили к контейнеру и вновь хватались за грабли. Воздух вокруг был сырой, тяжёлый, пахло разрытой землёй и немножко смертью — не обезволивающей, но интригующей.
Ко мне неожиданно подошла студентка, незнакомая мне, красивая, как ландыш, и с голубыми глазами.
— Ты чего такой? — спросила она.
— Какой?
Она не ответила и побежала куда-то в сторону. Я задумался.
«Может быть, я идиот?»
— Ты что, идиот? — раздался крик рядом, и я вдруг понял, что ему предшествовал шум мотора.
Я оглянулся, и увидел нёсшийся на меня отечественный автомобиль. Сквозь лобовое стекло можно было различить Красоткина, которого я в шутку называл Социалистом.
— Бип-бип! — провизжал Красоткин, тормозя. — Вам основы патриотизма преподают?
Красоткин был мой школьный приятель, поэтому об особенностях мероприятия, как и о самом мероприятии, он не имел ни малейшего представления.
«Тебе бы всё насмехаться», — злобно подумал я. Вслух же сказал:
— Куда ехал?
— «Бомбить», — скучно произнёс Красоткин, вылезая из машины, — хлопнул рукой по «шашечкам». — Так вы чего тут? Воздухом дышите или делаете вид, что родину любите?
Я промолчал. Красоткин ядовито улыбнулся, посмотрел за моё плечо и… побледнел.
— Смотри, это же Растлицын! — воскликнул он.
Я обернулся и упёрся взглядом в невесть откуда взявшегося за моей спиной жирного человека: усы топорщатся, как будто их нарвали из-под мышек, стёкла очков в толстой оправе располагаются почти параллельно земле.
— Это кто? — спросил я.
— Не знаешь Растлицына? Ты где рос, в инкубаторе?
— Возможно. Так кто он?
— Земляк — с печки бряк, — подмигнул Красоткин. — Телевизор смотришь?
— Когда хочется нежности и извращения, да.
— Передачу знаешь, — ты же не дурак, должен знать, — «Что в чёрном ящике?» называется?
— Знаю. Передача из детства. Тогда я ещё не для нежности и извращения включал телевизор. Точнее, даже не я его включал, а родители.
Красоткин громко чихнул и, нажав на правую ноздрю пальцем, выпустил из левой водопад соплей. Затем улыбнулся и как ни в чём не бывало продолжил:
— Так вот. Растлицын, — в это время к Растлицыну подбежал журналист из продвинутого издания и сунул микрофон под нос, — этот Растлицын — один из участников передачи, у него там была своя команда — не региональная, всероссийская. Его показывали в прямом эфире вместе с Груздём, Шёпотовым и другими звёздами.
— Надо же, — удивился я. — Как я пропустил такое? И где он живёт, где работает?
Красоткин не задумывался ни на секунду:
— Живёт здесь. В городе. Преподаёт психологию в пединституте.
Я ещё раз оглядел Растлицына с ног до головы, и что-то смутное всплыло в моём мозгу. Я даже припомнил имя-отчество, даже какие-то отрывки из детства живо представились мне.
Мы с Красоткиным не сговариваясь замолчали и прислушались к тому, о чём твердил журналисту Растлицын:
— Я давно живу, скоро полвека будет, но никогда мне ещё не было так радостно! Только посмотрите на нашу молодёжь! Как они дружно пришли почтить память предков, расчистить от грязи и мусора замечательный культурный памятник, наше городское достояние! Если вы пройдёте чуть дальше, то увидите недавно открытый Мемориал в честь воинов, погибших во Второй мировой войне. Это очень печально, что между могилами мы наблюдаем такой ужас и такую мерзость: бутылки из-под пива, пустые сигаретные пачки, одноразовые шприцы, фантики, окурки…
Красоткин прыснул, а я уважительно хмыкнул.
— Дяденьку проняло, — сказал Красоткин и вздохнул. — Ладно, поеду я. Денежки нужны.
Он залез в автомобиль, дал задний ход и скрылся за вывеской магазина «Горячий хлеб».
Тут ко мне подошёл декан Александр Сергеевич — человек с густой бородой и пышными усами. На нём были недорогой костюм-тройка и нечищеные, как будто из принципа, ботинки.
— Игнат, — обратился он ко мне, — ты чего такой?
— Какой? — спросил я, вздрогнув.
Александр Сергеевич промолчал и стал жевать бороду.
— Александр Сергеевич, — заговорил я через минуту, — а когда можно будет домой ехать?
— Ну-у… — неуверенно протянул тот, — как уберёмся…
— Мы уже три часа убираемся. Контейнер под завязку. Все испачкались, вспотели. Ждать, по-моему, особенно нечего, разве нет?
Александр Сергеевич сделал вид, что не услышал.
— Вы знаете Растлицына? — спросил я.
— Конечно, а что?
— Вон он стоит.
— Где? — Александр Сергеевич заметно оживился.
Я указал пальцем, и Александр Сергеевич впился взглядом в фигуру Растлицына, который уже закончил давать интервью и теперь расхаживал взад-вперёд, заложив руки за спину.
Взгляд Александра Сергеевича стал отчего-то жёстким. Кулаки Александра Сергеевича сжались.
— С вами всё в порядке? — осторожно спросил я.
Александр Сергеевич не ответил и пошёл куда-то в сторону. Ходил он бесшумно, почти как тень.
Как в пьесе, когда кто-то уходит, кто-то обязательно должен прийти.
Не простоял я в одиночестве и нескольких секунд, как из-за поворота показалось четыре человека — мои сокурсники. Мы виделись с ними ранним утром, но после наши пути разминулись: я в основном охотился за гнилыми листьями, они — за мусором и крупными ветками.
Теперь мы снова встретились.
— Ты чего такой? — спросила Тоня и не дала мне ответить: — Ой, какая церковь трогательная!
Тоня была сердцем нашего коллектива. Без Тони группа словно бы вымирала, а с ней — приходила в себя, заряжаясь от неё энергией, женственностью, питательной красотой. Церковь, которая восхитила девушку, располагалась слева от меня. Это был храм с колокольней, очень старый и намолённый.
Вика не соперничала с Тоней. Она пришла в дурацких фиолетовых легинсах и почти без макияжа. Голос её был грубый, прокуренный, хотя курила она, пожалуй, меньше, чем Тоня. Вика жила в деревне, умела доить корову, заготавливала на зиму банки с вареньем и соленьями и готова была отдаться мужчине за то, что тот раскроет перед нею свою душу.
— Православная? — спросила Вика, кивая на церковь.
— Да, — ответил я. — В годы войны во всём городе работала только она.
— Любопытненько, — скептически произнёс Ярик, вращая на пальце ключи от своей «девятки».
Слава ничего не сказал, потому что страдал приступами мании величия.
Тоня мило фыркнула. Когда она так делала, щёки её слегка краснели, а с пухлых губ срывался дождик из слюны, под который хотелось подставить лицо.
— Долго мы ещё будем дышать зомбаками и тухлятиной? — спросила Тоня кого-то. — Игнат, ты видел Сергеича?
— Да, но он куда-то делся…
— А-а-а-а-а-а, — взвыла Тоня и зачем-то стала дуть на ногти, как будто только что покрыла их лаком. — У меня перчатка распустилась!
Она достала из кармана нитку, которая ещё недавно была перчаткой, и кинула её в кусты.
Тут, как из-под земли, вырос Александр Сергеевич.
— Заканчиваем работать, ребята, — сказал он и подмигнул, — пойдём перекусим!
Я незаметно достал нитку из кустов и, поцеловав её, спрятал в карман.
Александр Сергеевич повёл нас к церкви. Оказалось, что организаторы мероприятия предусмотрительно расположили за колокольней лотки с едой. Здесь бесплатно разливали горячий чай в пластиковые стаканчики, раздавали пирожки с картошкой, капустой и повидлом, пирамидками лежал на столах рафинад — бери, сколько влезет.
Александр Сергеевич первый обзавёлся стаканчиком чая и треугольным пирожком. Кинул в кипяток шесть кубиков сахара. Отхлебнул, откусил, почмокал.
— Ты чего не ешь, Игнат? — спросил он меня.
— Не хочется, — соврал я.
Перед Тоней расступились. Она, точно принцесса, гордо прошествовала к столу, взяла пирожок, несладкий чай и вышла из окружения. Толпа вновь сомкнулась.
Слава не ел, брезгливо посматривая на кишащих вокруг студентов. Ярик пил чай и занюхивал ключами.
— Вы читали Макара Прилежного? — зачем-то спросил я Александра Сергеевича.
Он не ответил, а я задумался о своём любимом писателе.
Книги Макара Прилежного, моего современника, стояли в моём шкафу вперемешку с книгами Толстого и Достоевского и перечитывались мной не реже, если не чаще их. Макар Прилежный прошёл две чеченские войны и имел четверо детей от одной жены.
— Когда можно будет ехать домой? — спросил я Александра Сергеевича.
Ответа не прозвучало, и я, отвлёкшись от мыслей, заозирался по сторонам. Александр Сергеевич вновь испарился.
— Он домой свалил, — пояснил Слава, угадав причину моего замешательства.
— Тогда и нам пора, — заметила Тоня и властно взяла Ярика за запястье: — Подвезёшь меня!
Я грустно смотрел, как Тоня и Ярик растворяются в весеннем воздухе.
Растлицын ещё не ушёл, он тоже приблизился к столам с едой, взял, кажется, какой-то пирожок и присел с ним на могильную оградку. Стёкла очков соприкасались с усами, маленькая рука с короткими пальцами-сардельками придерживала живот, простиравшийся почти до колен.
Пока я разглядывал Растлицына, потерял из виду Славу. Слава за это время успел покинуть кладбище.
Оставались здесь торчать я, Вика и ещё какие-то студенты. Среди них я различил похожую на ландыш девушку с голубыми глазами, но подойти к ней не решился.
— Игнат, — хрипло сказала Вика, — пойдём?
И мы вместе отправились на вокзал. Вике необходимо было успеть на электричку, она собиралась в гости к подруге. Я же собирался на следующий день ехать в Нижний Новгород, поэтому хотел купить билет на поезд.
По дороге мы почти не говорили.
Я думал о разнице между мужчиной и женщиной. Мне казалось странным, что я стесняюсь фиолетовых легинсов Вики, а она моей изгвазданной в грязи куртки, очевидно, нет. (Почему-то я был уверен, что — нет.)
Усадив Вику в электричку, я купил себе билет и вышел из здания вокзала. Краем глаза заметил «шашечки» такси и тотчас услышал знакомый голос:
— Мир тесен, но не пресен! И тем он интересен! Что нового, друг?
Красоткин рассмеялся и затормозил.
— За полтинник до дома подкинешь? — спросил я.
— Ноу проблем.
Через минуту мы проезжали мимо кладбища. Лотки уже убрали, студентов и преподавателей не было, но Растлицын по-прежнему сидел на могильной оградке, придерживая живот рукой. Он что-то шептал: усы его шевелились, глаза мечтательно уставились в купол церкви…
Второй раз мне довелось встретиться (вернее, встретиться наполовину) с Растлицыным через год, тоже в марте.
Я готовился к приезду Макара Прилежного, у которого был запланирован творческий вечер в нашем городе.
Я долго размышлял, какую книжку взять с собой на подпись, и остановился на последнем сборнике повестей под названием «Девятка».
О Растлицыне я не вспоминал с тех самых пор, как год назад, вернувшись домой с кладбища, бегло просмотрел его биографию в интернете: образование историческое, играл в передаче «Что в чёрном ящике?» и мухлевал, вследствие чего был изгнан с государственного телеканала. Такой вот мелкий пакостник и скандалист. Противно, но не смертельно. («Почему же Александр Сергеевич сжимал кулаки на кладбище?»)
Взяв книжку, я поехал в пединститут, где должен состояться вечер.
Уже на крыльце мне испортили настроение. Здесь между собой общались мужчина с кинокамерой и женщина в укороченном пальто и сапогах на шпильках. Обоим было около сорока лет, оба были, судя по всему, журналисты.
— Миша, прочитай его второй роман о революционерах, — говорила о Прилежном женщина.
— Бу-бу-бу, — невнятно отвечал мужчина.
— Миша, — настаивала женщина, — ты можешь не читать его последний роман с фашистским названием, можешь не читать безграмотную публицистику, но роман о революционерах — это новое в языке, это возрождение языка, если хочешь.
Я прошёл мимо, поскрипывая зубами. Меня всегда восхищало то, как журналисты умеют похвалить и обругать одновременно.
До начала встречи оставался час. В лекторий никого не пускали, и публика скучала в коридоре. По преимуществу это были студентки и старушки.
Студентки говорили о молодых людях, старушки — о статьях про Есенина и Мариенгофа, написанных Прилежным.
Наконец двери открыли.
Лекторий стал заполняться по принципу тетриса: Т-образные блоки, состоящие из кресел, соединялись с I-образными, те — с Г-образными и так далее, однако лекторий по правилам тетриса был обречён на поражение — свободных мест, кроме первого ряда, не осталось. VIP-персоны, как и Макар Прилежный, задерживались.
Я, занявший место в третьем ряду, оглядел соседей. За моей спиной сидел паренёк с клипсой в ухе и длинными, свисающими, точно сосульки, волосами. Справа от меня была нежного вида девушка с глубоким взглядом и шелушащимися пальцами, слева — женщина с последним романом Прилежного в руках. Передо мной маячил затылок пухленькой скромняжки в очках, которая краснела от того, что сосед справа то и дело клал ей руку на колено, путая то с подлокотником.
Все шёпотом разговаривали.
Вскоре стал заполняться и первый ряд: пришла какая-то женщина в чёрном платье, мужчина в смокинге и с бабочкой, интеллигент в мешковатом пуловере и коричневых башмаках.
Стоило мне слегка успокоиться, как в лекторий вошёл… Растлицын!
Тут-то я и вспомнил, что пединститут — место его работы. Григорий Владимирович всем своим видом показывал, что он практически у себя дома. Как и на кладбище, как и, видимо, везде, он был в свитере поверх рубашки, в ужасающего размера брюках и стоптанных вовнутрь ботинках. Лохматая верхняя губа упиралась в стёкла очков. Я заметил, что Растлицын на мгновение задержал свой взгляд на мне.
Подойдя к пустому креслу, Григорий Владимирович не сел в него, но, толкнув соседа, — того самого интеллигента в бежевых башмаках, — взял последнего за подбородок и, раздвинув ему пальцами рот, сказал негромко:
— Хорошие зубки, Яша!
Яша благодарно захихикал и что-то спросил невнятно, как будто челюсть выплюнул.
— Я презираю Прилежного, — ответил Растлицын, — потому что он лжец и бездарь.
Яша что-то возразил, судя по тону его шипения, и тогда Растлицын захохотал:
— Да ты у нас, оказывается, певец семейных ценностей, Яша!
На этой фразе двери распахнулись и в лекторий шагнул мощный, как танк, Макар Прилежный. Сверкнула его лысина, раздались аплодисменты. Запах гниения, исходящий от Растлицына, улетучился.
Растлицын сел. Макар Прилежный подошёл к кафедре и попросил бутылку воды.
Парень за моей спиной сказал кому-то:
— Он сам, что ли, не может за водой сходить?
Я тяжело вздохнул.
…Творческий вечер пролетел незаметно.
Макар Прилежный отвечал на вопросы, подписывал книжки, фотографировался со всеми желающими.
Растлицын взял микрофон, и говорил гадости.
Прилежный легко победил его в словесной дуэли.
Когда я шёл со встречи (с подписанной «Девяткой»), меня окликнули:
— Молодой человек, перчатку обронили!
Это были те самые журналисты: мужчина с сумкой и женщина на шпильках.
— Прекрасная встреча, репортаж будет замечательный, — весело говорила женщина. — Миша, ты просто обязан прочитать роман про революционеров!
— Маша, иди ты на х*й! — отвечал Миша.
Они скрылись за поворотом.
Я нагнулся поднять перчатку, а когда разогнулся, то передо мной уже стоял автомобиль с «шашечками».
— Приветик-семицветик! — пропел Красоткин.
— А, листик-социалистик, — ответил я. — Здравствуй.
— Ты чего тут?
— Растлицына навещал.
— Зачем?
— Так. Слушай, отвези меня домой, а?
— Авек плезир! — улыбнулся Красоткин.
Дома я принялся ворошить корзину с газетами, которые мы зачем-то не выбрасывали. Я вспомнил, что в детстве читал в них что-то про Растлицына.
Пока, сидя на пуфике, ворошил, заснул.
Сон мне приснился вязкий, обволакивающий — ни за что не выберешься. Что-то про киллеров, про заказчика, затем Тоня появилась со сломанным ногтем и разбитым лицом, потом я пытался повеситься в какой-то подворотне и кричал на собак и кошек: «Яша, Яша!».
Разбудило меня соприкосновение с полом.
Была ночь, за окном моросил дождь. Я достал из холодильника бутылку пива, выпил её залпом. Хмель разлился по телу, словно ртуть по градуснику. Я облегчённо вздохнул.
Вышел на балкон, стараясь не разбудить родителей.
Расположился в кресле.
Достал из кармана нитку, которая когда-то была Тониной перчаткой, привычно провёл по ней губами.
Не очень трезвый, я сразу же вспомнил всё. Газета мне теперь не требовалась.
Вот я маленький иду по вокзалу, восхищаясь ларьками и электричками. Вот я вижу странного молодого человека с жидкой бородкой и сумасшедшим взглядом. Молодой человек подходит ко мне и что-то мычит. Он явно не в себе. Я пугаюсь его и убегаю, прячусь за спинами, выглядываю из-за них.
Молодой человек блуждает как потерянный, пристаёт к людям, но его отталкивают. Наконец, кто-то заговаривает с ним. Это пухлый мужчина в очках и свитере, ботинки стоптаны вовнутрь. Как он изъясняется с мычащим, мне неясно.
Оба они скрываются за дверями вокзала. Всё.
Я потянулся на балконе, поёжился от холода: дождь усиливался, а действие хмеля слабело. Мне захотелось впрыснуть в себя ещё чего-нибудь алкогольного, чтобы в мозгу взорвалось, но у меня больше ничего не было. Я завернулся в старое одеяло, которое валялось за креслом, и уставился в звёздное небо.
«Да, — соображал я, — через неделю в газете написали про гражданина Р., который познакомился на вокзале с умственно отсталым юношей из другого города. Юноша искал работу, и ему негде было жить. Гражданин Р. предложил юноше переночевать у него, отвёз юношу на съёмную квартиру и там склонил к оральному сексу. Утром гражданин Р., заперев юношу, уехал домой. Юноша связал верёвку из простыней и попытался бежать через окно, но в районе пятого этажа сорвался и упал на стоящий внизу автомобиль. Съёмная квартира гражданина Р. находилась на десятом этаже. Владелец автомобиля обратился в милицию, так как его личный транспорт сильно пострадал. Милиция разыскала умственно отсталого юношу, который сбежал после избавления в свой родной город. Только так милиция узнала о случившемся и вышла на гражданина Р., против коего было возбуждено уголовное дело по статьям 127 и 132 УК РФ. В качестве свидетеля по делу выступил другой молодой человек, который утверждал, что на протяжении 10 лет страдал от сексуальных домогательств со стороны гражданина Р. Сам гражданин Р., да чего я, собственно, — сам Григорий Владимирович Растлицын своей вины не признал…»
Потом был суд, и Растлицына приговорили к четырём с половиной годам лишения свободы условно.
(«Александр Сергеевич, вы поэтому тогда на кладбище кулаки сжимали?»)
Окончательно продрогнув, я покинул балкон.
Спустя два года, опять в марте, уже не Растлицын повстречался мне, а призрак его помахал рукою.
Красоткин вёз меня с кладбища, где мы навещали могилы знаменитых людей.
— Зачем тебе эти могилы? — бесился Красоткин.
— Мне тяжело жить в безвременьи, я хочу убедиться, что хотя бы кости великих людей пока ещё материальны.
— Идиот, — констатировал Красоткин.
Он уже не «бомбил», «шашечек» на машине не было, да и машина была другая. Красоткин женился, отрастил бородку, подсел на «Алхимика» и тому подобную литературу. Насчёт безвременья я его дразнил и проверял, насколько пагубно влияет на него Коэльо. На самом деле мне приспичило разыскать следы Тони. Конечно, следов этих быть не могло, — прошло уже три года, — но мне было всё равно. Я потерял Тоню и не знал, где она теперь. А мне нужно было её тепло.
Побродив между могилами, мы поехали в кафе.
— Дай планшет, — попросил я Красоткина, когда мы остановились перед заведением «Пирожки».
Красоткин дал.
Уже в «Пирожках», пока Красоткин заказывал нам кофе и кулебяки, я, лазая по страницам и сайтам, набрёл на биографию Растлицына, в которой, помимо даты его рождения, указывалась дата смерти. Выходило, что Растлицын умер три дня назад и буквально только что был похоронен.
Почему-то я вспотел.
— Бон апети! — отвлёк меня Красоткин, подавая кофе и кулебяку. — Чё ты там смотришь?
— Так.
По ссылке я прошёл на сайт Растлицына. При жизни он, оказывается, вёл дневник. Писал мало, в основном размещал анонсы своих лекций. Но за пять дней до смерти Растлицын выложил на сайте длинный текст, что-то вроде крика души, правда не без самолюбования.
«Ну вот, господа, — начинался текст, — в январе сего года дожил до инфаркта, впрочем, как выяснилось, уже не первого…» Дальше Растлицын жаловался на обслуживание в госпитале, на медсестру, которая залила его телефон компотом и на всех тех, кто на этот телефон ему не звонит. «Теперь вот сижу дома на вечном больничном, — продолжал он. — Кардиологу анализы не понравились. Мне и самому состояние не нравится. С диабетом тоже не всё в порядке, то ли из-за него, то ли из-за сердца плохо писаю, весь опух…»
— Ты чего такой? — спросил Красоткин, допивая остатки кофе.
— Какой? — оторвался я от чтения.
Красоткин не ответил. Встал, громыхая тяжёлым стулом, и пошёл к кассе.
— Упх! — фыркнул я.
В конце текста Растлицын молил о помощи, просил не забывать о словах поддержки и говорил, что ему «нужен помощник молодой, мужеского полу, небрезгливый». «Тащить свою жизнь одному сил уже нетути», — была последняя фраза.
Вернулся Красоткин, держа в руках чипсы и пиво:
— Дай планшет, надоел. Я хочу слушать музыку и хрустеть картошечкой. И пить баварское.
Я удалил историю поиска и отдал планшет.
Через полчаса мы ехали на другое кладбище, действующее, на котором, если верить биографии из Интернета, был похоронен Растлицын.
Всю дорогу Красоткин матерился, однако я обещал заплатить ему за бензин.
Старое кладбище вернуло мне образ Тони, новое кладбище должно было развеять призрак Растлицына.
У ворот, где продавались цветы, мы затормозили. Я вылез из машины, Красоткин не стал:
— Иди, я поиграю во что-нибудь.
В руках у него был планшет.
Я не знал, где находится могила Растлицына, но долго мне искать не пришлось. Уже издалека я заметил Яшу, интеллигента в пуловере и башмаках. Он стоял перед крестом и что-то шептал. Кажется, молился.
Я подошёл с другой стороны креста. Яша взглянул на меня, и продолжил шептать, с трудом извлекая из себя звуки.
— Вы близко знали Григория Владимировича? — спросил я.
— Шу-шу-шу, — ответил Яша.
— Кто он для вас?
— Шу-шу-шу, — повторил Яша.
Я повернулся к нему спиной и вдруг услышал:
— Ты чего такой?