Вацлав Воровский и его убийца, белый офицер Морис Конради. Любопытно сравнить взгляды Воровского и его убийцы — насколько разное выражение лиц! У одного — взгляд мыслящего человека, у второго — абсолютно стеклянный взгляд самодовольного хлыща, социального паразита...
27 октября — день рождения советского политика и дипломата Вацлава Воровского (1871—1923), героически погибшего на своём посту. Посланник СССР в Швейцарии был убит белогвардейцем Морисом Конради. Сдаваясь полиции, стрелявший гордо заявил: «Я сделал доброе дело — русские большевики погубили всю Европу… Это пойдёт на пользу всему миру... Я — новый Вильгельм Телль, призванный спасти человечество!». И швейцарский суд присяжных с ним... согласился, решив, что убийца невиновен. Конечно, сыграла свою роль яростная антисоветская кампания, которую развернула русская белая эмиграция. В ходе неё ненависть к Воровскому среди белой эмиграции буквально зашкаливала. В ней сливались и монархисты, подобные самому Конради, и «социалисты», вроде историка Мельгунова, написавшего, чтобы помочь Конради, целую книгу — «Красный террор в России». Когда Мельгунова спрашивали, почему он написал, будучи «левым», только о красном терроре, а белый обошёл гробовым молчанием, он отвечал, что торопился помочь защите Конради, а труд о белом терроре выпустит позднее. Но, конечно, своё обещание не исполнил...
Надо сказать, что и до нашего времени все антикоммунисты сохранили в неприкосновенности свою ненависть к Воровскому.
Необычный по выразительности памятник, открытый Воровскому в Москве. Памятник уже в 90-е годы вызвал потоки брани со стороны небезызвестного Дмитрия Галковского: «И встал Воровский туберкулёзной раскорякой в центре Москвы. Если бы даже специально заказали портрет негодяя для музея восковых фигур, то заказчик подобный шедевр отверг бы... Ни один враг не смог бы поставить более позорного памятника-карикатуры. Ноги колесом, пальцы веером: «Ша, дипломат идёт!» Пальцы на руке Воровского действительно были искалечены от приобретённого в тюремных застенках и сыром карцере суставного ревматизма.
На Украине изничтожение памяти павшего на своём посту советского посланника — а он представлял в том числе и Украинскую ССР — прошло в 2014—2016 годах: имя Воровского стёрли с карты Киева, «Кропивницкого», Краматорска, Кременчуга, Мариуполя, Мелитополя, Дружковки, Харькова, Чернигова... А вот в Донецке и Симферополе улицы Воровского остаются. В Москве улица Воровского была переименована ещё в 1993 году. Но в десятках российских городов улицы Воровского сохранились на карте.
Ненависть к Воровскому, как в зеркале, отразилась в прославлении белой эмиграцией его убийцы. Отражая эти настроения, поэт Константин Бальмонт откликнулся стихотворением:
Люба мне буква «Ка»,
Вокруг неё сияет бисер.
Пусть вечно светит свет венца
Бойцам Каплан и Каннегисер.
И да запомнят все, в ком есть
Любовь к родимой, честь во взгляде,
Отмстили попранную честь
Борцы Коверда и Конради.
(Каннегиссер — убийца большевика Урицкого в 1918 году, а Коверда — убийца другого советского посланника, Войкова).
Дедушка Конради владел в дореволюционной России известным кондитерским предприятием. Так что Морису Морисовичу было за что сражаться в рядах белой гвардии...
Рисунок Юлия Ганфа 1923 года из журнала «Красный перец», посвящённый убийству Воровского и оправданию его убийцы Конради
Ещё один рисунок 1923 года на ту же тему. «Позорный герб. Вот как изображают Конради: 1) Обвинительный акт [в виде мальчишки, играющего в Вильгельма Телля], 2) черносотенная печать [в виде Марка Юния Брута], 3) мадам Кускова, и 4) Конради, как он есть».
Надо заметить, что над выливанием помоев на память Вацлава Воровского хорошо потрудился ещё его современник, итальянский дипломат граф Сфорца, который вложил в уста советского дипломата следующую фразу о Ленине, которого Воровский якобы называл «кретином»: «Нами руководит немецкий школьный учитель, которого сифилис одарил несколькими искрами гения прежде, чем убить его!».
Л. Троцкий комментировал эти «откровения» графа так: «Я выписал эту отвратительную фразу, преодолевая брезгливость. Под именем Воровского Сфорца здесь клевещет не столько на Ленина, сколько на Воровского. Источники вдохновения графа Сфорца распознать нетрудно: белая эмиграция... Граф сам рассказывает, как итальянское правительство, включая почтенного графа, захватило для обыска чемоданы Воровского, в которых, по доносу белых эмигрантов, находились будто бы бриллианты для революционных целей. Явившись к министру, Воровский сказал: «Извините, господин министр, мой дорожный костюм. Моё выходное платье у вас в таможне». Эта фраза очень похожа на Воровского, и она лучше всего даёт тон тем отношениям, какие Воровский мог установить с придворным итальянским «демократом».
Прижизненная советская карикатура на Муссолини и Воровского:
Рисунок Д. Мельникова. 1922 год. «В Италии. «...Тов. Воровский написал ноту протеста. Муссолини извинился...» (Из газет)»
P.S. На убийство Воровского откликнулся не только Бальмонт, но и другой поэт, который так и не прославился своим творчеством, но зато позднее стал известен всему миру как... глава Советского государства — комсомолец Леонид Ильич Брежнев. Занятно также, что первые строчки его стихотворения — правда, без указания авторства — вошли позже в официальные мемуары генсека. Там эпизод с этими стихами был изложен так:
Брежнев с женой в 1928 году
«Однажды я ехал по железной дороге, в том же вагоне сидела девушка моего возраста, тоже студентка. Разговорились. Девушка показала тетрадь со стихами, какие обычно собирают в альбом. И вот что характерно: в этой тетради оказалось стихотворение, которое прежде я никогда не встречал, — «На смерть Воровского». Мы тогда тяжело переживали убийство нашего посла, стихи взволновали меня, тут же я выучил их наизусть. С первой строчки — «Это было в Лозанне...» — и до последней строфы:
А утром в отеле с названьем «Астория»
Посол наш убит был убийцы рукой.
И в книге великой российской истории
Жертвой прибавилось больше одной."
Отсюда можно сделать вывод, что Брежнев нешуточно привязался душой к своим юношеским стихам, и даже много лет спустя вспоминал о них с удовольствием. Сюжет стихов таков: среди лощёной буржуазной публики, облачённой в цилиндры и фраки, появляется советский посланник, вызывающе одетый в простой рабочий наряд (тут сразу вспоминается реальный диалог Воровского с графом Сфорца о дорожном платье, приведённый выше — скорее всего, о нём писала в те дни советская печать). Это производит настоящий скандал. За этот дерзкий вызов, брошенный «пышной» публике, за пощёчину общественному вкусу, герой стихов и расплачивается... пулей. Стихи позволяют во многом реконструировать взгляды 16-летнего Леонида Ильича. Вот полный и более точный текст стихотворения (по автографу Леонида Ильича):
На смерть Воровского!
Это было в Лозанне, где цветут гелиотропы,
Сказочно дивные снятся где сны.
В центре культурно кичливой Европы
В центре красивой, как сказка, страны.
В зале огромном стиля "Ампиро"
У входа, где плещет струистый фонтан,
Собралися вопросы решать всего мира
Представители буржуазных культурнейших стран.
Бриллианты, монокли, цилиндры и фраки,
В петлицах отличия знаки
И запах тончайших роскошных духов.
Длинные речи не нужны, и глупы
Громкие фразы о добрых делах.
От наркотика лица бессмысленно тупы,
Наглость во взоре и ложь на устах.
На двери внезапно взоры всех устремились
И замер — среди речи английский сэр.
В залу с улыбкой под шум разговора
Вошёл Воровский — делегат С. С. С. Р.
Шокинг! позорной культуры нет лака.
В пышном обществе говор и шум:
«Как смели сюда Вы явиться без фрака?!»
«Он без цилиндра!»; «Мужик».
«Простите! не знал я, да знать разве мог я,
Что здесь это важно решающим столь.
У нас это проще: во фраке, без фрака,
В блузе рабочей, в простых сапогах,
У нас ведь не нужны отличия знаков,
Что нужно, решаем всегда и без них.
У нас ведь одеты совсем не как «денди» —
В простых сапогах, в блузе рабочей,
Кофе не пьют там, там нет и щербета,
Но дело там делают не на словах».
И замерла зала, как будто невольно
Звонок председателя вдруг прогремел;
«Господа! На сегодня, быть может, довольно.
Пора отдохнуть от сегодняшних дел».
А утром в отеле под фирмой астрий
Посол наш убит был убийцы рукой
И в книге великой российской истории
Жертвой прибавилось больше одной!!!
Между прочим, можно догадаться, что ещё подсказало Леониду идею этого стихотворения. 31 мая 1923 года журнал «Прожектор» напечатал на обложке фотографию: некий человек с тросточкой, по виду — типичный британский джентльмен, покидает дворец. Подпись гласила: «Л.Б. Красин выходит из министерства иностранных дел после беседы с Керзоном». «Красин был тогда послом, — вспоминал писатель Варлам Шаламов. — Он выходил из какого-то дворца с колоннами. На голове его был цилиндр, в руках — белые перчатки. Мы были потрясены, едва успокоились».
Что же так потрясло будущего троцкиста-оппозиционера Шаламова и его друзей? Дело в том, что среди молодёжи кипели тогда жаркие споры — совместимо ли с советскими взглядами ношение всяких буржуазных атрибутов вроде цилиндров, фраков, белых перчаток и особенно галстуков. И Шаламов и его товарищи всё перечисленное отвергали, как проявления «позорной культуры» старого мира. Примерно так же мыслил в то время и Леонид Ильич, о чём тоже прямо сказано и в официальных мемуарах генсека (выделение моё): «Одеты мы были кто во что горазд: носили сатиновые косоворотки, рабочие промасленные кепки, кубанки, будёновки. Галстуки в те времена мы, разумеется, отвергали... Мы мечтали о светлом будущем для всего человечества, шумели, спорили, влюблялись, читали и сами сочиняли стихи».
Была в дискуссиях и иная, противоположная точка зрения на галстуки и всё прочее, и именно она впоследствии и победила. Но не удивительно, что в тот момент вызывающий наряд Красина потряс всю советскую комсомольскую молодёжь. А на соседних страницах тот же журнал «Прожектор» помещал фотоснимки с похорон убитого Воровского: гроб с телом, свежая могила на Красной площади, демонстрации протеста против убийства... Очевидно, молодёжь придирчиво изучала эти фотографии, обсуждала их. Напрашивался простой вывод: белогвардейцы не тронули Красина — этого нарядного расфранченного денди в цилиндре и белых перчатках, а вот Воровский получил от них свинцовую пулю. Видно, он-то не подлаживался к их вкусам и привычкам, не угождал мировой буржуазии! В стихотворных строчках Брежнева неожиданно прочитывается вполне определённый упрёк... Леониду Красину.
Тоже рисунок на самую злобу дня из журнала «Красный перец» 1923 года. Подпись гласит: «Объяснение платьев. Все фигурки изображают №1. Ответственного Работника без платья... №5. Платьице для игры в «близость к рабочим массам»... №7 и 7а. Платьице для игры в «международные конференции». (Подробность 7А [цилиндр] не рекомендуется соединять с №5)».
Траурные демонстрации в СССР в связи с убийством Воровского
А вот довольно интересный анализ стихотворения Брежнева историком Александром Немировским (известным также как
: «Имеется «великая российская история», исполненная жертв во имя настоящей жизни, и именно как её представитель оплакивается Воровский... Имеются внешне изысканные, но внутренне оподлившиеся европейцы, и бедные, но честные россияне, не на словах творящие доброе дело, в то время как их богатые западные соседи лишь лгут о нём в громких фразах. Россия уступает Европе в силе, её посла легко убить — но это победа многих подлых над одним доблестным (замечательно уступительно-укоряюще-обличающая интонация, с которой Воровский говорит с Европой, причём он обращает к Европе прямое слово, а она отвечает ему вероломным оружием, потому что сказать ей нечего — и действительно, европейцы вовсе ничего не могут ответить на речь Воровского и убегают от необходимости ответа, объявляя перерыв — хотя их много и они на своей территории, а он — одинокий пришелец из другого мира). Всё это тоже — прямое потомство народническо-некрасовской традиции, а через неё чуть ли не руссоистской («чистый душой дикарь, заброшенный в мир безнравственной, но внешне блестящей цивилизации и превосходящий её нравственной силой»)».
Немировский отмечает, что первая строчка стихотворения явно изобличает знакомство автора с игорь-северянинским:
Это было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж...
Королева играла — в башне замка — Шопена,
И, внимая Шопену, полюбил её паж.
(А употребление словечка «шокинг» заставляет вспомнить и другое стихотворение Северянина:
Условностям всегда бросает: «schoking!»
Экстравагантно выпускает лиф,
Лорнирует базарно каждый смокинг,
Но не во всяком смокинге калиф.)