У нас дома есть 2 патефонные пластинки Н. К. Печковского. Это – отцовская коллекция.
Дело было в середине 1980-х годов, отец был жив. Я достал пластинку, спрашиваю: А Печковский, это кто?
Отец как-то странно снизил голос, отвечает: О! Печковский – потрясающий ленинградский певец, до войны пел в Ленинграде.
Я обратил внимание, что отец как-то странно спрятал глаза, весь как-то приник и голос даже как-то притушил.
А чего ты как-то шепчешь про Печковского? – спрашиваю.
А он мне: Да я так … Просто. Ты тише говори.
Я засмеялся, мне стало смешно, и я молодой, беспечный и глупый, поддразнивая его, закричал во весь голос: Печковский, Печковский!!!..
Отец прямо подпрыгнул, вскочил с дивана, крикнул мне: Дурак!!! И хлопнул дверью.
Потом я понял! – На дворе последние брежневские годы, скоро придет уже Горбачев, а отец … Он БОЯЛСЯ!!
Боялся, что соседи через стенку могут услышать фамилию «Печковский», донесут, куда надо, и к нам придут … Или кто-то, как он думал, может быть, стоит под нашей дверью и слушает, о чем мы тут говорим, услышит фамилию «Печковский», донесет, куда надо, и к нам придут …
Война окончилась 40 лет назад, не за горами уже должна была быть перестройка, а мой отец БОЯЛСЯ!!
Не знаю, что могло так напугать его в свое время – когда началась война, ему было уже 10 лет – вполне сознательный возраст, но спустя 40 лет он все еще БОЯЛСЯ!!
Ну а Печковский …
В 1958 году мне была предложена и работа – только … в самодеятельности, – с горечью пишет он в мемуарах. – Что же касается радио и телевидения, то я оказался раз и навсегда изъятым из всех возможных передач. Как бы «живой труп».
После мучительных переговоров и обивания начальственных порогов над ним сжалились – разрешили давать концерты в зале музыкального училища при Ленинградской консерватории. Не терявший мужества и оптимизма артист в шутку называл этот маленький зальчик залом своего имени. Ему не разрешали даже вывешивать свои афиши, но каждый раз на его концерты бывало трудно попасть, за места в зале сражались, в том числе, и солисты Кировского и Малого оперного театров. Много концертов Николай Константинович давал на благотворительных началах по просьбам родительского комитета училища. На собранные деньги активисты комитета покупали для неимущих студентов одежду, обувь, учебные пособия – время было послевоенное, тяжелое.
Предложение работать с самодеятельностью Печковский принял – в ленинградском ДК им. Цурюпы он основал оперную студию с вокальными классами. Силами студийцев на протяжении нескольких лет были поставлены оперы «Кармен», «Пиковая дама», «Паяцы».
В 1966 году, когда Николаю Константиновичу Печковскому исполнилось 70 лет со дня рождения и 50 лет творческой деятельности, официального чествования власти не разрешили.
Между тем, о его юбилее знали, думали, и решение о запрете было принято не случайно и не спонтанно.
Еще за три года, в 1963 году, С. Я. Лемешев, который в самом конце 1950-ых занимал пост исполняющего обязанности директора Большого театра, писал в одном из частных писем:
Юбилей Николая Константиновича Печковского обязательно нужно, необходимо отпраздновать. Он наш замечательный, выдающийся певец и актер, любимец народа.
И все-таки, праздника Печковского лишили. Даже учащимся студии Дома культуры имени Цурюпы поздравить своего руководителя было запрещено.
Артист не выдержал и поехал в Москву в Министерство культуры. В ультимативной форме он потребовал, чтобы его снова отправили в лагерь и сообщили об этом во всех газетах.
В Министерстве под впечатлением демарша певца ему разрешили устроить два юбилейных концерта – в Москве, в Доме ученых и в Ленинграде, в Малом зале филармонии.
В мае 1966 года свой сольный концерт в Ленинграде он пел уже, будучи смертельно больным.
В самом прямом смысле слова до последнего своего дня Николай Константинович занимался с учениками в ДК и дома. Он давал и домашние концерты, а что было делать, если отказывали в залах?
Вспоминает один из его студийцев, В. И. Юшманов:
Я последние дни был с ним. «Давай петь!» – возражать было невозможно. Последний день он уже с моей помощью перешел к роялю – и я пел, повторяя, по его требованию, трудные места … Пел я, но чувствовал, что это он, подобно лебедю, поет свою прощальную песню …
Через пять часов наступило беспамятство – и его не стало. Я врач; как люди уходят из жизни, знаю. Но этот уход потрясал душу своим величием. До последнего дыхания человек жил любовью к искусству …
Такой уход незабываем, как незабываемо и все то, что он дал людям!
Николай Константинович Печковский ушел из жизни 24 ноября 1966 года. Его хоронили самые близкие друзья, не было официального прощания, не было гражданской панихиды, не было никого от Кировского театра, звездой которого он был 17 лет.
Выдающийся артист похоронен рядом с матерью, ее прах он перевез в Ленинград, как только туда вернулся. Они покоятся на Шуваловском кладбище в Петербурге. Над могилой певца возвышается его бюст, а на плите высечены слова: «Пусть умер я, но над могилою гори, сияй, моя звезда».
Известный литератор, в прошлом замечательный певец, музыкальный и общественный деятель Сергей Юрьевич Левик в своей увлекательнейшей книге «Четверть века в опере» отвел Николаю Константиновичу совсем немного места. Левик – серьезный и, скажем прямо, придирчивый критик, ему ничего не стоило раскритиковать Шаляпина, и сделать это достаточно убедительно, талантливо и интересно!
Тем ценнее этот небольшой фрагмент его мемуаров:
И вот идет генеральная репетиция "Кармен". Зал переполнен музыковедами, критиками, артистами, литераторами и т. д., присутствует "весь Ленинград". В спектакле участвуют лучшие силы театра. Партию Хозе поет Г. М. Нэлепп. Все как будто на высоте. Но публика скучает. Не все понимают причину, но все недовольны. В чем же дело?
После третьего антракта поняли причину. Нэлепп неожиданно почувствовал себя плохо, после длительного перерыва, во время которого происходили одевание и гримировка, в четвертом акте появился новый Хозе – Печковский. И случилось невероятное.
Лица слушателей, готовых зевать, оживились, шеи потянулись к сцене.
Я тщательно следил за этой сменой настроения. Печковский произнес первую фразу: "Пришел я не с угрозой, а с просьбой и мольбою", – и какой-то флюид сразу перекинулся в зал. Голос певца сдержан, но вы как будто слышите громкое биение его сердца, ощущаете невероятное волнение Хозе. И слушатель вместе с ним ринулся в борьбу.
Для Хозе Печковского вопрос решен: если Кармен изменила, он ее убьет и тем самым покончит и с собственной жизнью. Для него иного выхода нет: либо любовь Кармен, либо смерть. И вдруг – жажда жизни: бесконечной мольбой, незабываемым страданием звучат слова: "Мы с тобой теперь заживем иною жизнью"!
Откуда это задушевное пение? Полное очарования, глубины, лиризма … В партии Хозе, прежде всего, нужна не вокалистская техника, как, скажем, в партии Ричарда ("Бал-маскарад"), а правда и сила чувств, которые были у Печковского. "Молодец, Печковский"! – не успеваю я подумать, как в разных местах зала вспыхивают неожиданные хлопки. Серьезная публика спохватывается: неприлично прерывать действие аплодисментами. И люди шикают: "Тсс, тише!" Я сам еле-еле удерживаюсь от хлопка …
Так шел весь последний акт: сердце каждого слушателя как бы бесшумно аплодировало. Потому что со сцены, несмотря на все оперные условности, звучала старая правда: любовь сильнее смерти, без любви нет жизни.
Печковский, как исполнитель, всегда был правдивым, сердечным, теплым. Если ему и не хватало кое-где необходимой техники, это ему прощалось.
Коронной ролью Печковского считался Герман. В значительной мере это было верно. Мне кажется, что львиная доля его успеха – результат искреннего переживания как лирических, так и драматических моментов. И в комнате Лизы, и в спальне графини, и в игорном доме все время был виден искренний человек. Его психика неуравновешенна, он неустойчив, но в каждой данной ситуации он искренен, честен. Можете судить его как угодно, но в фальши, в притворстве Германа Печковского обвинить не удалось бы.
P. S.
Случилось так, что на теплоходной экскурсии я случайно разговорился с импозантной немолодой дамой. Практически, первый встречный человек … Она оказалась поэтессой, я пишу прозу …
«А я только что окончил очерк о Печковском, был такой певец», – поделился я последним событием с моей случайной собеседницей.
«Что Вы, конечно, я прекрасно знаю его, – заметно оживилась она. – Вы представляете, у меня была подруга, она была фанаткой Печковского!»
Взгляд ее заметно потускнел. «Давно уж это было», – вздохнула она.
Мы помолчали.
И вдруг ее глаза сверкнули: «Уж не знаю, откуда она достала это … Но вот ведь!.. У нее была перчатка Печковского, она ее хранила всю жизнь! Представляете?»
