Часть первая: «Стихи начал писать, подражая частушкам…»
Образ Родины, отчего края, складывался в сознании Сергея Есенина не только простором и ширью необозримых полей и лесов, водной далью любимой Оки, но и звонкой мелодией деревенской частушки-присказки, побаски-прибаски, в звуковом ключе которой также звучала тема России:
Под окошком следа нет,
Видно, кони вымели.
А моей милашки нет.
Видно замуж выдали.
«Как хорошо и просто. Вот если бы так писать», — обронил как-то Есенин. Красота русской самобытной частушки и породила автобиографическое признание поэта: «Стихи начал писать подражая частушкам» (1923). Не отсюда ли лирическая исповедь:
Никакая родина другая
Не вольет мне в грудь мою теплынь.
Знать, у всех у нас такая участь,
И, пожалуй, всякого спроси –
Радуясь, свирепствуя и мучась,
Хорошо живется на Руси.
Вот это «хорошо» ощутимо слышится в рязанских припевках-страданиях. «Помню, — рассказывал ровесник Есенина С. Соколов, уроженец села Кузьминского, — как и у нас , и в соседнем Константинове молодежь увлекалась частушками. Бывало, в погожий летний вечер пристроится на какой-нибудь завалинке гармонист, соберутся вокруг парни с девчатами — и начнется! Взмахнет самая бедовая платочком, притопнет каблучком — посыпятся припевки одна другой задорнее. За день – наработались, устали, да куда там — до утра готовы гулять… И мы, мальчишки, конечно, возле крутимся, нам тоже интересно, особенно Есенину… И позже, приезжая в Константиново, он любил слушать частушки. Спросит, бывало: «Знаешь, кто частушки поет?» На мой ответ скажет: «Пойдем, может споют нам». Приходим, слушаем, а он нет-нет да что-то запишет в книжечку…»
Частушки Есенин исполнял охотно всегда: в начальную пору творчества и в последние годы жизни. Так в октябре 1915 года в Петрограде, в концертном зале Тенишевского училища, состоялся литературно-художественный вечер общества «Краса», где, как писал С. Городецкий: «Есенин читал свои стихи, а кроме того, пел частушки под гармошку и вместе с Клюевым — страдания…».
…«Стихи он принес завязанными в крестьянский платок. С первых же строк мне было ясно, какая радость пришла в русскую поэзию. Начался какой-то праздник русской песни. Мы целовались, и Сергунька опять читал стихи. Но не меньше, чем прочесть свои стихи, он торопился спеть рязанские «побаски», «канавушки» и «страдания». Тут восторги удвоились. Застенчивая, счастливая улыбка не сходила с его лица», — вспоминал С. М. Городецкий о петроградской поре есенинской поэтической юности (1915).
Еще до выхода своего первого поэтического сборника «Радуница» (1916) Есенин пытался напечатать собранные им частушки в Петрограде в книгоиздательстве «Краса». По этой причине весной 1915 года начинающий поэт обратился с письмом к своей подруге Марии Бальзамовой: «Извините, что я обращаюсь к Вам с странной просьбой. Голубушка, будьте добры написать мне побольше частушек. Только самых новых. Пожалуйста. Сообщите, можете ли Вы это сделать. Поскорей только».
Книгоиздательство «Краса», объявившее выпуск есенинского сборника, вскоре прекратило свое существование, и замысел этот так и остался мечтой. И лишь в 1918 году, переехав из Петрограда в Москву, поэт предпринял новую попытку напечатать собранные частушки, опубликовав пять подборок частушек (в том числе «О поэтах»). Готовя частушки к печати, Есенин систематизировал фольклорный материал по темам. То была единственная прижизненная публикация.
….Частушка, ее художественные особенности занимали Есенина с юности, даже с детской поры. В числе своих первых авторских книг поэт видел отдельное издание под названием «Рязанские прибаски, канавушки и страдания». Но этот замысел ему не удалось воплотить. За него это сделали сестры Катя и Шура Есенины в 1927 году, выпустив в Москве сборник «Частушки родины Есенина — села Константинова».
В предисловии к сборнику отмечалось: образность этих частушек поистине художественна. В них рассыпано немало подлинно-поэтических самоцветов. Девичьи слезы, скользящие, как водяные капли, по затуманенному зеркалу, вышитый платок, напоминающий о благоуханном ландыше, русая коса, расплетающаяся под плеск речных волн, имя любимого на бирюзовом перстне, — все это непосредственно, тонко, певуче, по-девичьи ласково и грустно и необъяснимо хорошо!
Трогательная, нежная лиричность, смешенная с потешной, угловатой грубоватостью и игривой задорной веселостью — отличительная особенность этих частушек…
Частушки, как уже упомянуто, записаны на родине Сергея Есенина, — и, не утверждая положительно, — все же можно предполагать что на них отразилось влияние Есенинских песен, как, наоборот, в творчестве великого поэта чувствуются отзвуки песен, распеваемых «под тальянку» на цветущих приокских лугах.
Книга девичьих жалоб и радостей — один из скромных венков на незабвенную могилу неповторимого поэта…
Сохранилось высказывание Николая Смирнова о поэте в период борьбы с так называемой «есенинщины»: «О Есенине рано судить. Тем более преждевременно осуждать его… Есенин предельно искренен и чрезвычайно талантлив. Это душистый черемуховый куст политического слова, и его нельзя не любить. Время очистит и навсегда смоет с него паутину так называемого упадничества. Молодость, свежесть и росистая чистота его поэзии остануться навсегда» (из частного письма).
…Частушка сопровождала поэта всю жизнь, на всех путях-перепутьях: от родного Константинова до Питера и Москвы, от России до Европы и Америки.
Из воспоминаний М. Цветаевой о 1916 годе: «Есенин читает «Марфу-Посадницу» <…>. Потом частушки под гармонику, с точно из короба, точно из ее кузова сыплющимся горохом говорка:
Играй, играй, гармонь моя!
Сегодня тихая заря,
Сегодня тихая заря, —
Услышит милая моя».
А вот более поздние воспоминания , относящиеся ко времени пребывания Есенина в Тифлисе в 1924 году: «Есенин сам любил петь и сочинять частушки. Но из этих бойких народных миниатюр его память сохраняла главным образом лирическое. Он часто напевал:
Моя досада — не рассада,
Не рассадишь по грядам!
Моя кручина — не лучина,
Не сожжешь по вечерам».
«Принимая все по-своему, с крестьянским уклоном», Сергей Есенин видел в простой частушке пра-стих, дальний поэтический отзвук древнерусских сказаний, притч и афоризмов, звучащих в новой песенной краткой форме:
Сапоги у нас простые (смазные),
Ножи кованные…
Мы ребята холостые,
Практикованные.
«Есенин, — вспоминал В.Ф. Наседкин, — говорил о том, что для поэта живой разговорный язык может быть даже важнее, чем для писателя-прозаика. Поэт должен чутко прислушиваться к случайным разговорам крестьян, рабочих и интеллигенции, особенно к разговорам, эмоционально сильно окрашенным. Тут поэту открывается целый клад. Новая интонация или новое интересное выражение к писателю идут из живого разговорного яэыка. Есенин хвалился, что этим языком он хорошо научился пользоваться».
В продолжение данной мысли — другие высказывания Есенина: «Что мне литература?.. Я учусь слову в кабаках и ночных чайных. Везде. На улицах. В толпе» (свидетельство И. Грузинова); «Народу свойственно употреблять в самом обыкновенном разговоре образы, потому что он и думает образно. Мы все говорим: «след простыл», «глаз не оторвать», «слезу прошибло», «намозолили глаза» и тому подобное. Даже одно такое слово, как «сплетня», — сплошной образ: что-то гнусное, петлястое, лживое, плетущееся на хилых ногах из дома в дом… А возьмем пословицы и поговорки — ведь это же сплошная поэзия!» (Слова Есенина в записи Н. Вержбицкого).
…Тогда впервые с рифмой я схлестнулся.
От сонма чувств вскружилась голова.
И я сказал: коль этот зуд проснулся,
Всю душу выплещу в слова.
Наверняка будущий поэт испытал чувство радости и восторга, когда понял, что тоже может «складно» сочинить частушку. Кстати, в Константинове частушки называли и сейчас еще называют прибасками, Есенину нравилось называть их побасками. Очевидно, что она дала ему яркое понимание чувства ритма и умение в одной строфе рассказать о целом событии в жизни человека. В рязанской частушке поэзия впервые приоткрыла Сергею Есенину свою душу. Частушка с раннего детства была с ним рядом, он слышал ее постоянно, он рос вместе с ней и видел, как душа человеческая раскрывается навстречу частушке, принимает ее легко и органично, воздавая по заслугам эмоциями: веселым смехом и одобрительными возгласами. Те константиновские частушки, которые, видимо, особенно восхищали Сергея Есенина, он позднее и опубликовал.
...Александра Петровна Зимина, односельчанка Сергея Есенинана, вспоминала: «Родилась я в 1909 году в Константинове и училась там в сельской школе вместе с сестрой Есенина Александрой. С детских лет слышала я много разговоров среди односельчан о Сергее Есенине. От своей тетки Аграфены Васильевны Зиминой я узнала, что Есенин сочинял стихи, когда ему было всего восемь или девять лет. Придут к Есениным в дом девушки — Сережа на печке. Попросят его: "Придумай нам частушку". Он почти сразу сочинял и говорил: "Слушайте и запоминайте". Потом эти частушки распевали на селе по вечерам».
Об увлечении Есенина поэзией знали учителя и ученики Спас-Клепиковской школы, где он продолжил обучение, но серьезного значения не придавали и не предвидели того огромного таланта, который начал формироваться в стенах именно этой школы. «Мы не предполагали, что проказник Есенин обладает незаурядным поэтическим дарованием. Стихи он писал коротенькие, легко и быстро. А во время ругани школьники обращались к нему с иронией: «А ну, Сережка-пастушок, напиши-ка нам стишок», — вспоминал его одноклассник Василий Знышев. Судя по такому описанию, эти стихи вполне можно было соотнести с частушками, что и подтверждает другой соученик Есенина по Спас-Клепиковской школе Михаил Молчанов, сохранивший в памяти такое его стихотворение:
Дорогая моя,
К тебе просьба моя,
А в чем просьба моя,
О том и вымолвить нельзя.
Интересен рассказ Сергея Николаевича Соколова, земляка Сергея Есенина, о встрече с ним 18 марта 1925 года в Москве, на квартире Галины Бениславской и в Брюсовском переулке: «В этот день мы, трое односельчан — я, Клавдий Воронцов и Сергей Брежнев, приехав в Москву, решили навестить Есенина. Предварительно позвонили ему по телефону. К телефону подошла Екатерина Александровна. На мой вопрос, дома ли Есенин, она сказала, что его дома нет, и поинтересовалась, кто его спрашивает. Когда же она узнала, что звонят константиновские, то попросила подождать минутку. Через некоторое время к телефону подошел Есенин. Он очень обрадовался нам и велел немедленно приезжать и обязательно захватить с собой гармошку. При всем желании гармошки нам разыскать не удалось, мы пришли без нее. Есенин встретил нас в коридоре. Обнимая, провел в комнату и начал хлопотать вместе с сестрами, как бы лучше угостить земляков.
Пока мы сидели, подошли Леонид Леонов, Всеволод Иванов и какие-то дамы. В необычной для нас обстановке мы почувствовали себя немного стесненными. Это быстро заметил Есенин и все внимание уделил землякам, стремясь сделать наше пребывание у него по-домашнему простым. Есенин в тот вечер очень хотел попеть и послушать гармошку. Он позвонил кому-то и вскоре гармошку привезли. Долго в этот вечер мы пели русские песни и наши рязанские частушки».
Многим современникам Сергея Есенина настолько запомнился поющий поэт, что они не преминули рассказать об этом в своих воспоминаниях. Вот яркие цитаты:
«...После стихов он принялся за частушки: они были его гордостью не меньше, чем стихи; он говорил, что набрал их до 4000 и что Городецкий непременно обещал устроить их в печать. Многие частушки были уже на рекрутские темы; с ними чередовались рязанские «страдания», показавшиеся слушателем менее красочными. Но Сергей убежденно защищал их, жалея только, что нет тальянки, без которой они не так хорошо звучат. Пел он по-простецки, с деревенским однообразием, как поет у околицы любой парень. Но иногда, дойдя до яркого образа, внезапно подчеркивал и выделял его с любовью, уже как поэт». (Владимир Чернявский. «О Есенине»).
«Народных песен и частушек собственного сочинения пел он бесконечное множество. Пел он их не переставая, часами, особенно под аккомпанемент Сандро Кусикова на гитаре и под «зыканье» на губах Сахарова». (И. Старцев. «Мои встречи с Есениным»).
«Читал «Песнь о великом походе» нараспев, под частушки: «Эх, яблочко, куды котишься...» Я высказал тогда опасение, что вещь может получиться монотонной и утомительной, если вся поэма будет выдержана в таком размере. Есенин ответил: «Я сам этого боялся, а теперь вижу, что хорошо будет...» (В. Мануйлов. «О Сергее Есенине» ).
«Песен и частушек знал он большое количество. Некоторые частушки, распеваемые им, были плодом его творчества. Есенинские частушки большею частью сложены на случай, на злобу дня или направлены по адресу его знакомых: эти частушки его, как и многие народные частушки, имеют юмористический характер». (И. Грузинов. «Воспоминания»).
Копытина Мария Ивановна (1898—1985), которая видела Есенина уже взрослым, рассказывала: «Приезжая в Константинове, Сергей вместе с нами, девушками и парнями, ходил на вечерние гулянья. На улице было весело: парни играли на гармошке, а мы плясали «елецкого», пели страданья, водили хороводы, играли. Сергей принимал активное участие. Мы часто подходили к нему и просили, чтобы он подсказал частушку (о том, что он хорошо складывает частушки, мы знали). Сергей охотно подсказывал нам».
Анна Андреевна Соколова, жена константиновского друга поэта, директора местной школы Сергея Николаевича Соколова, рассказывала, как в 1924 году «Есенин засиживался у нас допоздна... Очень любил он частушки и не раз просил мужа позвать кого-нибудь из жителей села, знавших много частушек. Как-то к нам пришли крестьяне Петр Андреевич Хохряков и Федор Иванович Вавилов. Много было спето частушек. Есенин не только жадно слушал певцов, но и записывал частушки в тетрадку».
...Сам же Сергей Есенин в конце жизни показал всестороннее знание и виртуозное владение частушкой, создав поэму «Песнь о великом походе». Это произведение — настоящий поэтический памятник столь любимой поэтом русской частушке.
Часть вторая: «У меня в душе звенит тальянка...»
Гармонь была неотъемлемой, составной частью русского деревенского быта периода жизни Сергея Есенина. Его младшая сестра Александра так рассказывала о жизни Константинова двадцатых годов: «После долгого трудового дня спокойно спит все село. Лишь неугомонная молодежь, собравшись около гармониста, где-то в другом конце села поет «страдания» да ночной сторож лениво стучит колотушкой.
Недолго ходим мы по селу молча или разговаривая. Привыкшим жить и работать с песней трудно не петь в такой вечер, и обычно Сергей или Катя начинают тихонько, себе под нос, напевать какую-либо мелодию. А уж если запоет один, то как же умолчать другому! Каждый из нас знает, что поет другой, и невольно начинает подпевать».
Русская гармонь вошла в жизнь Сергея Есенина, в душу, в его подсознание в самом раннем детстве, когда он жил в доме деда по матери Федора Андреевича Титова. Вот как пишет о нем младшая сестра поэта Александра Есенина в своих воспоминаниях: «Дедушка наш был человеком с большим размахом, любил повеселиться и погулять. Возвращаясь из Питера он устраивал гулянье на несколько дней. И гуляет чуть не все село. Игра на гармонях, песни, пляски, смех не смолкали иной раз по неделе. Но потом, когда отгуляет, дедушка начинал подсчитывать каждую копейку и, по словам нашей матери, ворчать, что «много соли съели, много спичек сожгли»».
Умела играть на гармони и Татьяна Федоровна Есенина: «Наша мать, — пишет Александра Александровна, — была единственной девочкой в доме Титовых и поэтому была любимицей. Она была стройна, красива, лучшая песенница на селе, играла на гармони, умела организовать веселую игру. Вообще в доме Титовых молодежь жила весело, и сам дедушка поощрял это веселье. Мать рассказывала, что одних гармоний у них стояло несколько корзин (гармони тогда были маленькие — «черепашки»)».
Очевидно, что именно в доме деда, где Сергей Есенин прожил до девяти лет, он выучился играть на гармони и навсегда проникся к ней любовью и восторгом, как к одушевленному существу, которое потом в его стихах будет плакать и смеяться, тужить и терять голос, утешать и веселить. Живя в большом городе, впитывая его культуру, Есенин оставался певцом родного ему мира. Он писал о сенокосах, цветистых гулянках, рекрутах с гармошками. Говорил:
— Напишу книжку стихов под названием «Гармоника». В ней будут отделы: «Тальянка», «Ливенка», «Черепашка», «Венка».
Пожалуй, самое яркое описание любовного отношения Сергея Есенина к русской гармони оставила Софья Виноградская в книге воспоминаний «Как жил Сергей Есенин». Она рассказывает: «Но больше всего любил он русские песни... Но не только песню. Гармонь и пляску он любил не меньше. Болезнь горла, легких отнимала у него голос. Он не мог больше петь, стихи свои он читал тихо, но пляс и гармонь остались.
Он чудесно плясал — то разудало, в присядку, с притоптыванием, то легко, чуть двигаясь, шевеля одними носками ног, едва поводя плечами, плавно двигая руками, с платочком меж пальцев, то бурно, безостановочно кружась, то без удержу отделывая трепака под аккомпанемент неизменной гармошки. Гармонь вообще занимала у него большое и почетное место, почти такое же, какое она заняла в его стихах. И он ухитрялся в Москве обеспечить себя игрой на гармошке. У него в квартире не раз играли лучшие гармонисты Москвы, и просто гармонисты, и весьма плохие гармонисты.
Всех парней, которые в воскресный вечер наигрывают на гармошке у подворотни, он таскал к себе. Идет по делу, услышит — где-то гармошка играет, и отправляется на ее звуки; через некоторое время он с новоявленным гармонистом шагает домой, позабыв о деле.
Однажды днем он заявился на квартиру с таким гармонистом, который на этот раз оказался женщиной. Где он её отыскал, осталось неизвестным. В квартире он никого не застал; поводив ее безуспешно по другим знакомым и также никого не найдя дома, он отпустил ее. Вечером он пришел, плясал, читал стихи, забыл про вино, которое притащил пришедший с ним «услужливый друг», но весь вечер говорил про гармонистку, которая «как никто играет»! Он был в бешенстве, что отпустил её, что не может показать, как она играет».
У нее же мы находим рассказ о фотографии Сергея Есенина с сестрой Екатериной: «Однажды он с утра, — пишет Софья Виноградская, — отправился с сестрой в город погулять. Они бродили по улицам, останавливаясь у всех ларьков и лукошек, дурачились. На Пречистенском будьваре он увидел у ребенка маленькую гармонь. Мимо гармони он, дело ясное, не мог пройти равнодушно. И через минуту Есенин уже стоял с сестрой перед фотографом, задрав голову, притоптывая ногой и наигрывая на детской гармошке».
На большой эстраде, в литературных салонах, в квартире С. М. Городецкого, в дружеском кругу не расставался Есенин с гармонью, которая, несомненно, напоминала ему оставленный дом, сельские посиделки, зажигательные пляски и плавные хороводы, удалое озорство и простоту общения. Милое, тихое, привычное и родное слышалось ему в наигрышах гармошки, которая действительно стала героиней его стихов. Гармонь была для него своеобразной визитной карточкой. Это не рисовка, не только элемент образа (имиджа), а естественное состояние. Наличие гармони подчеркивало его неразрывную связь с народом, которой он не утратил до конца своих дней. И, надо сказать, практически всем это нравилось — значит, находила тальянка отклик в душах слушателей, кем бы они не были, людей самых противоположных взглядов объединяла гармонь: Марина Цветаева и Зинаида Гиппиус, Дмитрий Мережковский и Сергей Городецкий, поэт или артист. Все они запомнили есенинскую гармошку, его частушки и песни. Тальянка помогала поэту нарисовать нарядную, светлую картину быта и отдыха русской окраины, показывала открытость, неуёмность, удаль и незлобивее озорство русского народа.
Заиграй, сыграй, тальяночка, малиновы меха,
Выходи встречать к околице, красотка, жениха.
Васильками сердце светится, горит в нем бирюза,
Я играю на тальяночке про синие глаза.
То не зори в струях озера свой выткали узор,
Твой платок, шитьем украшенный, мелькнул за косогор.
Заиграй, сыграй, тальяночка, малиновы меха,
Пусть послушает красавица прибаски жениха.
1912
Я люблю тебя, родина кроткая!
А за что — разгадать не могу.
Весела твоя радость короткая
С громкой песней весной на лугу.
Я люблю над покосной стоянкою
Слушать вечером гуд комаров.
А как гаркнут ребята тальянкою,
Выйдут девки плясать у костров.
Загорятся, как черна смородина,
Угли-очи в подковах бровей.
Ой ты, Русь моя, милая родина,
Сладкий отдых в шелку купырей.
«Русь», 1914
Ты играй, гармонь, под трензель,
Отсыпай, плясунья, дробь!
На платке краснеет вензель,
Знай прищелкивай, не робь!
Парень бравый, синеглазый
Загляделся не на смех.
Веселы твои проказы,
Зарукавник — словно снег.
Улыбаются старушки,
Приседают старики.
Смотрят с завистью подружки
На шелковы косники.
Веселись, пляши угарней,
Развевай кайму фаты.
Завтра вечером от парней
Придут свахи и сваты.
«Плясунья», 1915
И хотя, как говорят очевидцы, в двадцатые годы Есенина редко можно было видеть с гармонью, в своем творчестве поэт периодически обращается к ней. Через нее он передает свое отношение к событиям, происходящим в стране. Образ гармошки помогает ему страстно и взволнованно выразить мысли и чувства, мучившие не только его, но, главное, дорогого поэту деревенского жителя.
В двадцатые годы Сергей Есенин был во власти настроений тревожного времени революционных перемен, порожденных крушением старого, привычного и любимого им жизненного уклада «той селыцины, где жил мальчишкой». Разрушалась гармоничность существования, уходили в невозвратное прошлое нежные «вспоминанья детства». жалобно и трогательно плачет еснинская тальянка о разрушении традиционных устоев деревни:
...Хорошо им стоять и смотреть,
Красить рты в жестяных поцелуях, —
Только мне, как псаломщику, петь
Над родимой страной аллилуйя.
Оттого-то в сентябрьскую склень
На сухой и холодный суглинок,
Головой размозжась о плетень,
Облилась кровью ягод рябина.
Оттого-то вросла тужиль
В переборы тальянки звонкой.
И соломой пропахший мужик
Захлебнулся лихой самогонкой.
«Сорокоуст», 1920
Сергей Есенин не любил сидеть на месте, он много путешествовал и по стране и за границей. Проведя за рубежом более года, он воспринимал заграницу чисто эмоционально как чужбину. Видел Есенин многие города Европы и Америки, восхищался знаменитыми архитектурными ансамблями: Колизеем, Собором Святого Петра, удивлялся многоэтажным небоскребам, посещал знаменитые пляжи и каналы Венеции, а вспоминал родные степные берега, васильковые поля, кресты безымянных могил, родной воздух, пропахший ромашкой и медом.
Иван Рахилло вспоминал, как Есенин рассказывал ему о своем пребывании за границей: «И так мне там тоскливо и тошно стало, просто невмоготу. Каждый день во сне вижу — то деревню, засыпанную снегом, то деда, то бабку с черным котом».
Всеволод Рождественский приводит такое высказывание Есенина: «Париж — город зеленый, только дерево у французов какое-то скучное. Уж и так и сяк за ним ухаживают, а оно стоит, надув губы. А, между прочим, взял я как-то комок земли — и ничем не пахнет. Да и лошади там все стриженые, гладкие. Нет того, чтобы хоть одна закурчавилась и репейник в хвосте принесла! Думаю, и репейника-то у них там нет».
Анна Лаппа-Старженецкая, знакомая Есенина по Батуми, рассказывала, что приглашала его на домашние вечера классической музыки: «Как сейчас, вижу его напряженно сидящую фигуру на краешке дивана, с глазами, устремленными к выходу. Молча, посидев с полчаса, он незаметно исчезал. По-видимому, его манили больше звуки родной тальянки».
...У меня в душе звенит тальянка,
При луне собачий слышу лай.
Разве ты не хочешь, персиянка,
Увидать далекий синий край?
Я сюда приехал не от скуки —
Ты меня, незримая, звала.
И меня твои лебяжьи руки
Обвивали, словно два крыла.
Я давно ищу в судьбе покоя,
И хоть прошлой жизни не кляну,
Расскажи мне что-нибудь такое
Про твою веселую страну.
Заглуши в душе тоску тальянки,
Напои дыханьем свежих чар,
Чтобы я о дальней северянке
Не вздыхал, не думал, не скучал.
И хотя я не был на Босфоре —
Я тебе придумаю о нем.
Все равно — глаза твои, как море,
Голубым колышутся огнем.
«Персидские мотивы»,1924
А в конце жизни обращений к гармони становится все больше. Ее родимые звуки будят милые воспоминания создают лирическое настроение, не дают забыть родную деревню.
Синий май. Заревая теплынь.
Не прозвякнет кольцо у калитки.
Липким запахом веет полынь.
Спит черемуха в белой накидке.
В деревянные крылья окна
Вместе с рамами в тонкие шторы
Вяжет взбалмошная луна
На полу кружевные узоры.
Наша горница хоть и мала,
Но чиста. Я с собой на досуге...
В этот вечер вся жизнь мне мила,
Как приятная память о друге.
Сад полышет, как пенный пожар,
И луна, напрягая все силы,
Хочет так, чтобы каждый дрожал
От щемящего слова «милый».
Только я в эту цветь, в эту гладь,
Под тальянку веселого мая,
Ничего не могу пожелать,
Все, как есть, без конца принимая.
Принимаю — приди и явись,
Все явись, в чем есть боль и отрада...
Мир тебе, отшумевшая жизнь.
Мир тебе, голубая прохлада.
1925
* * *
Над окошком месяц. Под окошком ветер.
Облетевший тополь серебрист и светел.
Дальний плач тальянки, голос одинокий —
И такой родимый, и такой далекий.
Плачет и смеется песня лиховая.
Где ты, моя липа? Липа вековая?
Я и сам когда-то в праздник спозаранку
Выходил к любимой, развернув тальянку.
А теперь я милой ничего не значу,
Под чужую песню и смеюсь и плачу.
1925
* * *
Сыпь, тальянка, звонко, сыпь, тальянка, смело!
Вспомнить, что ли юность, ту, что пролетела?
Не шуми, осина, не пыли, дорога.
Пусть несется песня к милой до порога.
Пусть она услышит, пусть она поплачет.
Ей чужая юность ничего не значит.
Ну, а если значит — проживет не мучась.
Где ты, моя радость? Где ты, моя участь?
Лейся, песня, пуще, лейся, песня, звяньше.
Все равно не будет то, что было раньше.
За былую силу, гордость и осанку
Только и осталась песня под тальянку.
1925
* * *
Слышишь — мчатся сани, слышишь — сани мчатся!
Хорошо с любимой в поле затеряться.
Ветерок веселый робок и застенчив,
По равнине голой катится бубенчик.
Эх вы, сани, сани! Конь ты мой буланый!
Где-то на поляне клен танцует пьяный.
Мы к нему подъедем, спросим — что такое?
И станцуем вместе под тальянку трое.
1925
Сергей Есенин прожил тридцать лет полных драматизма, взлетов и ошибок, потерь и побед, разочарований и шумного успеха, творческих удач и пророчеств. И обо всем этом исповедально рассказывал в своих стихах. Его наследие — тайна, которую еще разгадывать и разгадывать будущим поколениям...