В прошлой главе речь шла, главным образом, о Лазаре Карно и о том, какие нововведения он привнёс в армию Республики, да и во всё мировое военное искусство. Как сильно влияет на ход истории личность? Какова её роль в ней? Вопрос сколь сложный, столь и давний. Не менее давний и сложный вопрос – роль в истории случая. Многие знают детский стишок с присловием “потому что в кузнице не было гвоздя”. В самом деле, не раз бывало, когда ничтожная на первый взгляд деталь заставляла рушиться самые амбициозные замыслы, но... Автору представляется, что фортуна может сказать своё решающее слово, когда всё изначально висит на тонком волоске, когда силы противников близки, когда ставка изначально делается на риск, на испуг, на психологию. Но в том случае, если дело находится в руках умных и решительных людей, если есть продуманная и глубокая стратегия, если есть явное превосходство в силах и организации, то какой бы стороной не оборачивалась Её Величество Судьба, её ужимки могут стать лишь досадными помехами, оттенить случайными темными пятнами общий итог, но никогда — перевернуть доску. Вообще вполне справедлива известная максима, провозглашающая, что везёт сильнейшим. Отличным примером здесь может послужить пресловутый Бонапарт – до тех пор, пока он был силён, пока его планы были разумны и выверены, ему порой везло необычайно. На том же Аркольском мосту его могло убить множество раз – но не убило и даже не оцарапало. То, что часто выдают за удачу, нередко умение ошибиться позже, чем твой противник. К чему всё это говорится? К тому, что блестящий план Карно волею случая стал, как мы помним из прошлой заметки, известен врагу после пленения 26 апреля при Троавиле генерала Шапью. Но что это изменило? Силы коалиции смогли избежать единовременного и полного поражения. Однако вырвать победы из рук французов — нет, на это они не были способны даже имея полноту информации в своих руках.
Единственным спасением для союзников из двойной ловушки могло быть только отступление – такое быстрое, что называть или нет его бегством - лишь вопрос терминов. И они отходили: принц Кобургский потянулся с большей частью армии в Турнэ (16 мая), а другая часть стала на реке Самбре. 18 мая при Туркуэне состоялось первое действительно крупное столкновение кампании 1794 года - революционные французы во главе с Моро, прикрывая фланг продолжавших продвигаться вперёд основных сил Северной армии, разбили 70-тысячную объединенную австро-англо-ганноверскую армию герцога Кобургского, причем французы потеряли 3 тысячи человек и 7 орудий, а союзники — 5,5 тысячи человек и 60 орудий.
Всё же в этом положении австрийцам даже удалось некоторое время удержаться – в первую очередь по той простой причине, что французы их прямо не атаковали – передовые силы Северной армии продолжали обход фланга врага, который по-прежнему совершенно висел в воздухе. Австрийский генерал Клерфе двинулся на помощь угрожаемой французами крепости Ипрен – тот самый Ипр, которому ещё суждено будет печально прославиться в будущих войнах (к слову, из этого очевидно, что бои здесь уже вышли из пределов Франции) – и тут же потерпел чувствительное поражение при Гооглеце 15 июня. А уже через два дня - 17 июня пал Иперн, и этим открылся для Пишегрю свободный путь в Голландию – уже не во фланг, а в глубокий тыл противника.
Теоретически помочь делу могли бы решительные действия на другом участке фронта – например, на Рейне, где союзники даже имели локальное численное превосходство: Мозельской армии (30 тысяч) и Рейнской армии (36 тысяч) французов противостояли 85 тысяч (австрийцы, германские контингенты и эмигранты) герцога Альберта Саксен-Тешенского между Базелем и Мангеймом, 50 тысяч пруссаков и 5 тысяч саксонцев, под командованием фельдмаршала Мюлендорфа, принявшего командование от герцога Брауншвейгского, находились у Майнца, 9 тысяч фельдмаршала Бланкенштейна (из состава Нидерландской австрийской армии) — у Трира. Вот только прусские части не желали и с места двигаться до получения английских денег! Только после этого Мюллендорф 22 мая начал свои операции вытеснением французов с позиций при Кайзерслаутерне – т. е. предпочёл смело и гордо выдавить французов с того крошечного кусочка территории за Рейном, который у них ещё оставался, вместо того, чтобы самому его форсировать. При таком образе действий Пруссии у тех сил союзников, которых обходил со стороны моря Пишегрю на противоположном краю фронта, особенных иллюзий быть не могло.
В этот самый момент начала действовать вторая часть плана Карно – получив заметное усиление и видя бездеятельность врага по Рейну, Мозельская армия под командованием Журдана перешла в решительное наступление на северо-запад, превращаясь во вторую клешню огромных клещей, которые пытались отрезать отходящие в центре силы коалиции. Его силы вошли в Валлонию как нож в масло. Союзники, только что пытавшиеся поставить заслон на пути Пишегрю в Голландию, бросили это направление практически на произвол судьбы – только бы остановить новый удар и не дать отрезать себя в глобальном отношении от Германии! Уже к середине июня большая половина Валлонии – т. е. примерно четверть всех Австрийских Нидерландов оказалась в руках французов. 18 числа они осадили Шарлеруа. 16 июня произошло решающее столкновение между армией Журдана (порядка 70 000 пехоты, 12 000 конницы, 100 пушек) с армией Фридриха Иосии Кобург-Заальфельдского (52 500 пехоты, 18 000 конницы, 111 пушек – все, кто успел прибыть в этот район в нужное время) при Флёрюсе. Улыбнись удача австрийцам – и у них ещё был бы шанс несколько уравнять положение разгромом правой французской клешни, возможно личным примером активизировать пруссаков. Если же виктория ожидала французов, то у сил коалиции не будет никаких иных вариантов, кроме совершенно уже прямого и постыдного бегства.
Обе стороны сознавали всю важность происходящего, хотя, пожалуй, в большей мере она была таковой для австрийцев – французы, например, даже узнав о приближении врага, не пожелали прекратить осаду Шарлеруа – и не прогадали. Комендант крепости сдал её… 26 июня, всего за пару часов до появления полевой армии! Вот это и есть “везёт сильнейшим”! Казалось бы, всё складывается в пользу французов – они имели численное превосходство, их противник устал после перехода. Но битва станет для революционных сил очень тяжёлой – будут моменты, когда они окажутся на самой грани поражения. Почему? Парадоксальным образом из-за того, что именно они в этот раз оборонялись! И тактика, и стратегия французов, как мы помним, была безоговорочно атакующей. Оптимальными для атаки были могучие, воодушевлённые революционным энтузиазмом и быстрые в манёвре колонны, цепи стрелков. А вот в обороне молниеносно сказывались все недостатки революционной армии. Несмотря на все усилия, выучка мобилизантов была сравнительно слабой – сложные перестроения, вроде каре, были для них весьма трудным делом, особенно в ходе боя. При атаке всегда был пример в лице командира, была цель – тот холм, или та низина, понятная для вчерашних крестьян и санкюлотов. Атака – это задор и смелость, которой у французов было более чем достаточно, а оборона – это стойкость, которая, как правило, приходит с опытом. Одним словом, со всех точек зрения – управляемости (а многие призывники не знали и не понимали команд барабана), морали, тактического рисунка, французам было бы выгоднее самим ударить по врагу. Но в тот день наступали австрийцы и голландцы, которые тоже именно сейчас оказались несколько сильнее, чем обычно. Для голландских сил во главе с принцем Оранским это был последний шанс не пустить французов к себе домой: следующий же шаг после Флёрюсса — и так оно и произошло в реальности – это стремительное смещение фронта в пределы Голландии. Для австрийцев это было возможностью в некоторой степени реабилитироваться, стабилизировать фронт. Судя по всему, особой была эта битва и для их командира: старый принц Кобургский решил показать и доказать всем – врагу, императору с его фаворитом генералом Маком, союзникам и самому себе, что он – лучший командир сил коалиции и ещё многого стоит…
Итак, силы союзников атаковали пятью колоннами, в некотором роде подражая французам. Первой вступила в соприкосновение с противником на крайнем правом фланге голландская колонна принца Оранского. Она смогла опрокинуть передовые части французов, но была остановлена контрударом во фланг сил дивизии Жана-Батиста Клебера. Главнокомандующий французов генерал Журдан, разобравшись в происходящем, принял, возможно, единственно верную тактику – в той степени, в какой получится, превратить оборонительное сражение в наступательное, в контрудары и встречный бой. Следом Клебер атакует во фланг уже вторую колонну противника, которая к этому моменту после двух часов боя овладела деревней Госсели, и заставляет её перейти к обороне.
Ключевой для подобного рода боя становилась проблема времени и информации – кто из двух командующих раньше узнает о передвижении вражеских резервов, о том участке, на котором идёт концентрация сил, и сможет, исходя из этого, опередить и ответить, тот и выйдет триумфатором. Визуально это сделать было непросто, посыльные могли опоздать, или же вовсе не добраться до нужного места. И здесь у Журдана имелся удивительный для своего времени козырь в рукаве. Такой, какого у австрийцев не было, да и быть не могло – плод военно-технических новаций Карно, детище его первого в истории организованного ВПК – воздушный шар-наблюдатель «l’Entreprenant»! Создателем шара был капитан (позднее полковник и шевалье империи уже при Наполеоне) – Жан Мари Жозеф Кутель. Капитан он был новоиспечённый – всего лишь 2 апреля 1794 года состоялось производство, а главное, он был назначен командиром 1-й воздухоплавательной роты и по особому декрету Конвента занялся созданием воздушных шаров для военных нужд Республики. Первый аэростат «L,Entreprenant» (Предприимчивый) 27 метров в диаметре, 140 фунтов балласта и экипаж из двух человек был в действительности впервые использован Самбро-Маасской Армией в осаждённом австрийцами Мобеже - по приказу генерала Журдана капитан Кутель и аджюдан Раде дважды в день поднимались в воздух для рекогносцировки австрийских позиций. А уже к июню 1794 года рота из одного лишь гордого названия стала не просто реальностью, а подлинным чудом - под руководством Кутеля были изготовлены аэростаты «Le Celeste» (Небесный), «L,Hercule» (Геркулес), «L,Intrepide» (Неустрашимый), «Le Veteran» (Ветеран), «Le Precurhur» (Предвестник), «Le Svelte» (Стройный) и «Telemaque» (Телемак) – и того с первым 8 штук! «L,Entreprenant» был поднят в интересующем нас случае в небо ещё в ходе осады Шарлеруа 25 июня 1794, а в сражении 26 июня 1794 года при Флерюсе на его борт помимо создателя поднялся уже не просто младший офицер, а дивизионный генерал Морло. Вместе с Кутелем он в течение десяти часов с воздуха наблюдал за ходом сражения и подавал сообщения при помощи записок, сбрасываемых с аэростата в мешках с балластом. Внизу сообщения немедленно доставлялись генералу Журдану одним из офицеров-воздухоплавателей фактически уже в виде готовой тактической рекомендации от генерала! Больше того, во время сражения Кутель неоднократно менял местоположение шара с помощью 64 солдат, которые удерживали и перемещали его, несмотря на сильный ветер!
Таким образом, французское командование имело неоспоримое преимущество в скорости принятия решений и точности манёвра. Не удивительно, что в итоге, когда главный удар австрийцев был нанесён в центре, грозя расчленить французские силы, Журдан лично возглавив резерв, успел его парировать. Противник сумел овладеть редутом у деревни Гепеньи, опрокинуть часть обороняющихся, но после встречной контратаки французов не продвинулся ни на шаг. Последние события происходили на левом фланге, где колонна эрцгерцога Карла заняла сам Флёрюс, давший название битве, а затем вместе с колонной фельдмаршала Болье повела наступление на деревню Ламбюзар. Противостоящая им дивизия генерала Марсо обратилась в бегство, не выдержав напора. Сам генерал тщетно пытался остановить солдат, а затем дал бой с той кучкой людей, которых смог собрать, за время схватки под ним убило две лошади… И в этот момент к нему из центра пробился на помощь отряд полковника Сульта – будущего маршала Империи, которому вместе с генералом удалось восстановить присутствие духа у бойцов и контратакой вернуть Ламбюзар, не дав состояться фланговому удару.
К полудню продвижение австро-голландских сил повсеместно было остановлено. Командованию австрийцев стало понятно, что каждый их выпад встречает ответ противника, наносимый с фантастической быстротой. И именно в этот момент принц Фридрих Иосия Саксен-Кобург-Заальфельдский узнаёт, что Шарлеруа уже успел пасть! Позднее многие из австрийских командующих – тех, кто присутствовал при Флёрюсе и, особенно, те, кто там не был, сильно упрекали старого принца в том, что он отдал приказ к отходу. Они бы ещё могли ударить! Опрокинуть французов! Они бы ещё…! Но если смотреть на дело реально, то решение это было сколь верным, столь и неизбежным – всё, что можно было успеть сделать, так это разбить себе о силы Журдана лоб до полной катастрофы. Войска ещё не утратили управляемости, сами солдаты были не новобранцами, не мобилизантами, как французы, а в массе своей людьми опытными: они могли дисциплинированно оторваться от противника и уйти – это и сделали. Строго говоря, если оценивать битву только по потерям, то она окончилась для австро-голландцев не так уж и плохо – всего лишь 208 убитых, 1017 раненых, 4 орудия, при том, что французы потеряли до 5000 человек убитыми и ранеными и 1 пушку. Продлись сражение ещё несколько часов – и это соотношение было бы принципиально иным…
Флёрюс принадлежит к числу особых, определяющих сражений, таких как, например, Аустрелиц. С того момента, как 26 июня пал Шарлеруа и не получилось вырвать победу у Журдана, силы коалиции перманенто были на грани катастрофы и сдавали всё, до чего дотягивалась французская рука. План Карно сработал с блеском! И пусть врага не удалось окружить – это всё равно был полный успех. Судите сами: фактически сразу после битвы Валлония и те небольшие остатки территории в северной Франции, которые находились под контролем Коалиции, были ею утрачены. Но главное теперь Северная армия Пишегрю могла наступать вообще не встречая сопротивления. До этого у коалиции был открытый приморский фланг, а теперь не было никакого! Пишегрю взял Ньюпорт, Остенде и Брюгге, двинулся к Генту, оттеснил принца Кобургского до Брюсселя (который тоже вскоре заняли французы) и разбил генерала Клерфе при Соанье 10 июля. 15 июля французы вернули себе крепость Ландреси. Австрийцы 21 июля отступили до Люттиха, англичане и голландцы к Бреде, сообщение между союзниками было прервано, и французы заняли 24 июля антверпенскую цитадель, овладев Антверпеном – одним из крупнейших торговых городов Европы той эпохи. И всё это – за 3 с небольшим недели после Флёрюса! Август стал временем падения всех крепостей на территории Франции, где ещё держались враги французов - Кенуа (15 августа), Валансьенн (27 августа) и Конде (29 августа), которые были к этому периоду полностью изолированы. С этого момента война уже нигде не велась на территории Республики! Пишегрю, взяв 24 августа крепость Слей, овладел Бредою.
И тут же возобновил масштабные атаки Журдан – это было одновременно и своеобразное соревнование генералов, и планомерно регулируемое из Парижа Карно раскачивание и раздёргивание противника. Союзники мотались от одного крыла фронта к другому, чтобы заткнуть грозившую катастрофой дыру – и тут же получали её в противоположной стороне. При этом нигде они уже не могли решиться сами атаковать французов. 18 сентября Журдан разбил австрийцев при Апремоме и стал стремительно гнать их за Рейн Строго говоря, они начали отход ещё раньше – так, что Рейнско-Мозельская армия могла соединиться с главными французскими силами в Нидерландах. Уже 9 августа её части двинулась к Триру. После удара Журдана до того планомерный отход стал таким же, как и в Нидерландах – на грани паники. Франция торжествовала!
Но именно в это время и произошла важнейшая и радикальная перемена внутри страны – 28 июня 1794 была одержана победа при Флёрюсе, а уже 27 июля пал Комитет общественного спасения, якобинцы и Робеспьер. И я беру на себя смелость утверждать, что это в значительной мере взаимосвязанные события. Уже после самого Флёрюса, тем более через пару недель вслед за ним, для всех умных людей во Франции стало очевидно – в ходе войны произошёл перелом. Силы Коалиции разбиты французами и не могут уже более угрожать Республике. И здесь перед страной встал важнейший и очень сложный вопрос – что делать дальше? И самое главное – за что, в конечном счете, Франция сражается?
Если вспомнить, как всё начиналось, то выяснится, что хоть Франция и объявляла первой войну некоторым державам, видя их агрессивную позицию, но в действительности именно она была стороной обороняющейся. Франция подверглась удару, герцог Брауншвейгский писал своё послание парижанам, а не французы берлинцам. И в этом смысле, как ни парадоксально, Франция вела войну за мир – за неприкосновенность своих пределов и ещё более – своего социального строя. За своё право выбора. И эту борьбу к июлю 1794 она выиграла! Республика консолидировалась, усилилась, устранила опасность Парижу, да и вообще угрозу вторжения. К августу она полностью вынесет войну из своих пределов. Никакие жадные до власти родственники казнённого Людовика, никакие злопыхательские эмигранты, мечтающие вернуть влияние и собственность, никакой Папа Римский в своей борьбе с новациями и просвещением дошедший до проповеди против уличного освещения, уже не могли заставить монархов европейских держав вновь предпринять теперь уже просто нечеловеческие усилия для нового марша на столицу Республики! Всё, что было нужно, это заключить мир на основании примерного статус кво. На него пошла бы подавляющая часть стран коалиции. В реальности на него и так к исходу года пойдут Пруссия и Голландия: одна поняв, что даже английское золото не стоит того, чтобы и далее биться с французами, другая – после потери половины территории и всех войск - полностью на французских условиях. Разве только Англия могла бы заартачиться – она к этому времени уже вполне заслужила прозвище “Душа Коалиции”. Англичане страшились Франции – боялись, что её и без того огромное культурное влияние языка, искусства, нравов, дополнится влиянием политическим, а также военным авторитетом. Боялись, что французы станут гегемонами континента. Боялись, что резко усилится французская торговля. Боялись, что Франция пошатнёт их собственный социальный консенсус – ведь до недавнего времени именно Англия была наиболее демократической страной Старого Света со своим парламентом, который столько лет искал и вроде нашёл равновесное положение с монархией, но, при всём этом, основные народные массы от политического управления оставались очень далеки… Некогда британцы надеялись, что французские события дадут им возможность взять реванш за ту помощь, которую Франция оказала США в Войне за независимость. Но вместо ожидаемого ослабления французы радикально усилились – и это выводило английские правящие круги из себя. Однако на том этапе, вполне вероятно, и Англия готова была бы прислушаться к умеренным условиям мира.
Но тут с Республикой сыграло злую шутку её собственное политическое строение. Абсолютная монархия могла бы волевым решением закончить войну. Революционная Франция, которая претерпела тяжелые испытания, понесла огромные издержки, а главное – включила в борьбу прямо и косвенно гигантское, беспрецедентное число людей – своих граждан — этого сделать не могла. Французы не хотели просто мира – они требовали сатисфакции. Вариант, изложенный выше, почти вовсе не рассматривался.
Но если война продолжается, то какая и с какими целями? Это уже не отражение агрессии а... что? У тех людей, которые руководили Революционной Францией, был свой ответ на этот счёт. Именно в этот период – перед Флёрюсом и после него вплоть до падения якобинцев меняется тема и тональность французской пропаганды – если до этого основной пафос делался на войну французов и во имя Франции, на находящееся в опасности Отечество, то теперь санкюлоты сражаются против тиранов, объявляют мир хижинам и войну дворцам! Нет, нельзя сказать, что подобного вовсе не было прежде, но акценты явно смещаются. Якобинцы, члены Комитета – люди, которые смогли за счёт своей организованности и энтузиазма мобилизовать страну – её армию, экономику, даже интеллектуальные и научные силы, понимали со всею отчётливостью две вещи. Первое – победа Франции велика, но всё же относительна – до сей поры война вообще не затронула территории большей части стран коалиции. Её не видела Англия, не видела Пруссия, даже приграничная Испания. Да и для австрийской монархии битвы в Южных Нидерландах – нынешней Бельгии едва ли могли значить много. Второе – монархи Европы никогда действительно не станут союзниками Республики, более того, вообще не согласятся с её бытием в том виде, который она приняла при Робесперье и его товарищах. И в этом была доля истины. Они могли заключить мир, но лишь как перемирие – 5 лет, даже 10 – и начнётся новая война, где на Францию двинутся новые, восстановленные армии, причём имеющие уже опыт, пусть даже и поражений.
Самой же важной была следующая простая мысль, которая проглядывала за спиной у эйфории побед – Франции не по силам долго драться против всей Европы. Она мобилизовалась, она была эффективной – и смогла уровнять шансы, а потом и выиграть. Но что будет, когда сами европейские монархии смогут мобилизоваться хоть на треть так, как это сделали французы? Поражение. И катастрофа. В реальности нечто подобное случится только в 1813 году, но лучшие головы якобинцев могли это видеть уже в 1794. Какой же выход? Использовать временный разгром и слабость армий Коалиции, чтобы, продолжив войну, занять максимальное количество территории монархий. А после…опереться на их же собственное население! В самом деле, опыт предшествующих лет давал такую надежду! Французов встречали в Бельгии как освободителей – к концу 1794 она и вовсе вольётся в состав Франции при поддержке подавляющего большинства жителей. Республику поддерживали прирейнские немцы – богатая и успешная земля… могла бы быть, если бы не вечные распри множества мелких владетелей, разброд и разнобой княжеств и епископств! Майнц обороняли не только французы, но и его собственные жители. Вообще сама программа, центральными пунктами которой было вышвыривание вон аристократа-барина и священника-попа, отмена всех старых привилегий и повинностей, собственность на землю, защищённость, право голоса – была чертовски привлекательной. Французы могли первыми в истории заняться экспортом революции, стать реальными разносчиками демократии. Самой же лучшей частью этого плана было то, что по мере его реализации будет требоваться всё меньше собственно французских сил – новосозданные республики и их жители сами станут оборонять себя от Старого порядка. После Флёрюса якобинцы начали готовить тотальную войну против монархии! Страшную, рискованную, но с не такими и малыми шансами победить. Вот только всё сильнее становились во Франции те, кто хотел совершенно другого…
Ключевым пунктом, который делал реализацию концепции якобинцев возможной, был… облик революционного солдата – моральный и даже обычный: потрёпанный, простой, но имеющий всё необходимое для боя. Солдат Революции до сих пор не был грабителем. Причины разные – это и железная дисциплина, характерная для якобинских времён, и убеждения, которые усиливала пропаганда, о солидарности всех санкюлотов – французских и не французских. И по этой причине ему верили. Позже, уже после низвержения якобинцев, многие народы Европы с горьким разочарованием увидят, что французский солдат не свободу несёт, а уводит лошадь и душит курицу. А он и не будет особенно пытаться это скрыть – после падения Комитета во Франции постоянно всё большую значимость и мощь будет набирать национализм. Он был с революцией с самого начала, но сперва в силу обстоятельств имел скорее такую форму: “Как прекрасно быть французом! Как много у французов поводов для гордости! Не дадим нас унизить!” После Комитета это быстро превратится в формулу вида: “Я – мудрый просвещённый француз, который укажет всем народам Европы, как они должны жить – для их же блага”, чтобы при Бонапарте превратиться в окончательную и твёрдую максиму в духе: “Я – француз, а значит должен властвовать!” И это станет большой проблемой. Армии Республики, тем более якобинской, никогда не были вынуждены вести народную войну – только с регулярными армиями. Наполеон столкнётся сразу с двумя её примерами в России и в Испании, с населением, которое ненавидит оккупанта и готово к партизанским действиям, к герилье – что окажется очень важной причиной его краха.
Во Франции усиливалась буржуазия, в том числе крупная, которая желала из всего извлекать выгоду – не исключая и войны. Она полагала, что настала пора и появилась возможность для Франции вторгнуться в другие страны для того… чтобы, как бы она не стремилась этого завуалировать, их ограбить! Был и ещё один вопрос – достижение Францией собственной безопасности могло запустить реальное действие принятой конституции, что тоже очень многих не устраивало – она была слишком демократичной. Простой крестьянин, санкюлот с улиц Парижа, или солдат был равен в своём праве голоса банкиру и фабриканту! Сейчас это не кажется нам таким удивительным, но XIX век – это эра избирательных цензов – образовательных, но прежде всего – имущественных. Желали падения Комитета и многие комиссары, которые после стабилизации внешнего и внутреннего положения страны теперь вызывались в столицу для отчетов о своих действиях. Люди, вроде упоминавшегося в одной из предыдущих заметок “Луарского топителя” Каррье легко могли быть сочтены перегнувшими палку слишком сильно – и отправиться на гильотину. Именно Каррье станет одним из инициаторов переворота. Желали падения Комитету снабженцы, которых постоянно проверяли и трясли, заставляя реально обмундировывать и вооружать более чем миллионную армию, желали все те, кто под разными предлогами хотел “окопаться” и не попасть на фронт. И, конечно же, против Комитета были спекулянты, которые настоятельно требовали демобилизации экономики, отмены фиксированных ценовых максимумов и французского аналога продразвёрстки.
Делал, конечно, некоторые ошибки и сам Комитет. Пока он оставался единым, он был практически неуязвим, но едва оказался достигнут апогей могущества, как появились признаки внутреннего конфликта. Комитет общественного спасения никогда не был однородным — это был коалиционный кабинет. Люди авторитарные, с сильными убеждениями, честные и темпераментные: их целью было управление правительством, борьба и победа. Чувство опасности, совместная работа в условиях тяжелейшего кризиса сначала препятствовали личным ссорам. Теперь же после побед пустяковые различия преувеличивались до вопросов жизни и смерти. Небольшие на деле разногласия приводили к глубокому отчуждению. Очень большой ошибкой Робеспьера стала размолвка с Карно, раздраженным критикой его планов со стороны всё того же Робеспьера и Сен-Жюста. Все после месяцев тяжёлой работы и сверхвозбуждения от опасности сдерживались с трудом. Карно в итоге сорвался и назвал Робеспьера и Сен-Жюста «нелепыми диктаторами». Против Робеспьра играла и его… популярность – в проявлениях народного обожания многие депутаты Конвента видели призрак чуть ли не восстановленной монархии.
И всё же Комитет был силён, его могущество опиралось разом и на народную поддержку, и на лояльность армии. Одной из больших неудач было то, что в момент восстания 9 термидора – 27 июля 1794, ни один из его членов не был в войсках.
А ведь ещё только что, пожалуй, второй по значению член Комитета – Сен-Жюст был на фронте при Флёрюсе! Приведи он, или кто-нибудь другой в момент кризиса войска под Париж – и его бы встретили рукоплесканиями, как полного победителя. Арестованных якобинцев и так чуть не освободил народ – восставшие секции Парижа, которым не хватило только немного руководства и организованности! Сен-Жюст – молодой талантливый оратор, красавчик, которому придумывали романтические прозвища не меньше половины дам Парижа, вроде “Тёмного ангела Революции” – войди он в город с солдатами, с которыми сам ходил в атаку на врага – и через несколько часов Комитету бы пели осанну…
Не случилось. Сен-Жюст почти сразу после победы вернулся в столицу сам, чтобы незамедлительно приступить к работе над новыми законами о максимуме (по названию, реально – минимуме) в сфере заработной платы наёмных рабочих. Войск с фронта он, естественно, с собой не забирал. Его арестуют вместе с Робеспьером прямо в Конвенте люди, половина которых будет, срывая горло, обвинять его в излишней жестокости, а другая – в излишней мягкости и потворстве заговорам против Республики. Вечером 10 термидора (28 июля 1794) Робеспьер, Сен-Жюст, Кутон и девятнадцать их сторонников были казнены без суда и следствия. На следующий день были обезглавлены семьдесят один функционер восставшей Коммуны — крупнейшая массовая казнь за всю историю революции. Якобинский клуб был закрыт в ноябре. В июне 1795 даже само слово «революционер», слово-символ всего якобинского периода, оказалось под запретом! Карно ещё остался руководителем армии – слишком он был полезен, но внутренние вопросы были быстро и полностью у него изъяты. Окопавшиеся мигом стали плодиться, как мухи, выходящая из пределов Франции и идущая всё дальше армия вновь столкнулась с проблемой дезертирства – но никто с ним по-настоящему уже не боролся. Больше того, рухнула система мобилизации – её перестали поддерживать, и она обвалилась! Она так и осталась единичным актом времён якобинцев, а не системой, при которой каждый новый подходящий возраст давал бы новый набор. Армия вернулась к системе частично контрактации, частично добровольчества. Амальгаму и единство армии, впрочем, сохранили. Остаток 1794 года прошёл ещё под знаменем мер Комитета и стратегического плана Карно, он завершился полной победой. Но уже в кампанию 1795 у Франции вместо 1 200 000 солдат останется всего 575 000 – и заслуга противника тут будет минимальна. Дальше это число продолжит сокращаться. Даже Наполеон в лучшие свои годы как императора, больше 800 000 на всех ТВД не выставлял. Кампания 1795 года, несмотря на выход из войны Голландии и Пруссии, окончится для французов и Коалиции практически вничью – только действия Бонапарта в Италии в 1796 выведут ситуацию из состояния равновесного пата и дадут Франции новые решающие победы.
Эпоха кончилась. Теперь для Французской Республики, которая с каждым годом будет всё менее республикой, для Коалиции, да и для всей Европы началась совершенно другая война, с другими людьми, целями и принципами. Реально окончится она только в 1815 году.