«Все друзья в один миг от меня отвернулись, будто и не было меж нами ничего все эти годы. Все! В один миг! — тихо, почти шепотом, но с каким-то внутренним нервом говорил Сергей, и руки сильно выдавали его волнение. — Неужели им даже не любопытно заглянуть в глаза мне — близкому человеку, известному, успешному, человеку, который убил…»
Согласно материалам дела Сергей Шаваринский на почве внезапно возникшей личной неприязни нанёс супруге не менее 6 ударов металлическим разводным ключом по голове. От полученных травм она скончалась на месте.
Следствием установлено, что Шаваринский затем пытался инициировать ограбление. Как показала Ирина Маслова — сестра погибшей, которая приехала в Иваново 23 июня, в квартире был «настоящий бардак»: на полу валялись книги и посуда и, что самое удивительное, пузырьки из-под настойки боярышника, сигаретные окурки. Позже выяснилось, что Сергей Шаваринский сам принес пузырьки и окурки с улицы.
Взяв с собой деньги, золотые украшения Татьяны из шкатулки, сотовые телефоны — свой и жены, он вышел из квартиры. На улице Лежневской Шаваринский сел в такси, доехал до автовокзала. В 4.30 сел в автобус до Москвы. На остановке в Лакинске для создания алиби позвонил с мобильного жены на свой и выбросил оба телефона. В ночь с 21 на 22 июня он сел в поезд до Иркутска, решив поехать к родителям. Был задержан на вокзале в Тюмени во время остановки поезда.
На первых двух заседаниях суда обвиняемый вел себя так, что потребовалась комплексная судебно-медицинская экспертиза в Богородском. Эксперты признали, что Сергей Шаваринский полностью вменяем. Государственный обвинитель Антон Портнов сообщил, что врачи охарактеризовали тип личности Шаваринского как истероидный, свойственный людям актерской профессии.
Суд приговорил Сергея Шаваринского к 9 годам 6 месяцам лишения свободы в колонии строгого режима по статье 105 УК РФ «Убийство».
День выдался каким-то неуместно солнечным, с пронзительно голубым небом. Будто декорации кто-то по ошибке поставил из другой пьесы. А разговор предстоял тяжкий. Окраина Кохмы, колония строгого режима № 5. За нами лязгает одна дверь, вторая, третья. Психологически ощущение, что тебя туго законопатили в тесный ящик. Мы с фотографом Володей Смирновым в кабинете замначальника силимся неуклюже шутить, пытаясь разбавить нервозность. Минут через пять приходит наш осужденный. Улыбчив, чуть растерян. Короткий волос с проседью, огрубевшее лицо, мозолистое рукопожатие – ничего от прежнего лоска. Взаимно понимая никчемность церемоний, усаживаемся глаза в глаза и начинаем беседу.
— Сергей, расскажите о ваших родителях, о той атмосфере, в которой вы росли.
— Неожиданно... Я думал, мы начнем разговор с другого… Родители — эта та жизнь, которую я люблю до самоотречения, люблю так, как не люблю самого себя. Знаете, чем старше я, тем больше осознаю, особенно здесь, в тюрьме, что все доброе, что есть, осталось во мне, дали именно родители. Они у меня, в общем-то, простые люди и, если задуматься, то тот актерский путь, который я избрал себе, может показаться нелогичным. Мама — врач, отец — фельдшер. Папа — уникальный, нераскрытый до конца человек, обладающий какими-то нереализованными способностями. Без образования. Он много работал, в разных местах, и всегда любил повторять про себя, что «не имел даже приличных штанов». А к нему за советом всегда обращались разные состоявшиеся, умные, очень образованные люди. Родители в отличие от своего сына — вечного странника по жизни, искавшего впечатлений извне, даже не были за границей, но были очень богатыми по восприятию жизни. Духовно глубоко богатыми. Это ведь немногим дано, правда? Как святые могли, находясь всю жизнь в келье, открыть для себя весь мир. Хотя папа как-то сказал мне: «Сережа, ты достиг больше, чем я». Это было неожиданно тогда, очень приятно, но сам я думал: «Да, чего я, собственно, достиг?» И, знаете, отец для меня всегда был эталоном интеллигента, мужчины, но при этом очень простого человека. Я понимаю, к чему вы задали этот вопрос. Хотите отыскать первопричины моего поступка. Но в том моем мире детства, в той формуле счастья вряд ли отыщется такой зачин. Мои родители… Понимаете, когда мы ежегодно летом приезжали к ним вместе с женой, у нас действительно чувствовалось любовное, такое бесконечно теплое, доброе отношение. Это было не просто стремление друг к другу, любовь, а скорее какая-то ненасытная необходимость друг в друге. И Таня тоже растворялась в этой атмосфере, становилась другой. У нее в семье все было совсем иначе. Когда мы приезжали к ее родным, мне было так странно все, их атмосфера холода, дистанций.
— Вы ведь не один ребенок в семье?
— Да, у меня есть еще две сестры, младше меня. Одна работает в Москве, другая живет с родителями. Она, как мне кажется, живет очень непростой в материальном плане, но в то же время абсолютно счастливой жизнью. И я завидую ей. Очень! Она смогла понять и воплотить какую-то модель, которую и я все время пытался уловить, но... И родители, и сестры всегда считали меня каким-то необычным, странным, неземным человеком. Прощали мне какие-то непонятные им устремления, пусть и не понимая их, но принимая.
— Родители приезжали к вам, когда все это случилось? Они смогли это понять, простить, принять?
— Не знаю…Отец приезжал ко мне год назад, но я не успел спросить и поговорить обо всем, о чем бы хотелось... Для него, такого хоть и сильного, но при этом очень ранимого старого уже человека, преодолеть полторы тысячи километров, услышать лязганье засовов, увидеть все это было тоже чудовищным психологическим испытанием. И мама мне потом писала, что по возвращении у отца случился от переживаний инсульт... Настолько он себя израсходовал в этой поездке. Я помню, как на свидании в СИЗО он сидел и молча смотрел на меня. Поникший, потерянный, с выцветшими глазами, он придерживал дрожащей рукой ушной аппарат и плакал. Никогда я не видел его слез раньше.
— А как вы все это пережили, как выжили? Как не спятили? Ведь жизнь перевернулась в одночасье.
— Для меня то состояние, в котором я находился первые три месяца, когда был заключен в СИЗО, да и сейчас, сродни ощущению сна, некой игре. Людям порой недостаточно того сюжета, который предлагает им жизнь. Да, я и для друзей был тем, кого они хотели видеть — рубахой-парнем, душой компании. А ведь я другой был с родителями, с самим собой... Меня даже Таня не знала настоящим. Изобретение, придумывание, конструирование своего мира стало некой страстью моей той жизни. Мне было комфортно в этом состоянии. Причиной произошедшего стало то, что я переиграл, где-то меня замкнуло. Что-то из воображаемого мира, которым я жил постоянно, у меня не соединилось с реальностью. Хотя Таня… Она была удивительно реальным человеком. Ре-аль-ным! И умеющим ценить и любить реальность такой, как она есть. А я словно попал в какой-то капкан, залез в жуткие дебри. А надо ведь было всего лишь — просто жить! Или жить просто. Так, как я придумал еще 22 года назад. Но я эту логику нарушил, и меня кто-то наказал. Когда я уже попал в СИЗО, то как бы наблюдал ситуацию со стороны. Видел, что вокруг меня и воры, и наркоманы, и алкаши, и те, которые вчера валялись на дороге, а сегодня здесь о какой-то правде говорят. Раньше я бы их и не заметил, а теперь они со мной в одной камере. А актерское воображение — оно обманывает действительность. Я жил каким-то патологическим оптимизмом. Может, поэтому и не сошел с ума, хотя потом был срыв, но все три месяца я насыщал свое воображение всем добрым, хорошим, что у нас было с Таней. Все наши путешествия, театральные фестивали — я их вспоминал и бесконечно смаковал.
— Сергей, зачем вы в свое время пошли в актерство?
— Это необъяснимо! Моя жизнь никоим образом даже не подразумевала никакого лицедейства. Я не участвовал ни в какой художественной самодеятельности, и был настолько далек от всего этого. Лишь помню, что когда я после школы работал на автобазе, был какой-то кружок типа КВНа. Вот тогда что-то впервые екнуло во мне, но не более того. Позднее была армия, далее — какие-то непонятные учебные заведения, в которые поступал и сразу бросал. Была и бредовая идея стать филологом. После армии даже отучился первый курс в МГУ на филфаке. Но я был слишком ненормальным и меня выгнали. Кстати, когда я учился, подрабатывал во МХАТе рабочим сцены. Не по зову души, просто зарабатывал средства. Водил за руку великую Гоголеву, общался с Быстрицкой, с Соломиными — актерами, которые уже потом стали для меня столпами в театральном мире. Я подал документы в Московский институт культуры на режиссуру и как-то сразу стал лучшим студентом. Меня стали выделять педагоги. Я пытаюсь понять, откуда это все появилось… Понимаете, это во мне уже было, сразу был навык врожденный. Это было мое! И на втором курсе меня пригласили в театр, а там пошло-поехало. Театр — это такое особое сообщество душ! Я там летал, жил вовсю этим. Там, на сцене, среди ролей, я удовлетворял свою жажду иных реальностей. Но потом и это мне стало скучно.
— А какого Шаваринского не знает никто? Вы сами знаете, где вы, какой вы настоящий, без масок и ролей?
— Может, и не знаю. Я даже ходил однажды к астрологу, и она сказала, что в какой-то другой жизни я был флибустьером, разбойником, большим авантюристом. Так неожиданно это было! Но это точно жило во мне: жажда риска, путешествия с долей экстрима. Не столько чтобы доказать что-то кому-то, а проверить себя, походить по краешку. Я помню в одном из велопутешествий в Норвегии раз пять мог отдать богу душу. И это было не столько страшно, сколько интересно. Была ситуация, когда стояла минусовая температура, сырость, сил нет, пищи нет, вблизи никаких населенных пунктов. Все гадал: от чего умру раньше — от переохлаждения или от истощения. Я с нечеловеческими усилиями крутил педали, ехал и смеялся как безумный! Понимаете, ехал и ржал! Даже не знаю, что это было такое. Вот эта скрытая энергия, клокочущий водоворот, тот нерв — то, что во мне никогда не видели другие.
— Времени заглянуть в себя здесь у вас с лихвой. Вы пытались препарировать свою жизнь, разобраться, понять?
— Да конечно. Я уже разложил всю свою жизнь на секунды и миллиметры. У меня даже есть мысль привести все в порядок и описать с разных точек зрения, как это происходило. Я вообще считаю, что в жизни есть некая закономерность, траектория, по которой все движется. Мы идем по некой эмоциональной кривой. Может, как в моем случае, наступить подавление воли. Твой интеллект, твоя логика подавляются. Это уже потом приходят раскаяние, разочарование, тоска. Хотя странное ощущение... Настолько много было хорошего в нашей жизни с Таней, что если представить… знай я это заранее, то бы рвал на себе волосы, бился о стену, выкинул себя с пятого этажа. Но все происходит гораздо глубже, сильнее и невидимее. Я знаю, что актеры в стрессовых ситуациях ведут себя не как обычные люди. Думаю, что и у меня так было. Конечно, все это произошло не вдруг. Хотя так легче врать и себе и другим. Порой мы сумасшедше ссорились. Только словесно, конечно. Но от таких слов с тебя сходит кожа. Когда я чувствовал, что уже с трудом владею собой, просто одевался и уходил побродить по улицам, никого и ничего не видя. Прошло два года, и я судил и казнил себя сам, но даже сейчас не могу поверить, смириться, даже произнести это слово — убил. Я очень долго не мог выговаривать его. А ведь я убил, убил человека, с которым мне было хорошо.
— Я всегда любовался вашей парой. Встречал вас на улице, вы всегда шли за руку, от вас шел какой-то свет, это было ощущение счастья, которое невозможно создать никакими декорациями. И когда узнал о случившемся, для меня это было непостижимо…
— И для меня… Очень много было моментов, моих придумок, проектов, которые совпадали с желаниями Татьяны, которые мы осуществляли, и вот этот синтез давал ощущение радости и счастья и нам, и тем, кто нас видел. Да, мы были счастливы, мы ни разу не играли ни перед кем. Это совершенно точно!
Но именно в последнее время нашей с Таней жизни что-то очень глубоко складывающееся во мне многие годы образовалось в какой-то холм, что ли. Те путешествия, возможно, были неким побегом от себя, хотя мне больше по душе «побег к себе». Но, собственно, бежать-то было не от чего! Да, наверное, это даже был побег ради побега, мне нужно было движение. Последние два года я просто перестал ощущать реальные прикосновения к жизни, я изжил себя в этом пространстве, перестал понимать, зачем я здесь. И в то же время я настолько гармонично ощущал себя в воображаемом мире, мире странствий!
У меня голова набекрень съезжала уже от путешествий. Я уже не мог ни жить, ни работать, думал лишь об очередном странствии. И возникал тупик пребывания в данной оседлой жизни. Я ненавижу вопрос «зачем», но сам стал себе очень часто задавать его — зачем я в этой жизни? И возвращаться из путешествия было все сложнее. Ведь моя женщина была одна, тосковала, грустила, пока я там наслаждался прелестями Италии, Франции. И чем чаще я ей говорил, что больше никуда не поеду, тем острее понимал, что это ложь. Приезжая, я ждал тепла и доброты, а меня встречала уставшая измученная женщина.
Ей, нормальному человеку, хотелось и тех нормальных вещей в жизни, которых хочется людям — квартиру, обстановку. А для меня это все настолько второстепенно было. Возможно, в этом и крылся какой-то глубинный конфликт: я делал что-то для любимого человека, а сам не чувствовал в этом внутренней потребности. Я просто доигрался, не справился с переизбытком своих желаний, а Таня, как мой великий цензор, очень многие из них «рубила». И мне это было невыносимо больно. До сих пор то, что со мной произошло, я не могу забыть, это как фильм, который меня потряс. Жуткое, страшное кино, где я был главным героем.
— Почему вы сбежали тогда с места преступления? Страх, логика самосохранения?
— Не знаю. Я был как зомби. У меня уже до этого был куплен билет, я должен был уехать в одно место, потом к родителям, вернуться и затем отправиться в долгое путешествие. Конечно, я не мог не понимать, что меня вычислят. Знаете, когда я ехал в поезде, постоянно ждал, что меня вот-вот поймают, и одна только мысль торопливо билась: «Ну когда же, когда же!»
— Вам не кажется, что в том, что произошло, есть какой-то особый смысл для вас, поделившем жизнь на две части?
— Да, я так понял, что две жизни мне отпущено в этой реальности — одна уже как-то драматически закончилась, другую хочу прожить иначе. Дай бог, чтобы остались к тому времени еще живы на этом свете родители, потому-то мне очень хочется все свои силы отдать заботе о них. Мне бесконечно стыдно от того, что пострадали и мучаются люди, которые были глубоко связаны с нашей жизнью. Родные, они больше страдают и мучаются там на воле, чем я тут. Я понимаю: после того, что совершил я, вы ожидаете увидеть сломленного, угнетенного, измученного человека. А ведь не похож — верно? Стереотип, что такое может глубоко менять человека, все-таки сильно преувеличен. И другим я, наверное, после всего произошедшего не стал. Я вообще думаю, что человек не меняется. Очень многое, о чем я писал в дневниках в своей молодости, мне близко и сейчас. По сути, я такой же, каким был в 15-16 лет. Мы не меняемся, в этом феномен и, если хотите, особый смысл жизни. Я много чего не понимаю, не понимаю, как у меня могли рождаться дети, — я ведь сам еще ребенок, но разве можно судить душу — ну вот такая она, что поделаешь! Мне исполняется 50 лет, а я с ума схожу от обилия того, чего я хочу. Дневники, писанина, языки, путешествия...
— Что сейчас занимает ваше время, мысли?
— Изучаю английский язык, на очереди еще два языка. Много читаю, составил себе план чтения на год. Еще увлекся агрономией, интересуюсь тем, чем раньше при моем образе жизни было бы ненормально: прививки, селекция, последовательность выращивания овощей и фруктов. Мне это безумно интересно и я таким образом подготавливаю себя к своей будущей жизни.
— А как на бытовом уровне складывается здесь жизнь?
— Как ни странно, я чувствую себя здесь нормально. Вопреки стереотипам, никакого быдлячества тут нет. Люди разные, есть умные, образованные, талантливые. Но я не стремлюсь к общению, я вообще по жизни, как ни странно, стремился к одиночеству. И сейчас не даю повода дружить. Здесь барак на сто человек, чисто, есть поле, где мы играем в футбол и... есть время думать. Много в нас очень простого и очень понятного.
В меню стали уже привычными неприемлемые ранее каши: рис, перловка и овсянка на воде. Но я давно привык к аскезе в путешествиях. Стараюсь жить в своем режиме: встаю полпятого утра, делаю зарядку, потом учу стихи Есенина, Бродского, чтобы не разучиться тому, что умел прежде. До обеда занимаюсь английским. Порядок тут, конечно, есть, но довольно либеральный. Есть те, кто работает, и те, как я, которые больше философствуют.
— У вас же наверняка были друзья, вас навещают?
— Были близкие люди, мы дружили семьями, собирались по поводу и без. Но никто из тех друзей, которые еще вчера гордились дружбой со мной, не приехал ко мне сюда ни разу. И меня удивляло и удивляет отсутствие у них хотя бы любопытства! Как, почему успешный, известный, близкий им человек совершил такое деяние. Да просто — посмотреть в глаза! Странно, но даже к тем, кто спился, опустился на самое дно, приезжают, привозят что-то, проявляют какое-то внимание, а ко мне просто нулевой интерес. Будто и не было меня. Стерли и выбросили. Но жизнь проносится каким-то ураганом, в итоге все оказывается неважно — все сметет, все заметет. Время все залижет.
— Эта тюрьма… У вас есть ощущение справедливого возмездия?
— Наверное, есть какое-то большее возмездие, чем просто неволя. Когда я узнал, что у моего отца обнаружили рак легких, что-то там вырезали ему, я это понял. С этим диагнозом трудно спорить. Я только надеюсь, что когда выйду, увижу еще моих родителей. Отца еще застану живым. А если нет, ну что ж... После всего пережитого, передуманного многое просто перегорело во мне, я стал каким-то смиренным, что ли. В жизни я всегда мог найти сотни вариантов выхода из любой ситуации, но сейчас… Я лишен квартиры, прописки, возвращаться мне некуда. Я потерял любимую, потерял самое близкое, родное, что создал, и без тюрьмы я бы не знал, что было бы со мной, оставил ли я бы себя жить или нет. Здесь как бы розданы всем роли, я играю свою. Но для меня эта игра естественна, для других — нет... Я давно не понимаю, где я. Живу в каком-то параллельном мире, он интереснее, богаче. Все равно настоящая жизнь — на воле, а здесь скорее лаборатория. Тюрьма — это тоже путешествие, в другую жизнь, другой мир, путешествие в самого себя.
Когда-нибудь
Когда-нибудь войду в свой дом,
Открою дверь своим ключом —
Без стука.
И та, что за стеной не спит,
Улыбкой тихою навзрыд
Протянет руку.
Когда-нибудь я отстучу,
Как на машинке жизнь свою.
Едва ли,
И ты у моего креста
Не испытаешь никогда
Печали.
Когда-нибудь, когда-нибудь
Нам не захочется вернуть
Былое.
И дети за одним столом
Не станут прятать глаз потом
От боли...