...
Дед и внук вышли из автобуса – тряского "пазика", бегавшего от города до Жукова, теперь довольно большого посёлка, а когда-то, дед помнил то время, скромной деревни. Дальше путь их до Воздвиженья – километров десять ещё.
Деда зовут Александр Васильевич. Это крепкий, высокий, с седыми волосами, выбивающимися из-под лёгкой матерчатой кепочки, мужчина. За спиной его нетяжелый полупустой рюкзак. Внука, мальчишку лет десяти-одинадцати, зовут Мишка. Волосёнки у него светло-русые, чуть ли не белые, выгоревшие на солнце. Фигурой и осанкой он очень похож на деда.
- Кепарик-то надень, голову напечёт, - говорит Мишке Александр Васильевич.
Мальчишка достал из сумки, висящей сбоку на ремне, бейсболку, натянул козырьком к уху. Пошли. Сперва по поселковой улице, мимо крепких домов с палисадами, в которых – яблони, кусты смородины, цветы. Через неплотные заборы видны огороды, ботва картошки уже на полметра вымахала – урожайный год. Видно, что люди здесь живут крепко, надёжно…
Но попадаются и заброшенные кособокие домишки… На соседней улице видны панельные пятиэтажки, как в городе. И магазин, неожиданно оказавшийся на выходе из деревни, имел городской вид – одноэтажный кирпичный дом с широким крыльцом и стеклянными дверями. И даже два мужика вполне трудоспособного возраста пили, сидя на ступенях крыльца, пиво из банок – тоже по-городскому…
На краю посёлка и кончился асфальт, началась бетонка – хорошая дорога! По правую руку тянулись кустарниковые заросли, по левую – глубокого жёлтого цвета поле.
- А это что, дедушка? – спросил внук.
- Ячмень, - коротко ответил дед.
Комбайн работал у самой дороги. Споро выстригал поле. Какой-то необычный комбайн – с английскими буквами на боку, никогда не видывал таких Александр Васильевич. Вдруг он встал, из кабины спрыгнул человек и торопливо пошёл к дороге. И Александр Васильевич встал, поняв, что комбайнёр идёт к ним, остановился и Мишка.
- Здравствуйте! – обратился к ним комбайнер, средних лет мужчина в кепке, клетчатой рубахе, затёртых джинсах, с красным от загара лицом и руками. – Извини, отец, закурить не будет? Обсох.
- И ты, брат, извини – бросил.
- А-а… - мужчина подошёл вплотную, протянул руку.
- Водички попей, - сказал дед, пожимая жёсткую ладонь.
- Да вода-то есть у меня… - принимая всё же бутылку, ответил, сделал глоток. - Далеко шагаете?
- До Воздвижения, и на Красный Берег.
- Далеко. А чего там?
- Родина, - ответил Александр Васильевич. – Хорошая техника? – в свою очередь спросил, кивнув на заграничный комбайн.
- Хорошая. За сутки тут уберу. А "Кубань" бы трое суток ползала…
- Значит, оживаем?
- Да мы и не умирали, - ответил комбайнёр… Хорошая машина, да больно уж дорогая, - добавил еще про комбайн. - В долги колхоз-то залез… Ну, это председателя забота, а наше дело – пахать-сеять-убирать… О, Пашка едет, ссыпаться надо. - По дороге в их сторону пылил "Камаз" с высокими бортами. - Ну, давайте, счастливо. Скоро на карьер пойдут, так подбросят вас. - И мужчина замахал водителю "Камаза", а дед и внук двинулись дальше своей дорогой.
Всё чаще стали попадаться высоченные дылды с зелёным в руку толщиной стволом, зонтичными соцветиями, и огромными мохнатыми листьями.
- Ишь ты, как разрослась-то зараза… - качал головой дед, глядя на эти растения.
- А это чего, дед? – спросил Мишка и потянулся к колючему листу.
- Не тронь! – одёрнул внука Александр Васильевич. - С ним идти-то рядом опасно, не то что трогать – ожог будет. Борщевик это. Думали им коров наших кормить, да не по вкусу пришёлся …
А стены борщевика вдоль дороги становились всё плотнее и всё выше – метра в два уже. И становилось даже страшно, какой-то не родной пейзаж кругом, джунгли…
Они шли примерно полчаса. Солнце в зенит выкатило, на небе ни облачка, воздух заполнялся горячим настоем цветов борщевика и травы, плиты бетонки накалились. Тишина была – до звона. Птицы, насекомые – все где-то затаились, пережидали зной.
Мишка поначалу шёл споро, сшибал ещё на ходу вичкой пыльные цветки придорожных одуванов, но вскоре заметно приустал, часто прикладывался к бутылке с водой.
Сзади, со стороны Жукова послышался нарастающий гул, их догонял самосвал. Александр Васильевич глянул на Мишку (тот уже совсем раскис) и махнул рукой, прося машину остановиться. И машина встала. Водитель, молодой рыжеватый парень, приоткрыл дверцу справа от себя.
- Здравствуйте, до Воздвиженья не подбросите? – спросил дед.
- Залазьте! – откликнулся шофер, и когда они уже устраивались в кабине, добавил: - До Воздвиженья не довезу, а до отворотки на карьер подброшу.
- А что за карьер-то? – спросил Александр Васильевич.
- На строительство дороги землю берём.
Поехали. Машина вздрагивала на каждом стыке плит…
- Борщевик-то вымахал, а…
- Да уж…
- И чего, как-то борются с ним? – поинтересовался Александр Васильевич.
- А кому бороться-то… Не знаю… Я дак думаю это вредительство какое-то, - высказал вдруг мысль, давно видно его волновавшую, водитель. - Здесь, ладно, вдоль дороги, а ведь и целые поля зарастают, и живучая, говорят, зараза-то – не сразу и одолеешь.
- И не только у нас, весь север зарастает… Если и не сознательное вредительство, то преступное головотяпство точно, - поддержал парня старик.
- Верно, отец, - согласился водитель.
Машина, хоть и подпрыгивала на стыках, ехала быстро, ветерок влетавший в приоткрытые форточки приятно холодил лица. Над лобовым стеклом дёргался, будто в дикой пляске сплетённый из капельниц человечек, а над бардачком была прикреплена иконка – Иисус, поднявший в благословении руку… Александр Васильевич подумал, как бы не продуло внука, попытался прикрыть форточку со своей стороны.
- Она не закрывается, - флегматично заметил водитель.
- Дед, так хорошо, не надо… - попросил и внук.
Вскоре машина остановилась – резко, как споткнулась.
- Приехали, километра три вам осталось. А чего в Воздвиженье-то, там же никого нет? – поинтересовался парень.
- Надо, - без лишних объяснений ответил дед. – Спасибо, счастливо тебе.
- И вам счастливо! – откликнулся парень, захлопывая дверь.
И машина резво уехала направо, вздымая за собой пыль, туда, где виднелись отвалы, напоминавшие горы и слышен был звук работающего экскаватора.
А Александр Васильевич с Мишкой пошли налево по грунтовой, явно давно неезженой дороге. Борщевик здесь сошёл на нет, и лесные заросли – тёмные ели, солнечные осинки, трепетные берёзы, напоенные светом кусты и травы – вдоль дороги были приветливыми, зовущими за грибной удачей…
В старых тракторных колеях кое-где стояла вода, подёрнутая ряской, прямо на дороге росли подорожники и нежно-голубые цветы незабудки, на сухих местах то и дело виднелись кротовьи кучи. Трясогузка прыгала впереди них, будто прометая хвостом дорожку, когда они приближались, она перелетала вперёд и опять мела хвостиком…
Лес по сторонам дороги раздвигался, редел, и вскоре явно виделось, что это поля, заросшие кустарником и мелколесьем. Помнил Александр Васильевич как плыли по этим полям, выстроившись в ряд, комбайны…
Село на пологом холме, и со стороны кажется, что оно не изменилось, что всё та же жизнь в нём: два длинных низких здания – фермы, крайний дом села – высокий, с окнами под крышей, где-то дальше и здания школы и сельсовета, избы. Как и в прежние годы, над всем возвышается колокольня, в окружении зелёных шапок старых лип, осеняющих могилы…
- Воздвиженье… - выдохнул Александр Васильевич.
- Пришли да? Дед, пришли? – внук нетерпеливо дёрнул деда за рукав.
- Сегодня пришли. Тут ночевать будем, а завтра на Красный Берег.
- А почему Красный Берег?
- Красный, значит красивый… И Красная площадь по тому же красная.
Дед почему-то не пошёл сразу туда, к деревне, присел в тени под кустами.
- Передохнём здесь, Мишка, - сказал.
И Мишка присел рядом с ним, подмяв траву. Достал из сумки бутылку с водой, отпил, протянул деду. Александр Васильевич сделал глоток, кадык его при этом сильно дёрнулся. Дед закашлялся, видно поперхнулся. Справившись с кашлем, закрутил крышку на бутылке, вернул внуку.
- Ну, пойдём, Михаил, надо и о ночлеге подумать. На Красный Берег уж завтра.
- Пойдём.
Фермы зияли чёрными пустыми окнами, крыши в прорехах… Мёртвой пустотой от них веяло… И первый дом – мёртвый, и второй… И здание школы, а когда-то усадьба Зуевых… Мишку охватил страх. А Александр Васильевич будто окаменел, будто оглушила его эта мёртвая тишина. И ведь он знал, ожидал, что будет так… Он и внука-то, может, взял, чтобы не одному… И вдруг в этой пустой тишине обозначился звук, живой звук.
...
Звук – то ли удары камня о камень, то ли камня о металл, доносился от храма.
Туда и пошли через заросшую крапивой и лопухом улицу, мимо скелетов-оград, полуразваленных домов… Он и теперь – с обшарпанными стенами, пустыми окнами, с выбитыми воротами, без креста над куполом, величественно высился над округой. Близ него – кладбище. Кособоко стоящие или вовсе лежащие старые, каменные памятники, погнутые металлические кресты – это всё ещё с дореволюционных времён, подальше от стен храма кое-где сохранившиеся оградки, железные или деревянные пирамидки с крестиками или звёздочками – могилы времён более близких. И над могилами дерева – могучие старые липы, березы, разросшийся по низу кустарник – шиповник да малина. Крапива, лопухи… И верилось бы, что это и есть земное воплощение вечного покоя, если б не эти звуки.
Когда дед и внук, минуя могилы, едва заметной, сжатой крапивой да кустами тропкой подходили к пустому, без ворот, входу в храм, стук тот прекратился, послышался какой-то скрип, будто стронулась телега с несмазанными колёсами. Навстречу им через дверной проём выкатилась тачка, затем появился и человек, толкавший её. Тачка была высоко гружена битым кирпичом и прочим мусором. Человек, почувствовав их присутствие, поднял глаза, увидел, опустил рукояти, утвердил тачку на земле, выпрямился. Был он невысокий, коренастый, с седыми довольно длинными волосами, клочковатой бородкой, с глубокими, будто шрамы, морщинами от крыльев носа к жёстким углам рта, твёрдыми серыми глазами. Одет был в брезентовую куртку, в джинсы, на ногах – потрёпанные кроссовки.
- Здравствуйте, - первым сказал Александр Васильевич.
- Здравствуйте, - не слишком приветливо отозвался незнакомец.
И стояли друг против друга, не зная, что говорить или делать.
- Сергей, - сказал первым незнакомец и протянул руку.
- Александр Васильевич, - представился дед, пожимая твёрдую ладонь.
- А тебя, как, оголец, кличут? – к мальчику обратился Сергей.
- Миша.
- А меня – дядя Серёжа… Какими судьбами?.. – осторожно спросил.
- Да так… На тот берег нам, - ответил дед, пристально вглядываясь в этого странноватого человека.
- Поздно уже, темнеет. Ночуйте у меня, если что, - предложил Сергей. – Пойдёмте…
Александр Васильевич был почти уверен, что узнал его, и всё же сомнение оставалось. Сомневался он и идти ли за ним, если это тот, на кого он подумал. Но видел он и то, как устал уже внук …
Сбоку от тропы, за кустами, увидел Александр Васильевич кучу мусора.
- Там всё равно болотина, могил нету, - пояснил Сергей, заметив его взгляд.
- Я знаю.
- Местный?
- Местный… С Красного Берега родом.
- И я оттуда.
И почему-то оба и сейчас не спросили фамилии, будто оставляя себе возможность для узнавания.
Привёл он их к недалёкому дому, ещё довольно крепко стоящему на земле. Из трёх окон выходящих на улицу – два были заколочены досками, третье отражало мутным стеклом склонявшееся к заречному лесу солнце. Полусгнившие тёмно-серые ступени крыльца, а одна ступень светлая, видно, что недавно поставленная. Полумрак и запах пыли на мосту, соединяющем жилое помещение и двор… Мишка опасливо держался за руку деда. Вошли в избу со следами наведения порядка – по углам распиханы какие-то тряпки, бумаги, перед окном стол – ни занавески на окне, ни клеёнки или какой газеты на столе, пара табуретов, лавка вдоль стены, металлическая кровать, закинутая старым лоскутным одеялом, из-под которого виден матрас с вылезающей через дыру ватой. А в углу тёмная икона в простом деревянном окладе. И Сергей, входя, перекрестился на неё, быстро, будто стесняясь… Александр Васильевич, потянул, было, руку ко лбу, но почему-то не перекрестился…
- Вот тут и обитаю, располагайтесь. Щас самовар вздуем. Тут и ночуйте, места хватит. Утром лодку дам, – говорил хозяин, ловко "вздувая" самовар: засыпая угли, подпаливая лучинки, устанавливая железный трубак одним концом в самоварную трубу, другим в отверстие большой, занимающей, наверное, половину этой комнаты печи с просторным устьем, заставленным заслонкой. Мишка с интересом наблюдал за манипуляциями с самоваром. Раньше он видел лишь электрический. А в этой пустой деревне, как он понял, и электричества-то не было…
Чай заварили со смородиновым листом. Мишка никогда такого не пил и осоловел от духмяного, сладкого напитка…
- Э-э, да ты, брат, усыпаешь… - Александр Васильевич прижал Мишку к себе. – Куда уложим-то? – спросил у Сергея.
- На печь можно, там одеяло есть…
Дед уложил внука на печь, где лежало старое одеяло. Какой-то пальтушкой ещё закинул.
Снова уселись за стол. Сергей запалил керосиновую лампу. За окном быстро стемнело, и какая-то крупная и лохматая жёлтая звезда, всё время мигала в глаза, когда Александр Васильевич взглядывал в окно.
- Ты Куликов, да… - то ли спросил, то ли констатировал Игнатьев.
- Куликов, - кивнул Сергей. И продолжил без всяких вступлений. – Второй срок отмотал – в монастырь пошёл. Два года там был. А чувствую, что-то должен сделать… Вот…
- И думаешь, что получится?
- Должно получиться… Не веришь? Боишься меня?.. – И он остро (но как определил для себя Игнатьев – неопасно) взглянул на собеседника. - Не бойся… Теперь уж могу рассказать, если хочешь…
Александр Васильевич неуверенно пожал плечами.
- Я тогда уже неделю не просыхая пил. И ещё хотелось, а денег не было, и продать из дома нечего, да и кто купит-то… А выпить надо и всё тут… Помню, вышел, сел на крыльцо и вдруг чувствую будто бы и живой я, а шевельнуться не могу, и кто-то берёт меня за голову и начинает её откручивать, как гайку с болта… И открутил!.. И другую – мою, но другую – обратно прикрутил. И в той-то другой – уже всё было, что я должен был сделать, и я сделал… Не бойся, не бойся… Всё так и было, но больше не будет. Мне потом уж священник объяснил… Да, ты мне не веришь всё равно, – и сейчас Куликов улыбнулся, и улыбка была простая, открытая. – А в Бога-то веришь? Надо верить, надо… Не возможно без этого жить… - И замолчал, махнул рукой.
Александр Васильевич, отвернулся к окну, и лохматая жёлтая звезда мигнула в глаза.
- Я сперва только умереть хотел. Казни себе желал, - опять сказал Куликов.
- Я, вообще-то, против смертной казни, - неохотно, да всё же вроде бы и поддержал разговор Александр Васильевич, - но есть ведь такие, не люди уже…
- Да-да, и я против казни, сейчас. Потому что… Ну, ведь и казнь кто-то исполнять должен. Да? – зачем-то попросил вдруг подтверждения у Игнатьева. Тот кивнул. – А ведь казнь это тоже убийство, только узаконенное… Нет. Нельзя убивать, и не должно быть такого закона, - убеждённо говорил Сергей. Видно было, что всё это наболело в нём, что давно уже ждал случая высказать эти мысли.
- Но изоляция должна быть абсолютная! – продолжал яростно.
- Ты потише, парня мне разбудишь… - пришлось даже попридержать его Игнатьеву.
- Да-да… Вот… Изоляция, чтобы никаких телевизоров. Из книг – только Евангелие. И чтоб точно знал, что это уже навсегда, до конца…
- Ну, ты-то вот вышел, - не удержался, поддел его Игнатьев. Его уже всерьёз раздражал этот монолог. "Вон как ты теперь говоришь, - думал. – А двоих за бутылку, за бутылку!.."
- Да я бы и не вышел, да ведь и там не оставляют, а там-то, может, да в одиночке-то и легче было бы… Ведь когда… веришь – это уже не одиночка, это келья… Ладно, ты, извини…
А Игнатьев спросил:
- Ты, Сергей, был на том-то берегу, на нашем?
- Был. Но пока здесь, пока здесь…
- Ну, а мы завтра туда махнём, с утра только могилки обойдём.
Куликов кивнул понимающе.
- Ну, чего… Александр…
- Да-да… Александр я, Игнатьев.…
- Редко видел тебя. Ты же намного старше. Уехал рано, приезжал редко.
- Да-да…
- Ну, давай, что ли, ложиться?
- Давай.
И Куликов лёг на свою скрипучую кровать, а Игнатьев влез на широкую печь и лёг рядом с внуком, который сладко посапывал, видел какие-то свои сны.
… Ноги натружено болели (давно уж так много не ходил). Лёг сперва на правый бок, но сразу заболело плечо (и на мягком городском диване болели суставы, а тут – печь), улёгся на спину, вперился бессонными глазами в темноту.
Думалось о том, что завтра увидит родной дом (сегодня специально даже к берегу не пошёл, хотя их дом виден с этого берега) и вспоминалось всякое из той, прежней, жизни. И даже не верилось, что это он, Александр Игнатьев, был в той жизни.
… Помнились "праздники урожая", по-старинному – дожинки, когда зерно, наконец-то бывало убрано; когда отцы его друзей-мальчишек, наконец-то, появлялись дома не только ночами; когда и его отец председатель, отмаявшись наконец-то, позволял себе просто отоспаться, не торопясь попариться в бане… Вот тогда выставлялись прямо на улицу столы. Сначала козлы ставились, на них укладывались длинные столешницы (всё это хранилось в каком-то колхозном сарае), выносились скамейки из изб, тащилась сюда же посуда. Уже с утра пеклись в пекарне караваи, варилась в двух огромных котлах на берегу уха, а в двух других котлах – мясо. И все с утра уже были радостные и не злые. И ближе к обеду наконец усаживались: во главе стола отец, рядом парторг, тут же обязательно и агроном, и зоотехник, и бригадиры, а бывало, что и кто-то из районного начальства… И вот после третьей-четвёртой стопки, начинались разговоры, кто-то затягивал песню, её подхватывали… Бывало, что и его мать первой выводила: "окрасился месяц багрянцем…" У них мальчишек, вот в этот момент, было развлечение – нырнуть под столы с одного конца, и стараясь никого не задеть, не проявив себя, пролезть под всем застольем и вынырнуть с другого конца. Всегда кого-нибудь всё же хватали за ворот рубахи, чаще всего обходилось тихо-мирно, ну, скажут что-то наподобие: "Ты чего тут шастаешь? А ну, кыш!.." И сейчас он полз на четвереньках, а столы длинные и уж болят коленки… И Александр Васильевич очнулся, действительно, от боли в коленях и услышал, как шуршит за окном дождь…
И вновь вроде бы задремал. То ли сон, то ли сердечная память в детство вернули: наверное, уроки в школе уже закончились, но мальчишки с Красного Берега к парому не спешили, вместе с воздвиженскими устроили игру в полуразваленной церкви (она пустовала, потихоньку рушилась без пригляда, от использования под клуб или склад спасало, наверное, кладбище вокруг неё, на котором и в ту пору ещё хоронили). Лучшего места для игры в "войнушку", в казаки-разбойники или в прятки, казалось мальчишкам – и не придумать… Во что играли в тот день… Нет, не вспомнить… Но он, пятиклассник Сашка Игнатьев оказался один в дальнем от входа конце храма с закругленной стеной (алтарь это был – уже нынешним знанием понимал Александр Васильевич), и отделённом от остальной просторной части храма колоннами, полуразваленной стеной, старыми досками. Было там почти совсем темно. Слышались голоса приятелей, еле проникал свет, пахло кирпичной пылью и прелью… Сашка сидел, затаив дыхание… И вдруг прямо перед ним появился золотисто-прозрачный столб… Нет это не те широкие полосы света, что льются из-под купола в центре храма, нет, нет… Именно золотой столб – откуда-то сверху, будто бы и сквозь кирпичный свод опустился. И не страшно совсем. И видно, как золотые чешуйки внутри этого столба переливаются, снуют… И уже будто где-то в другом мире он, и слышит голос: "О чём печаль твоя?" А он ни о чём и не печалился, но будто бы ответил-подумал: "По русскому двойки". "Всё пройдёт. Всё вернётся. Будешь учиться, будут многие знания, будет печаль. Будет крест и жизнь"… И ведь забыл он, в тот же день и забыл всё. И сейчас, снова открыв глаза в темноту, он силился вспомнить – было это на самом деле или только что и приснилось. Было, всё было, и что-то ещё будет… Будет, будет… И ведь по русскому-то с тех пор на пятёрки учился. Да, да… И по всем другим предметам. И всё больше, больше хотелось ему знать – и он прочитывал учебники ещё вначале года, брал из библиотеки и ночами засиживался над книгами.
Хотелось, очень хотелось ему учиться в городе. Просился в училище – не пустили, не выдали на руки "метрики". После армии уже, не заезжая домой, подал документы в институт. И лишь когда увидел приказ о зачислении, в родную деревню подался, но вскоре покинул её уже надолго, вся жизнь его уже городской стала…
Дождь шуршал за окном, и мысли путались, и уже не поймёшь – где сон, где явь. Зачем он здесь? Да где он?.. Мишка дрыгнул ногой и снова разбудил деда… И он ещё долго лежал с открытыми в темноту глазами…