Александр Цыганов – первый писатель, читавший мои рассказы, дававший советы, помогавший публиковаться в вологодской прессе в начале 90-х… Были многие встречи, разговоры… Однажды я взял у него интервью для газеты «Литературный маяк»…
- Александр Александрович, расскажите, пожалуйста о себе, о родителях…
- Родился я в Кирилловском районе, чем я сегодня очень горжусь. Ферапонтовские края… Гордость эта, может быть, и от того, что Рубцов так хорошо о них сказал. Сказывается и то, что бывать в тех местах теперь приходится редко, и появляется чувство какой-то недосягаемости родины. Родился я в 1955-м году, семья простая. Мама у меня работала много лет на сплавучастке десятником, много лет работала в совхозе, мы ей помогали, ходили даже коров доить… Однажды я под корову неправильно подсел, она меня лягнула, я упал в лоток… Нас было три брата. Даже четыре. Коля маленький умер. Помню, как он лежал на двух стульях, и я говорил: «Коля, не умирай». Кажется, умер он от простуды. Запомнился дедушка Киря – человек очень интересный. Он воевал, был на финской войне, на Великой отечественной. Он обладал большим ростом, громким голосом, но был удивительно добродушный человек. Хотя, уже задним числом я узнаю, что он в своё время был председателем колхоза, срок сидел – ругнулся на портрет Сталина, а кто-то видел… Но он никогда об этом не говорил. Он был, видимо, человеком увлекающимся, азартным – раз пришёл домой, лёг спать, вдруг приходят мужики – за коровой. Бабушка говорит: «Какая корова?» А он с печки: «Бабка, отдай корову, я корову в карты проиграл». Ужас, конечно для бабушки… Однажды, будучи председателем колхоза, поехал сам за мукой на центральную усадьбу, нагрузил полную телегу, а осень, слякоть и телега застряла. И дедушка лошадь пожалел, не стал её пазгать кнутом, распряг, отвёл в сторону, сам впрягся и вытянул телегу на сухое место… Мне кажется, что многое мне перешло от деда, потому что всё детство мы выросли в деревне, где жил дедушка, это километров сорок от Глебовского – моей родины, где я жил с отцом и матерью. Деревня стоит на горушке, вся покрыта зелёной травой чуть ли не до окон, рядом Сиверское озеро – синее, огромное, чистое, банька, разнотравье, разноцветье… Детство для меня во многом было волшебное. И, конечно, бабушка Катя, мать моего отца. Я звал её всю жизнь – Катя. Она для меня была, как талисман в жизни… Вот эти-то люди и сумели для меня дать всё, вот этими силами я и укрепился… А уже будучи взрослым человеком узнал, что другой дед, Яков, был священником… Всё это даёт моей душе лёгкость, свободу, радость. Оттуда все мои силы. Мне кажется, я родился с ощущением этого невероятного простора, свободы. И как Божья милость – чтение книг. Я их как будто и не читал, они, эти строки, в меня сами входили. Я думал, что всё это существует в природе – а оказывается это Пушкин, оказывается это Лермонтов, Некрасов…
- Наверное, в школьной библиотеке брали книги?
- Раньше было так – в деревню из села, из библиотеки, приносили книги и кому-то оставляли, и люди приходили, брали читать, и так книги по всей деревне передавались. Отношение к книгам было чуть ли не святое – что это не своё, написано книжно, нужно относиться к этому, как к самому дорогому. Хотя иногда, смотришь, кто-то карандашом написал: «Очень хорошая книга»… Сейчас мне пятьдесят один год, но всё, что было в детстве, тот духовный старт, не даёт никакого права сорваться в уныние. Оттуда идёт наша способность быть милосердными, добрыми, хотя мы этих понятий не знали, просто это было естественным состоянием сельского человека. Но это не отнимало деревенских гулянок с их мордобоем, с примирениями. Дерутся, а на другой день смотришь – всё нормально, никто и не вспомнит вчерашнее. Просто силушку выплёскивали, не было мстительности, злобы… Отец с матерью нас с детства приучили к труду – лет в семь-восемь мы носили воду, поливали огород, а стали повзрослей – отец дал нам в руки косу. Через это и открывался мир. Порой, устанешь, в траву опрокинешься, посмотришь в небо, и в детскую головёнку внезапно, какими-то неведомыми потоками приходило ощущение вечности, сердце охолонёт чувством бесконечности и какой-то необъяснимой тревоги, нанесёт ветерком и уйдёт. И на душе какая-то тревога лёгкая и радость одновременно… Отец у меня, конечно, человек сложный, много приходилось претерпеть от характера отца, но это с лихвой покрывалось тем, о чём я уже сказал… И то, что где-то в восьмом классе я впервые взялся за сочинительство, наверное, было естественно. Помню, нам в школе задали написать сочинение. Я пришёл домой из Ферапонтова из школы, осень, темень, зажёг керосиновую лампу на кухне… Рука сама выводила строчки, а передо мной стоял ряд образов, они передвигались, перемещались… И я очнулся, через несколько часов, перечитал то что написал. Отдал в школу и стал с замиранием ждать результата, думал вот – все заговорят. А потом всё забылось. И вдруг на уроке литературы учительница объявляет, что будет читать моё сочинение. Реакция одноклассников была неожиданной – меня стали обвинять, что я списал. Вот тут-то меня, наверное, впервые в жизни посетила горькая обида, я запомнил это чувство. Сочинение отправили в Вологду на какой-то конкурс, но следы его затерялись и, наверное, слава Богу… Ещё я очень любил рисовать, рисовал везде, где бы ни находился. Первое что я сделал, когда пришёл в интернат в Ферапонтово – срисовал лики святых со входных ворот. Я рисовал одноклассников, в школе меня даже заставляли рисовать картины для уроков истории. Я рисовал цветными карандашами и немножко акварелью. Помню, плыву на теплоходе «Клубов» в Кирилов – сижу и рисую… И вот «Вологодский комсомолец» объявил конкурс на лучший рисунок из любимого произведения. Я нарисовал по «Золотому телёнку» Ильфа и Петрова. К великому удивлению, мать принесла газету, она в то время работала почтальоном, а там два моих рисунка и несколько слов обо мне. И мне пошли потоком письма от читательниц. Письма от девушек приходили пачками. И это продолжалось даже в армии. Но закончилось всё это несколько смехотворно. Я, помню, стоял дневальным, написал письма всем девушкам, разложил в конверты наскоро – спать хотелось, отправил, а потом выяснилось, что я перепутал ряд писем, положил не в те конверты. Реакция была закономерной, но с двумя девушками я и потом переписывался… В армии я писал заметки, они публиковались. Замполит даже узнал условия поступления на факультет журналистики, передал мне данные, я собирался поступать в университет. Но потом была травма и меня комиссовали… А потом в Вологде поступил в педагогический институт. И здесь стал писать. Эти рассказы сохранились. Мне нынешний декан исторического факультета Василий Саблин передал тетрадку с теми рассказами. Я их перечитал – мистика, переживания личного плана отразились в моих творениях… Я помню, как первые те рассказы положил на столик в комнате, а их тайком прочитали тоже ныне писатели Вячеслав Белков и Александр Драчёв. Вердикт Белкова был – минус пять. Я знал, что существует «двойка с возжами», получал в своё время по математике, но такой оценки «минус пять» не знал… Потом, по ряду личных причин, я ушёл из института. К тому времени у меня был набросок рассказа. Назывался он «Бабушка рассказывает», я увёз его с собой в колонию, где стал работать. И уже там по этому наброску я написал свой первый серьёзный рассказ, но название никак не приходило. И вот осенью мы бродили по огромным штабелям брёвен, искали схроны, которые делали в них осуждённые, прятали спиртное, я запнулся на каком-то бревне и пришло название – "За милую душу"… Судьба у этого рассказа интересная. Его опубликовали в газете «Литературная Россия» в 1983 году. Я помню то удивительное ощущение, когда получил ту газету… И мне пошли письма со всей страны, из Намангана было письмо, из Москвы. Мне предложили тогда переехать в Москву, работать в журнале «Пограничник». Но я отказался. Потом я написал книжку рассказов, называлась «Пока я с вами». Осуждённые её оформили. Очень красивая была обложка. Из того, что у меня издавалось, то оформление – неповторимое…
- В этом оформлении и была издана книга?
- Нет. То оформление пропало. Но оформление было удивительное. Оформил не русский человек, но он почувствовал состояние моего духа и передал великолепно…
- Мне кажется, есть несколько моментов, которые повлияли коренным образом на вашу судьбу. Та армейская травма, затем уход из института на работу в колонию…
- Я часто задумываюсь над этим. Мне кажется, что я просто покорялся воле свыше. Просто я чувствовал, что так надо делать. Я думаю, что это вёл меня дух моего деда, деда Якова – священника. Но самое главное, что повлияло на мою литературную судьбу, первая и, как часто бывает, не сложившаяся любовь. Я сейчас человек счастливый, нашёл свою судьбу, но, и я об этом писал – первая любовь даёт силы не просто жить на свете, но и помогать кому-то. И это я думаю основное, что подтолкнуло меня к творчеству… И вот это подчинение воле свыше помогло и помогает в сегодняшней действительности просто выжить. Потому что приспособиться к нынешней жизни, по-человечески – невозможно. Вопросы духовного, нравственного плана все перевёрнуты, всё поставлено с ног на голову, и вряд ли что-то изменится, идёт откровенное уничтожение всех нас – духовное, нравственное, физическое. С этим смириться нельзя нормальному человеку (человек я крещёный, православный). Идёт откровенный обман русского народа. Придумали же это страшное слово, бесовское – "перестройка". Как можно перестроить человека, Божье создание? А нас взяли и перестроили. А мы взяли и смирились с этим практически. Но душа с этим не смиряется. Вот я и думаю, что для того, чтобы мне спастись, даже и физически, нужны все эти испытания… Работники колонии, с которыми я служил в одно время, большинство из них, на сегодняшний день умерли. А меня Господь сподобил, чтобы я жил и работал.
- Александр Александрович, у вас много рассказов «мистических». На мой взгляд, те ваши рассказы – это была тяга к церкви, к Богу, ещё в то время не осознанная, потому и увело туда, в мистику, в опасную сторону…
- Да. Моя натура склонна к крайностям. У меня была масса мистических рассказов, их публиковали. Придуманные мною герои даже материализовывались и являлись ко мне… Я опасность, конечно, чувствовал, но тяга к вере одновременно тоже существовала. Ну, и (может, это уже теперь я говорю, как оправдание) – я использовал (хотел использовать) мистику, как художественный приём в рамках так называемого метода «фантастического реализма», открытого ещё Гоголем. Но где-то художественные грани я переходил, к сожалению –переходил. Поэтому сегодня я в этом плане остановился. Ищу золотую середину, чтобы не переходить вот ту грань. Для этого нужны духовные силы, крепость и понимание того, что ты делаешь.
- А где берёте-то духовные силы?
- В молитве… Творчество – путь к вере. Это не мною сказано, но я в этом убеждён.
- Скажите, пожалуйста, кто из писателей прошлого и ныне живущих наиболее интересны, близки вам?
- У меня никогда не было тяги к зарубежной литературе, не знаю почему, может быть я так односторонне одарён, не знаю… В то же время у меня очень выборный подход и к нашей классике. Например, мне, чисто по-человечески, тяжело читать Достоевского. Я по-настоящему прочитал у него только «Записки из мёртвого дома», они привлекли меня своей абсолютной искренностью. Я, вообще, во всём ценю искренность. Если где-то идёт искусственность, то мгновенно душа противится и не принимает. Я не склонен принимать большие объёмы, и себя ломать в этом я не хочу. Кстати говоря, Антону Павловичу Чехову тоже всё время советовали прочитать Достоевского, а он говорил: «Я попозже прочитаю». Позже у него спросили: «Вы прочли?»-«Да. Но можно было и не читать»… Я мало читал Льва Толстого. Ряд его рассказов мне близки. Я больше тяготею к малым формам… Но, я не беру в расчёт, конечно, нашу классику. Пушкин, Лермонтов – всё это дорого, близко… В десятом классе мы разыгрывали сценки писателя, которого я тогда не знал – невероятно живые, искромётные. Потом я узнал, что это Василий Иванович Белов. То есть я знал и любил Белова, ещё не зная автора. Мне более близок ранний Белов, его ранние рассказы, повести, они созвучны моему сердцу. В трудные минуты, когда у меня болело сердце, я хватал книги Белова, открывал – невероятно, но происходило излечение, боли проходили. Рано познакомился я с творчеством Бунина, но его ранние произведения, связанные с его исканиями, с толстовством, мне не близки, они идеологизированы, но «Тёмные аллеи» – это любимые мои рассказы, я их перечитывал десятки раз, они проникли в мою душу. Нравились мне рассказы Тургенева своей внутренней необъятностью, ширью, светом, но они как-то потом отошли, потому что, видимо, они ограничивались веком. Очень люблю я Юрия Павловича Казакова. Василия Шукшина, конечно. Сегодня я не вижу авторов, которые могли бы формировать общественное сознание, могли бы давать душе упокоение. Многие авторы, писавшие в своё время хорошо, интересно, занялись, к сожалению, или коммерческой литературой или ушли в идеологию – чувствуется заданность, условность… Вот сейчас мы проводим Всероссийский конкурс имени Шукшина и стараемся привлечь как можно больше творческих людей и не только профессиональных писателей. За три месяца мы получили около пятисот рассказов. Мы хотим увидеть состояние души нынешнего русского человека… Из вологодских писателей, особенно созвучных душе моей, назову тарножанина Станислава Мишнева. Назову Роберта Балакшина – очень необычный, разносторонний писатель. Конечно, Иван Дмитриевич Полуянов – давно уже известный писатель, его последний роман «Самозванцы» очень ярко показывает как нужно подходить к историческому материалу. Из поэтов я бы назвал Татьяну Бычкову, считаю, что сегодня это очень перспективный, очень своеобразный, очень интересный поэт, дай Бог, чтобы у неё была хорошая литературная судьба. Она скромный человек, тихий и незаметный как будто, но я считаю, что так и надо жить – внешне тихо и незаметно, чтобы больше от тебя была отдача. К сожалению, рано ушли из жизни Алексей Шадринов из Белозерска, Михаил Жаравин. Если бы они были живы – это был бы прорыв в нынешнюю российскую литературу. Но они были, значит, они и есть с нами, и наша задача донести их произведения читателям… Осенью этого года будет областной литературный семинар, дай Бог, чтобы появились новые таланты. Талант это неожиданность, которую всегда ждёшь.