Директор Музея искусства Санкт-Петербурга ХХ-XXI веков Марина Джигарханян беседует с художником Владимиром Прошкиным об эвакуации и сегодняшних экспонатах, созданных в ней детьми семь десятков лет назад
МД: Володя, расскажи нам, пожалуйста, когда и кто поехал в эвакуацию?
ВП: Мы отправились в эвакуацию 6 июля 1941 года из Ленинграда. Наверное, это был все-таки Московский вокзал. Мы отправились в Ярославскую область. Но это к нашей беседе, наверное, отношение иметь не будет, потому что после того, как немецкие войска придвинулись своим северным клещем к Москве, они приблизились к ярославской области, к тому гаврило-ямскому району, в котором мы находились. Мы слышали колоннаду - приехал один из членов правительства города и поставил вопрос о том, что он сейчас работает с правительственными кругами, чтобы нас перевели отсюда куда-то дальше, в Сибирь. В середине ноября со станции Гаврилов-Ям вышел эшелон, в котором было несколько вагонов детей архитекторов - архфонд и детей художников - худфонд. Архитекторы занимали, я не могу сказать, сколько вагонов, художники занимали, если я правильно помню, 4 теплушки. В каждой теплушке было по 40 человек. Среди детей были дети от 2 и до 16 лет.
Я был в младшей группе школьников, и у меня была замечательная воспитательница Варвара Васильевна Янцен, жена нашего фондовского плотника. В этом же вагоне ехала Васса Зиновьевна Линцбах. Она была у старших девочек, по-моему. Была моя мать Белоковская Виктория Марковна - художник, член Союза художников. Художником она в ту пору правда не была, а станет уже потом, после возвращения. Но поскольку у нее на руках был двухлетний ребенок, она имела право ехать в эвакуацию. Наша директор, замечательная совершенно художница и женщина Людмила Иванова, поручила ей группу школьниц, младших девочек, в которую входило две сестры Суворовы, дочки скульптора Суворова, который после войны вместе с Симоновым займется воссозданием памятника Самсона в Петергофе. Вот так вкратце я охарактеризовал обстановку, в которой я поехал в эвакуацию.
В вагоне было 4 воспитательницы - Янцен, моя мать, Линцбах и еще была Лилия Коган - художница, у которой было два ребенка на руках - маленькая трехлетняя Инна и старшая Лена. Ехали мы 40 дней в теплушках. Что такое теплушка - это на металлическом каркасе нашиты доски - снаружи и внутри, между ними воздух, вот он и греет. 4 небольших окна и две двери на роликах, которые очень трудно двигать, особенно детям. Женщинам тоже нелегко, а когда они примерзают, то вообще иногда невозможно, а они примерзали всегда, потому что за бортом было от -18 до -40 градусов в течение 40 дней, которые мы ехали, и ниже температура не опускалась. Та зима была очень суровая. Во время пути были длительные стоянки, когда по необходимости наши несколько вагонов ставили на запасной путь, потому что искали, когда будет такой эшелон, который поедет в Западную Сибирь, куда у нас был адрес. Вагонов, наверное, было не меньше десятка, если считать вместе с архитекторами, а это был один эшелон - дети эвакуированных художников и архитекторов из города Ленинграда. Наиболее длительная стоянка была в городе Свердловске. Была возможность выйти из теплушки. Было не очень холодно, градусов может быть даже до -20.
Нам сказали, что стоять будем долго. Женщины, наши руководители, даже по очереди сходили в Свердловск на привокзальную площадь, их там интересовали ближайшие магазины. А мы, дети, бегали среди рельс, по которым иногда совершенно бесшумно катались отпускаемые с горки вагоны. Когда его с горки спустят, он тихо-тихо катится, не слышно, того и гляди, как бы под него не угодить. Поэтому нам все это объяснили, и мы не бегали налево-направо, а передвигались в пределах своего пути, чтобы не попасть под колеса. Вот так мы добирались 40 суток.
Надо сказать, что условия были...Ну, выжить было можно, но довольно сложно. Потому что температура в теплушке не поднималась выше -18 градусов, хотя у нас была печка диаметром с два ведра, даже, наверное, в полтора - это был обрезок трубы, к нему мы ножки привязывали, 4 штуки, брали патрубок, и труба через крышку выходила наверх. Буржуйка раскалялась, в нее была приварена сверху круглая стальная плита - вот так мы готовили.
Готовили, конечно, не мы, а наши матери. 4 женщины должны были следить, чтобы мы не заболели, это раз, чтобы были не голодные, никуда не делись и не убежали, это два, и всегда были при них, это три, и, к тому же, всегда были чем-то заняты, чтобы у нас не было возможности думать о том, что там с нашими родителями и что там вообще происходит, потому что любые думы в ту пору - вот как сегодня обстановка с эпидемией. А тогда была еще хуже, потому что мы ничего не знали и были отрезаны от всего - учтите, что не было ни телефонов, ни приемников, и никаких средств связи тогда вообще не существовало. Мы не знали где фронт, где родители, мы только знали, что будет какая-то остановка, и хорошо, если на этой остановке как в Свердловске нам принесут какое-то питание, потому что мы уезжали из Гаврилова-Яма, а там в основном находятся холщевые фабрики, которые производят великолепные совершенно холсты на льняной ткани и другие виды холстов.
Нам выдали 8 мешков ржаных сухарей, 2 ящика манной крупы, соль, какао - пожалуй, это и все. Эти продукты были у нас довольно долго, особенно сухари, потому что нельзя одними сухарями питаться, нужно было какой-то суп варить, и наши матери варили - заваривали манку - был даже не кисель, а мутная водичка, а к обеду давали два сухаря, чтобы мы макали в эту плошку, и таким образом питались, а вечером, чтобы мы не унывали, нам разводили немножко какао.
Питание было достаточно скудное, в основном это пшеничный рацион - манка, сухари, ржаные, правда, и немножко какао.
МД: Вы доехали благополучно?
ВП: Все доехали благополучно, заболеваний не было, хворала только одна 42-х летняя женщина.
На станцию мы приехали во второй половине дня, уже смеркалось. Мы вышли на какой-то совершенно звенящий удивительный воздух, чистый и именно звонкий. Я такого воздуха не помню, до этого момента как я попал в Сибирь, я такого воздуха и не обонял.
Нас, детей художников, сразу повели в здание школы, там занятий в это время не было, она была освобождена полностью. Там на сене лежали тулупы, в каждом классе на партах были поставлены кружки - белые, фарфоровые, фаянсовые, как цилиндры с ручками. Наверное, в них было грамм по 400 молока и по два куска круглого нарезанного хлеба, это было какое-то совершенно несоизмеримое счастье, потому что мы молока не видели уже два месяца, а такого хлеба мы, наверное, и отродясь не видели. При том, что мы были все заросшие, лохматые, вшивые до невозможности, для нас эта чистая обстановка, чистый воздух, прекрасное питание, которое было нам предоставлено, было для нас каким-то чудом. Мы наелись и повалились на тулупы - там мы и заснули. А утром нас с этими тулупами загрузили в грузовики, бортовые машины, по 25 человек в один грузовик и по одному тулупу на двоих. Мы получали рукав и полтулупа, одну руку запахивали в рукав, а другую в тулуп, вдвоем запахивались и зарывались в воротник, а воротник был как шаль шириной 40 см, полукруглый, в такой воротник можно завернуть 2-х месячного ребенка целиком. Вот так мы и ехали. Мороз был великолепный совершенно, ноздри сначала немного слипались, но потом мы к этому привыкали и высовывали свои морды из этих тулупов, чтобы посмотреть на небо. Небо было совершенно голубое, с облаками, березы были белые, прямо звенящие, с великолепной коричнево-розовой ветвистой кроной, а на них сороки. Вообще такая была красота, пока мы ехали. 40 километров, наверное, мы проехали, ехали где-то около часа. Из портовой машины ты видишь только то, что от горизонта выше, а что от горизонта ниже, то от нас закрыто. Но иногда мы видели верхушки изб, когда проезжали по улице какой-нибудь деревни.
Вот так мы и прибыли на место нашего проживания в большое село Емуртла. В нем семь улиц было в то время, когда мы туда попали.
Когда-то, незадолго до этого, это был районный центр, потом его перевели в другое место, а село осталось большим селом, в котором было каменное кирпичное двухэтажное сельпо. Это организация, которая ведала всем хозяйством, провиантом этого села, всегда и в войну - особенно. Напротив была сельская столовая, которая была отдана нам для того, чтобы там для нас варилась пища. Там кормили только эвакуированных детей. Это был перекресток двух больших дорог в направлениях север, юг, запад, восток. Это был центр поселка и в нем на всех углах были школы - двухэтажные здания школьного типа, у которых на каждом этаже было по 4 класса и широкий коридор, по которому можно было бегать, играть и как-то проводить время. Еще было два небольших здания - в одном был изолятор, а в другом помещение для младших школьников - там был детский садик. Я плохо помню, что там было, туда я ходил навещать сестру. Рядом с ней была моя мать, которая руководила группой школьников, младших девчонок и имела возможность в течение дня заглянуть, посмотреть на свою дочку. Она там была тоже не без присмотра.
Воспитательницами были мамаши тех девочек и мальчиков, которые были в эвакуации. Другого штата у нас не было. Все функции нашего лагерного обустройства, жизни, существования выполняли матери. Поэтому это все было на очень ответственном уровне. Каждая мать заботилась обо всех вместе так, как бы она заботилась о своем ребенке, потому что он был в этом же коллективе. Поэтому не было никаких утаек, чтобы какая-то мать что-нибудь украла ради своего ребенка, такого даже в мыслях не могло быть. Не было - это я гарантию даю.
МД: Володя, скажи, пожалуйста, судя по рисункам, которые ты видишь за моей спиной, это сохраненные рисунки детей из той группы, про которую ты рассказываешь. Какие-то из них очень профессионально написаны, некоторые рассказывают о быте. Можешь сказать несколько слов о том, какова была ваша жизнь, чем она была заполнена?
ВП: Мне бы взглянуть на список фамилий авторов, так мне будет легче вспомнить...
МД: Вот Аня Линцбах, у нее очень профессиональные рисунки, Траугот Валерий, Янцен Сергей, помнишь такого?
ВП: Янцен Сергей был братом моего друга в эвакуации Георгия Янцена. Гоша Янцен учился со мной вместе, в 3 классе обычной школы. В эвакуации мы с ним проучились вместе, и после эвакуации в Петербурге мы с ним много встречались.
Сережка очень любил рисовать. Он был очень импульсивным, его можно было только хорошим обращением и уговором к чему-то принудить, как у нас говорят. Он был совершенно неуправляемый. У него всегда было свое я, он им очень дорожил. А Георгий был более лагерный человек в том смысле, что он уважал дисциплину, любил послушание. У Сергея был противоположный характер, его запоминали, потому что он такое мог вытворить, что и меня, и мальчишек это удивляло. Но он любил рисовать и рисовал хорошо.
МД: А Валерий Траугот, сколько ему было лет тогда?
ВП: Валерка Траугот родился в 1936 году, если мне память не изменяет, его брат, такой же, как и я, 1931 года. Брат его в эвакуации не был - они с матерью и отцом остались в блокадном Ленинграде.
МД: Про Башинскую Милу ты что-нибудь помнишь?
ВП: Башинские были вместе - Ара и Мила Башинские - Ара была старшая, она была младше меня года на два, а Мила была младше ее года на три.
МД: У нас на выставке есть рисунки Милы.
ВП: Значит это младшая, возраста как Валерий Траугот.
МД: Вот у Линцбах очень интересные рисунки, видна рука художника, поставлен глаз, ее рисунки сильно выделяются из этой выставки.
ВП: Это не удивительно. Аня Линцбах была моей ровесницей, может быть даже на год старше, и она до эвакуации наверняка где-то занималась, может быть, я просто не знаю. Потому что она всегда хорошо рисовала. Она всегда принимала активное участие в разных оформительских работах, которые проводилось у нас среди детей. Это у нас было всегда любимое занятие, когда мы готовились к Новому году, к 1 мая или к 7 октября. Она умела ножницами сразу вырезать силуэт, например. У Ани было прекрасное декоративное чутье, фантазия декоративная. Она умела делать разные игрушки из бумаги. Надо сказать, что материала для создания каких-то даже примитивных украшений к праздникам в эвакуации у нас не было, потому что никто не знал, что приедут в село дети художников, и что им понадобится для украшения праздников бумага, цветная бумага, клей, краски, бронзовая и серебряная пудра и другие приспособления, которые давали художнику возможность создавать нечто сказочное и удивительные на праздник. Но вот Аня Линцбах это умела.
Аня вышла замуж за архитектора Шевеленко, и они уехали в Америку где-то в 80-е годы, там живут сейчас ее внуки.
МД: Действительно ли скульптор Шульц проводил уроки рисования в селе?
ВП: Скульптор Шульц жил в деревне, на улице, параллельной той, на в которой жили мы, и он повесил объявление для тех, кто хочет заниматься рисованием, что он открыл кружок, и первое занятие пройдет здесь, в столовой, такого-то числа. Он приехал в наше село Емуртла, когда была прорвана блокада. В феврале месяце 1943 года, им месяц понадобился, чтобы добраться, к нам в село приехала большая группа художников по рекомендации Серова, который тогда был председателем Союза художников у нас в Ленинградской организации. Направил их туда и Ивановой сообщил - "Люда, можешь ли ты принять людей, помочь им как-то устроиться, потому что они истощали, нужно им помогать. Она сказала, что ей будет трудно, но сейчас она с этим справится, потому что к тому времени, о котором идет речь, у нас уже два года как было свое сельское хозяйство на берегу реки Емуртлы - нам дали три гектара, мы возделывали землю, сажали различного рода овощи и другие культуры, и наша жизнь была уже даже, может быть, лучше, чем жизнь сельских граждан, потому что там нужно было все отдавать для армии, для фронта, и это было трудно. Не то что нужно было от себя отрывать, но надо было работать, некогда было заниматься своим хозяйством. "Все для фронта, все для победы" - это был девиз всего нашего общества.
Мы тоже со своих огородов отдавали что-то обществу, но тем не менее мы могли накормить всех художников, которые приехали в одном вагоне - приехал Толкачев, Шульц, Суворов, забрал своих девочек и увез в Свердловск. Приехал медик, муж художницы Шнайдер, которая здесь была, забрал ее и своих детей и тоже увез в Свердловск. И это было в 1943 году, когда люди приехали после прорыва блокады.
Заниматься мы ходили к Шульцу. Я помню, что кроме меня ходили Кира Суворова, Слава Серов и Владимир Петров, он потом стал скульптором известным, работал в бригаде Вучетича над созданием монумента.
МД: У нас на выставке есть рисунки Владимира Петрова, представляешь! Сохранились его рисунки.
ВП: Петров тогда рисовал все время, он лепил, прекрасно лепил уже тогда.
Кира Суворова так лепила, что я вообще только рот раскрывал, она была удивительно талантливая девочка. Она была и скульптором замечательным - умерла недавно, к сожалению.
МД: Некоторые рисунки явно изображают интерьер тех изб, в которых вы жили. Двухэтажные кровати, дощатый пол, видно, как там все организовано было - садик, домики, я так понимаю, дети писали то, что было вокруг?
ВП: Мы рисовали те помещения, в которых мы жили. Жили мы в зданиях школ, весь обслуживающий персонал уходил в сельские избы со своими детьми. Моя мать первый год сначала оставляла меня ночевать в школе, а потом я не захотел оставаться и ходил ночевать домой. Было свободное расписание. В лагере было легче, когда имеющие матерей "домашние" дети ночевали по домам.
МД: У Валерия Траугота есть военные сюжеты. Я так понимаю, что каждый рисовал то, что ему было интересно, например, Аня Линцбах даже иллюстрирует рассказ Чехова "Хамелеон".
ВП: Конечно, а некоторые очень любили рисовать индейцев, например, Траугот очень любил.
МД: Есть у нас и рисунки салюта Победы Петрова в Ленинграде - это он по памяти пишет?
ВП: Он не мог рисовать по памяти в эвакуации. Они приехали уже после Победы, уже в июне.
МД: Интересные натюрморты. Их тоже ставил Гавриил Шульц?
ВП: Не могу сказать точно, так как я не долго ходил к нему заниматься, потому что в 1943 году, когда Людмила Александровна Иванова узнала, что моя мать участвовала в художественной выставке в Свердловске... Свердловск жил своей жизнью, и художественной тоже. У них был Союз художников, они устраивали выставки. Выставки устраивали обычно к 7 ноября. И вот на одну такую выставку в 1943 году Толмачев, который вернулся из Ленинграда, уговорил мою мать выставить несколько картин - три работы, и она согласилась, была участником выставки, и ее статус среди обслуживающего персонала лагеря поднялся. Тогда Иванова ей сказала - знаешь, к нам приехали еще люди, и твою должность могут вполне заменить, а я тебя назначаю сторожем на дальнем огороде, со своим Володькой будете его сторожить, и это будет твоя работа, а ты пиши, раз ты такой художник, что тебя на выставку берут, занимайся непосредственно своим делом. Я тебе разрешаю. Толмачев ездил в Свердловск, и привез ей холст и материал какой-то, который необходим для работы. И она стала работать понемногу. Видимо материалы привозили не только художникам, но и детям, потому что в лагере был налажен кружок рисования, возможно, что и самим Шульцем. Когда я уехал сторожить огород, я и место жительства поменял, потому что к хозяйке, у которой мы жили с матерью, вернулся с фронта муж, и она сказала маме, чтобы она забирала своих детей и уматывала. Мама обратилась к Ивановой, а та к местным властям. В Емуртле уже было все занято, поэтому нас отправили в соседнее село. Там нас пустила одна старушка, у нее была свободна половина избы. Я стал рисовать вместе с матерью, а к Шульцу ходить было далеко.
Потом мне удалось увидеть совершенно случайно работы, которые вдова одного художника привезла в эвакуацию. Я увидел этюды в чемодане, которые поразили меня своей какой-то удивительной правдой цветосочетаний, которая давала представление не только о силуэте или о виде того, что художник изображал, но и о том, как это могло пахнуть, у них был аромат. Я жил в такой природе, которую очень хорошо изображал, а он изображает ее так, что даже человек, который ничего не понимает, будет очарован его работами.
МД: А когда вы вернулись?
ВП: Мы вернулись с архитекторами, они добились у начальства, чтобы дети вернулись для восстановления города, написали - "как мы будем без детей, давайте, возвращайте наших!". Вот им и разрешили вернуться. В Ленинград же во время войны никого не пускали без особого надзора, нельзя было вернуться без особого разрешения. А им это особое разрешение им было дано, и все эвакуированные дети в составе 6 или 8 вагонов, их было в 2 раза больше, чем нас, поехали в Ленинград, мы к ним примазались, и они взяли нас с собой и привезли. А нам пришел вызов от отца, и у нас тоже было разрешение на въезд в военный Ленинград. Город в то время еще воевал, тогда были отдельные налеты, надо было защищать небо. Война медленно уходила от города. Она закончилась только тогда, когда их выгнали за пределы России, за пределы прибалтийских республик. Тогда уже никто сюда не летал, им не было никакого смысла терять авиацию.
МБ: А где был в это время твой отец?
ВП: Папа у нас был в городе Ленинграде, он был там всю блокаду. Среди своего коллектива он был ответственный секретарь Союза. В конце 1942 года председателем Союза стал Владимир Александрович Серов. И вот вместе с отцом они ходили в Смольный, когда нужно было решать какие-то серьезные вопросы, например, о быте оставшихся здесь художников, которым была оказана помощь, а она была оказана. Группа художников жила и работала в Союзе в здании, в подвале. В тех местах, где сейчас буфет, где сейчас выставочное помещение. Там жила группа художников, которая обеспечивала боевой карандаш и маскировочные работы в городе. И еще Союзу художников была поручена культурная работа среди партизанских отрядов. Художников посылали в партизаны по 4 месяца в разные районы.
МД: Могли ли дети видеть Салюты Победы вживую?
ВП: Дети для своих рисунков могли пользоваться мало того своим воображением, а я думаю, что в то время уже доходила пресса, а это военные журналы, прежде всего, в которых можно было все это увидеть. Может быть уже создавали журнал "Красная звезда", наверняка был огонек, на котором давали много изобразительного материала, там были рисунки не только отрицательного характера, но и положительного.
Как только в селе Емуртла появился Гальба, в витринах сельпо появились окна роста, он выставлял там все работы, не только свои, но и работы других художников, которые он привез в рулончиках. Вполне возможно, что в библиотеке был какой-то материал, при школе была хорошая библиотека. Те, кто был полюбопытней, а точнее, кто был пообразованней, ходили в библиотеку, потому что любопытным я тоже был, но в библиотеку не ходил и книги получал от своих товарищей. Кто-то спросит - "А ты читал Майн Рида?", а ты ему - "Нет!". "Давай дам тебе почитать?", - "Давай!".
У каждого были с собой какие-то интересные книжки, и мы ими обменивались между собой. Помню, что взял с собой в эвакуацию одну большую, толстую книгу, мне ее подарили за рисунок Невы в 3 классе в качестве премии. Это был писатель Эн Регенштал, он писал очень интересные рассказы о животных и охоте, о тиграх, соколах, охотниках. И там были великолепные фотографии. Так что книги были. А Володька Петров был очень развитый человек, он всем интересовался. Мать приехала к нему в 1943 году и могла ему тоже что-то привезти, поэтому какие-то материалы у них могли быть.
Салют был любимым мотивом любого школьника. После возвращения, уже в СХШ, кто только салют не изображал. Я не знаю, почему на рисунке Володя изображает салют, наверное, потому что он последний покинул лагерную жизнь. Вернувшийся в Ленинград он, наверное, жил еще какое-то время на берегу реки Волхов, где правительство города выделило имение Шаховских на берегу, недалеко от Старой Ладоги, чтобы там разместить вывезенных из эвакуации детей, лишившихся родителей, они там долго жили, пока их постепенно не разобрали близкие.
МД: Петров тоже лишился родителей?
ВП: У него была мать, которая потом работала в системе нашего фонда и имела отношение к Союзу. Она могла воспользоваться тем, что у Союза была возможность содержать ребенка, держать его там. А он уже был достаточно взрослый и от мамы шарахался. В эвакуации я это все наблюдал. Он очень не любил, когда она его куда-то призывала и отрывала его от его от тех дел, которыми он был занят, а он был человек очень ответственный, и любил быть вожаком определенной стаи. В последний год, в селе Емуртла, одно время это был мой любимый друг, старший товарищ. Это был мой последний старший друг. Чему он меня только не научил. Он работал помощником кузнеца в кузнице, а я работал в конюшне помощником конюха, и у нас были точки пересечения, потому что лошадей нужно было водить подковывать - к кому? - к кузнецу. А там был Петров. А Петрову нужна была лошадь, чтобы ездить по полям - и он приходил к конюху.
Общность интересов привела к тому, что я узнал многие другие профессии, которые в селе очень важны и нужны, кроме конюха и кузнеца есть еще и другие. Например, с ним вдвоем мы плели корзины из лозы для всего лагеря, когда начинался сбор овощей, картофеля, турнепса, брюквы и других культур. Надо было собирать и держать овощи в хранилище, которое мы создали сами своими руками. Дети и взрослые нам помогали, конечно, при руководстве специалистов по этому делу из села, которых мы приглашали. Прежде чем плести корзину, Володька выковал на кузнице два великолепных клинка с жалами на концах. А сбоку был нож. И на эти жала он собирал по всей Емуртле, по всем помойкам разные гребешки и расчески. Они были из пластмассы и очень легко прожигались раскаленным железом. Раз - и сразу дырка, и он насаживал их вот на этот штырь, а когда они насаживались, то горячие намертво застывали, и когда он их насаживал и оттачивал на точиле, получались удивительные ручки разного набора, таких никто в Емуртле не видел, и он стал героем поселка. Заказы сыпались. Его просили - "Сделай нож, сделай!". И он в кузнице создавал необходимые детали для того места, откуда приходил заказ. Первым делом он сделал нам по ножу, и мы пошли на берега реки Емуртлы резать лозу, вязали ее в стопы и таскали на двор. У нас был такой хозяйственный двор между двух школ, где мы могли складировать необходимые материалы для производства разного рода. Что только дети не производили в последние годы, когда у нас после того, как наладилось питание и производство продуктов, жизнь стала совершенно иной, она стала интересной, сытой, во-первых, и после этого не надо было думать о куске хлеба.
Появились у нас интересы и производственного характера. Мы стали делать деревянные куклы, сделали кукольный театр, где куклы шевелились и двигались. Тут были представления, девчонки куклам шили одежды, то есть наш лагерь жил интересной художественной жизнью, и вот в этом нам помогали приехавшие из Ленинграда художники. Они выполняли какие-то функции при нашем лагере, и их кормили, как и детей, три раза, а дальше они что-то делали для лагеря, их Людмила Александровна приспособила. И потому сразу культурная жизнь у нас поднялась, тогда появилась возможность заниматься рисованием. А до этого разве была у нас бумага? Ничего у нас не было. Никто же не думал, что мы будем в эвакуации рисовать - мало кто об этом задумывался. Поэтому, когда появились возможности у широкого круга ребят заниматься, изобразительным искусством занимался, кто хотел.
Кто-то хотел заниматься пением, но это тут уже было хуже, у нас не было профессиональных вокалистов, артистов или музыкантов, этим был больше насыщен архитектурный фонд. Там было много музыкально одаренных детей, занимавшихся в кружках с детства. Такой инструмент, как скрипка - это с детства, фортепьяно - тоже с детства. Хорошо, что в школе было прекрасно настроено фортепьяно. Среди нас оказались старшие ребята из архитектурного фонда, которые были настройщиками и могли любой инструмент настроить, потому что имели хороший слух, то есть сколько было народу, столько и талантов.
МД: И столько там было и профессий!
ВП: Да, поэтому жизнь в эвакуации была тем начальным университетом, который многим дал начало их профессии, и в жизни они обрели много, потому что они попали в такой замечательный коллектив нашего лагерного художественного фонда. Слово лагерь у нас не было ругательным и имело совсем другой смысл.