В дом, где я жила, поступил мальчик. О нём почему-то все говорили, девки жужжали по углам. В первый раз я увидела его в групповой комнате. Мальчик показался мне неприятно чистеньким. Высокий, зеленоглазый, светловолосый. Длиннорукий, длинноногий и тяжелый. Мальчик был не здешний, домашний, откормленный телёнок, явно мамкин сын. Внешне симпотный. Он ни с кем не общался, не разговаривал, шел, куда поведут, тихо сидел и почти ни на что не реагировал. Девки жужжали, что он англичанин, и не шарит по-русски, потому и молчит. Но это бред, потому что мальчик явно понимал все, что слышал. Поступил вчера, а сегодня на горле виднелся свежий бордовый синяк. На мальчике была рубашка, застегнутая наглухо. Двигался осторожно, прикрывая локтем бок. Понятно. Прописали его уже, значит.
Почти все дети нашего дома был в лагере, поэтому на его молчание и игноры всем было пофигу. Ну молчит и молчит. Дурак, может, вот и молчит.
На следующий день наша воспиталка - за глаза мы звали её Жужелицей - проговорилась, что Чистенький не ест уже третий день, и даже "воспитательные меры" не помогают. Не начнет есть сейчас - с утра отправят в психушку. Ну точно, дурак лурацкий.
За ужином я дежурила в столовой. Чистенький сидел в пустой столовой и страдал над тарелкой перловки. Казалось, его вообще здесь не было. Счастливый, подумалось мне. В такой отключке быть лучше, чем в сознании. Перловка не была горелой, просто соленой. Хавать можно. Если не выпендриваться. Времени оставалось мало.
- Слышь, заканчивай давай, тормоз. Или хавай, или вали.
Мальчик молча отвернулся. Он был где-то не здесь.
Я села рядом, расковыряла ложкой ком его каши и стала есть. Мальчик отодвинулся подальше. От этого его движения мне захотелось дать ему леща. Но у него на скуле и так горел смачный такой, свежайший фонарь.
Я быстро-быстро ела, и шепотом рассказывала ему, что будет дальше. И про психушку, и про препараты, и про "воспитательные меры", и про ребят, с которым он еще не познакомился. Недолго ему оставаться чистеньким, а мамкиным он не будет больше никогда. О том, как сильно я ненавижу таких вот чистеньких, и они заслуживают быть в психушке, их не жалко. Что я только ему не плела. Непонятно было, слышит или нет.
Все он слышал, придуривался просто. Услышав, что идет Жужелица, Чистенький молча выхватил у меня ложку и сделал вид что ест. Свинёнок, чо. Я ж ему уже все схавала. Я успела сбежать к раздаточному окну. Жужелица молча посмотрела и вышла.
Фух. Пронесли ноги мимо психушки Чистенького...
Примерно через час я сидела на дереве и собирала яблоки. Недалеко от нашего дома был хороший такой сад, который мы дружно в сентябре обносили до последнего яблока. Прикармливали сторожевых собак. Попадались. И все равно обносили. Сейчас, в августе, яблоки были неспелые, хоть и крупные. Такие твердые и кислые, что "Москву увидеть можно". Набрала, сколько в карманах поместилось.
По дороге в группу, зашла к медсестре:
- Ольга Николаевна, я возьму бадягу? И эластичный бинт.
Медсестра кивнула, что-то записывая в журнал, собиралась домой - конец рабочего дня.
Чистенький сидел в групповой комнате все таким же истуканом.
- Чего расселся, пошли со мной.
Почему-то разговаривать с ним нормально не получалось. Он меня бесил. И своим чистеньким видом, и придурковатым пофигизмом на все.
Он топал рядом, такой же отстраненный. Мне понравилось, что он был выше меня ростом. Быть вечной Дылдой, на голову выше всех мальчишек и девчонок в классе шесть лет подряд задалбывало. Хоть к своей кличке я уже давно привыкла и не обращала внимания.
В подсобке техничек на верхнем этаже была свалка старой поломанной мебели, не было окон и дверь запиралась изнутри.
- Иди сюда, к лампочке. Снимай рубашку. Ох, ё...
Мамочки, как же он был избит... Пегий от синяков... Вся спина... Два ребра вспухли... Тут не смазывать, бадягу сплошником на этого дурака можно намазывать слоями, как масло на бутерброд...
- Как ты ходишь и спишь вообще? С такими ушибами? Защищаться не учили?
Чистенький стоял столбом, молча, послушно и равнодушно приподнимая руки и поворачиваясь, пока я смазывала синяки и ушибы. Их было так много, что в какой-то момент мне так стало жалко, до слез - и этого заторможенного дурака, и саму себя, и всю нашу дремучую жизнь в этом нашем доме.
Я хлюпала носом и тихо материлась от жалости.
- Мы оба не должны быть здесь, - вдруг четко и спокойно сказал Чистенький. Я в это время забинтовывала ему ребра и от неожиданности вздрогнула, заехала ему макушкой в подбородок. Лязгнули зубы.
- А, заговорил все-таки. Обет молчания нарушил? Хавать хочешь?
Чистенький промолчал.
- Вот яблоки, это хоть что-то.
- Спасибо, - так же спокойно обронил мальчик и смачно захрустел деревянным яблоком.
Мы сидели на старой парте и точили зеленые августовские яблоки. Чистенький сгрызал их начисто, не морщась и не оставляя кочерыг. Молча и методично. Как термит. По ходу, он вообще отмороженный наглухо.
Молчать мне никогда не нравилось, и поэтому я плела ему все, что влетит в голову. На вопросы он не отвечал, на шутки не смеялся. Но слушал.
Яблоки кончились, рассказы тоже. Пора было уже выходить, свободное время кончалось.
-Ты теперь мой должник, - на прощание сказала я.
- Что взамен?
-Дай подумать, - мне захотелось торжественности - Чистенький воспринимал все до глупого серьезно и буквально. Но как назло, в голову кроме тупости, ничего не лезло. Вот всегда со мной так... - Значит, так. Если когда-нибудь в жизни я буду голодать так же, как ты, ты меня накормишь. Где бы ни мы не встретились.
- Даю слово, - деловито отозвался мальчик.
- Даю слово, - передразнила я его. Он опять начал меня бесить. - Как звать-то тебя, Чистенький?
- Лёшка, - и он улыбнулся, и он стал похож на кота своими зелеными глазами. Ямочки на щеках были а-баль-ден-ны-е! - Почему чистенький?
- Еще и имя дебильное, - пробормотала я и вышла из подсобки.
С прозвищем "Чистенький" Лёшка проходил с неделю - до первой кровавой драки толпа на толпу. Оказывается, драться он мог так свирепо и умело, что в детском доме его после этой драки не трогал никто. Чистеньким быть перестал, хоть грязь к нему по-прежнему не липла.