Глава 3.
В чём был этот смысл, при всём желании Сергей решить бы не успел. Спины материков внезапно пришли в движение. Их контуры оставались неизменны, а поверхность начала меняться в плотности и цвете намерений – на топографически поделенных участках земля быстро меняла кожу, возвращая им силу, предопределяя упадок и вновь возвращая энергию жизни. Некоторые участки отчего-то засыхали и уже не радовались жизни, какие-то из них захватывались соседями и пропитывались новым цветом. Всё вокруг неожиданно стало окрашиваться в красный и серый цвет – соперничая друг с другом, цвета странным образом придавали смысл развития каждому куску Земли.
Карта стала играть яркими красками интерактивных трансформаций. Красный цвет сильно теснил серый; огромным пятном он растекался во все стороны света. Площадка серого уменьшалась со стремительностью исчезновения шагреневой кожи; он выделял из себя коричневый цвет, травил его на красного; извивался, принимал чёрный и даже бордовый оттенки. Красный победил коричневого и упился победой; однако, в какой-то момент, всё изменилось – красный исчез, оставив струйку дыма в небе, и всем пространством под небом завладел серый – вдруг ставший бесцветным. Как ни старался, ничего не мог он дать миру – ни радости открытий, ни солнца удивлений. Бахметову хотелось искать красный – было ощущение, что он исчез для того, чтобы собрать силы – но где ж его было можно найти?
Серый же стал почти чёрным. Размеренно и беспощадно застучали клапана серого гигантского механизма, – это, наверное, был какой-то уже другой сон. – Перемалывая мир, механизм стал обеспечивать своих уверенностью в собственных силах; и наводить ужас на чужих мощью и чувством непонимания – как может работать машина, выстроенная из всего самого искусственного на Земле? Всё, что в истории понималось холодным – стало сердцем машины; всё, что считалось презренным – заработало бесконечным конвейером, передаточные ленты которого втягивали и втягивали в себя окружающее пространство вросших в землю от океана до океана городов, а затем – и половины всего мира, – точно, это был новый бахметовский сон. – Серый червь конвейера опоясывал шар, откладывал светлые личинки, выделял в мир чёрные катышки и новые отростки самого себя; лишь изредка содрогаясь кольцами от уколов не желавшей сдаваться среды.
Не все пространства планеты принимали покрывавший тела холод, не все были готовы сменить материнское молоко привычной жизни на консервированное мясо червя – ареал сопротивления из года в год становился меньше, температура тел понижалась по мере продвижения червя. Земля страдала от вцепившегося в неё червя – некогда висевшее над ней облако любви оросило слезой память о временах, когда любой, любой человек – даже не самый добрый – обогревал своим теплом весь мир, и не воспринимал пророчества о будущей власти червя. Большая часть планеты уже была опоясана кольчугой бесконечного тела – не выражавшая никаких эмоций голова сокращениями тулова продвигалась и продвигалась за линию горизонта: не было чёткой траектории маршрута, не было идеи перемещения, не было огня движения вперёд – тело червя просто влеклось инстинктом овладения землёй.
В углу планеты, тем временем, сошлись драконы, – в наслаивающихся один на другой сюжетах Бахметов тщетно пытался отличить явь от сна. – Без чувства времени бились они за возможность полёта, обессиливая друг друга в тысячелетних стычках; бились до прихода сюда крестов и мечей, вдруг отрезавших крылья всем драконам. Изувеченные гиганты хватали ртом воздух, и только один из них кинул в мир клич самосохранения – волшебным образом у него вдруг выросли новые крылья, привлекшие внимание опоясавшего мир червя. Червь лениво ползал вокруг жёлтого дракона, объедая шерсть мохнатых ног; дракон поглядывал на червя, предощущая кровавую схватку за собственную жизнь. Долгое противостояние пугало звенящую тишину небес до тех пор, пока червь не отполз в свою нору. Силы вдруг оставили его, и могло даже показаться, что он мёртв – червь тем временем разъедал все цвета радуги.
Рядом копил силу зелёный цвет. Гортанный призыв к собранности сердца облетал всю землю, и на него отзывался миллиард. Не все могли быть собранны, но все хотели солидарности духа. Каким способом её достигать – кому-то казалось неважным; соотнесённость же состояний собранности и намерений сердца с определённым порядком земли, безостановочно стучала в грёзах державшихся закона. Противоречия внутри миллиарда периодично встряхивали идеи закона – не всем удавалось удержать баланс намерений и допустимости поступка, но главной всем виделась сама солидарность идущих по прямому пути. Задача была ясна; путь же был длиной в жизнь и целую вечность.
А что же симпатичнейшая из Вселенных, чьи устремлений к всеобщему благу вдруг обернулись чёрной дырой упадка, вампирских всасываний любых энергий жизни? – думал Бахметов или чувствовал – он, видимо, вообще, уже ничего не понимал в том, что лилось сквозь него; рациональные же мысли были для самого Сергея знаком – наверняка, обманчивым, – что он не спал. – Куда ушли силовые линии связи неба с площадкой жизни всех тех, кто объявил себя конечным продуктом Творца, кто некогда грезил царством рая над головой и в целой Земле? Искренность мечты окупала льющуюся во имя её кровь, желание строить совершенный мир давало право на беззаконие по отношению к чужим.
Почему самое задушевное в своём сердце оборачивается слезами чужих; почему искренность не бывает абсолютной, а лишь по отношению к себе? Потому, что чужие не знают искренности, – им не ведомы порывы строительства совершенного мира; единственно, что они умеют – поглощать еду и пищу в незнании, что есть истинные строители нового мира с новым порядком, что эти строители носят в сердце огонь созидания всего разумного, что только эти строители есть наместники в грешном мире самого Творца. Грешный мир должен быть исцелён и нет силы, которая могла бы помешать тем, кто чувствует силу Провидения.
Дела строительства не разминутся с насилием, но кто может определить меру его избыточности ради великой цели самого строительства? Кто может запретить строителям иметь преференции на стяжание прав руководства чужими, распоряжения их собственностью и жизнью? Руководство чужими, распоряжение их жизнью делает многомерный мир понятней и проще; распоряжение собственностью чужих избавляет тех от мук выбора способов жизни. Данность обстоятельств видится залогом воли самого Творца – вручившего власть над миром своим, заповедовавшим своим наводить божественный порядок в станах чужих.
Длинной дорогой должны пройти свои по миру, пока не сомкнётся кольцо порядка своих над чужими. Трудность пути предполагает соблазн отдыха в окружении богатств приводимого к порядку мира – не все среди своих смогут назвать себя истинными детьми Творца. Так ли это важно? Лишь бы в сердце было чувство превосходства над чужими и даже своими – оно даст комфорт ощущений для плоти и крови, решивших завоевать мир Творца со всеми его богатствами. Решивших всё завоевать, всё расколдовать и присвоить себе расколдованный мир, нисколько с ним не церемонясь – стоит ли церемониться с собственностью?
Где была та грань перехода от искренности мечты вечной жизни в обители совершенства – к сладким желанием обладать всеми благами порученного тебе человечества? Была ли, вообще, линия разделения идей заповеданной Творцом любви к людям с желаниями обладать над ними властью? Помнит ли кто сейчас начало начал деклараций о гармонии Божьего мира – деклараций тех, кто уже не нуждается в обосновании права владеть этим миром? Почему чужие, втягиваемые в поле влияния своих, сами не стали своими? Почему желание управлять собственностью чужих превысило желание блага чужим, и даже желание блага своим? Было ли когда это желание, была ли когда-нибудь, вообще, искренняя мечта? Была, конечно, была, – горестно качал головой Бахметов. – Не могла не быть.
Но, может, это была всего лишь юношеская фантазия, а потом жизнь взяла своё? Может, мечту сгубило обособление духа – в чувствах возвышения своих над чужими? Как обидно за тех, кто разбудил дух познания в людях, но поработил их плоть! Может быть, под луной все делят мир на своих и чужих? Под луной, но не под солнцем, – в глубокой дрёме сам себе шептал Бахметов. – Под луной легче скрыть чувство алчности в душе. Но солнце, однако, высветит всё. Пришло время солнца? Какое оно будет – это солнце? К кому-то – недоброе; к кому-то – не злое. Под ним не спрячешь морщины пороков и лицемерия, вынашиваемых вековую вечность. Под солнцем не будет возможности говорить ложь. Под солнцем всё должно светиться искренностью и доверием – всех и между всеми. Значит ли это, что солнце может кому-то мешать?
АЛЕКСАНДР АЛАКШИН. БРЮССЕЛЬСКИЙ СЧЁТ. СПб., 2016. С. 176–181.
"БРЮССЕЛЬСКИЙ СЧЁТ" – ПРОДОЛЖЕНИЕ "ПЕТЕРБУРГСКОГО РОМАНА" И "МОСКОВСКОГО РОМАНА".