Не знаю даже раздражают меня эти все звуки или помогают мне. Просто не знаю. Сейчас было пусто. А вот сейчас все жужжит. Жужжит. Стучит. Музыку включил. Машинка моя стучит. Кровать не ровная. Спина сразу заболела. Может сейчас еще и есть захочется. Я делаю слишком много усилий когда пишу. Я кажется сейчас опять хотел бы быть невесомым. Мне просто хочется как-то пройти через вот это вот все. Сделать что-то чтобы просто мыслить. И не думать про текст. Про звук. Так пусть он просто будет много тише. Как было тихо до этого.
В моей комнате тихо. Вот компьютер что-то там шумит. И все. Пожалуй все. Я тут как пес, который ищет себе места. И что-то все не так. А чем я лучше пса? Я то что ищу? Зачем мне нужно улечься поподробнее и проще и мягче. И лучше. Чтобы что мне нужно. Я же пишу. Это же просто сон пса. Он спит. А я пишу и думаю. Может и думаю. Может быть я так думаю. Так пишу как думаю.
Пару лет назад папа у меня спрашивал как я пишу. И пишу ли ручкой. А я ему сказал, что научился так хорошо писать на клавиатуре, что для меня это теперь проще чем писать ручкой. И это правда. Так и есть. Я пишу быстро. Так быстро, что сейчас уже думаю, что хотелось бы еще легче и проще писать. Хочется. И мне почему-то кажется, что это уже возможно. Просто я не умею этого пока. Хочется, что бы я мог записывать текст, просто его думая. И я не понимаю как так получилось, что до сих пор я пишу не так. Что я беру комп. Что я беру в руки клавиатуру. Что я лежу на одном месте со своим инструментом. И набираю текст. Который сначала думаю. И конечно же я думаю совсем не этот текст. Вообще другое. Потому что сначала я пропускаю мысли через речевой аппарат. Я формулирую предложения. Вообще слова. Слова. Слова это инструмент. Но насколько он громоздкий. А потом я пальцами перевожу эти слова в значки. А мне бы хотелось быстрее. Что тут поделать. Я не говорю про голосовые команды. Я выключил музыку. Убрал почти в ноль звук клавиатуры. Я слышу только собственное клацанье по клавиатуре. И какой бы был ужас если бы все эти слова мне бы пришлось проговаривать в слух. Нет, нет нет. Мне такого не нужно. Совсем не нужно.
Я читаю нескольких людей. Заглядываю в разные книги. Я сейчас ищу что-то что-то думаю. И что-то понимаю. Я унываю, что сижу дома, и читаю эти книги. А потом думаю, что это же и есть хорошо. Что мне сейчас хорошо. Что нельзя говорить, что плохо. Потому что как раз все это очень хорошо. Но хорошо это только одно. А так, мне кажется что хорошо. Но это если смотреть от окна. Я сейчас на кровати. На кровати тоже оказывается есть угол с которого хорошо. Когда видно немного щель окна. Там солнце.
Я говорю так будто бы болен. Но это стереотипы других людей, в которые я играю. Ничего такого. Я могу лежать недвижимый на кровати. Писать и думать про то что прочел. Мне для этого не нужно болеть.
Сейчас читал как Вересаев встретился с Чеховым. И он рассказывает про комнату Чехова в доме в Ялте. Какой он был скромный. Как у него написано было на стене не курите. Потому что как считал Вересаев, сказать бы он об этом не решился. И как он ходит и кашляет себе в платочек. И как это все ему запомнилось.
А я думал, что туберкулез заразный. И что вот он кашляет в платочек, а потом скоро умрет. И мы смеемся над его текстами. А сам он умер от туберкулеза. И вся радость и справедливость вот этим желтым страницам и досталась. А ему болезнь и смерть. А он молодой человек. Он говорил Вересаеву как ему бы хотелось в Италии вина выпить. А вот не получится. Эти краснодарские вина ему тоже не нравились. Домашние всякие. Наверняка и в его время были хреновыми. И нечего там было выпить приятного.
И я прочитал немного Берроуза. Так много читал про его Голый завтрак. А оказывается это просто какая-то фантастика. Или что-то такое. Ну какая-то чушь. И то как я себе представлял его мне нравилось больше.
И вообще я часто смотрю эти всякие истории. И мне представляется, что вот текст наконец который удивит меня. Что-то там такое произойдет. Что-то будет не понятное. Неясное. А потом я читаю и вижу обычный текст. Вообще ничего нового. Просто одно и то же. Люди пишут про свою жизнь. Про то как жили. Про то как жил еще кто-то. И все. Ничего такого. То есть нельзя себя спрятать. А если прячут, то это еще хуже. Зачем прячете? Хотя наверное. Жизнь у них так себе. И не интересная. Вот и прячут. Ничего про себя сказать не хотят. Потому что все скучно. Самим сразу же скучно. Вот и не пишут.
А те кто пишет, лучше бы придумали что-то. Потому что ну скучно же. Что ты там про себя пишешь?
Вересаев пишет как напился первый раз с мужиками на сенокосе. Напился водки в каком-то домике, когда был еще молодым. Косил сначала с ними траву. А потом они водку достали и стали пить чашками полными. И вот раз чашка, два. Огурцом запивают. А потом пошли есть. На улице дождь. А они сидят, курят и водку пьют. Курят сначала папиросы. А потом махорку трубками. Он напился, вышел на улицу. А там дождь. Гроза уже отгремела. И вот льет он стенкой. Вдалеке просветы закатные. Скоро и ночь будет. Вышел, еле идет. Качается. А потом ему плохо стало. Стошнило его. Он улегся на сено на войлочную какую-то подстилочку. Из нее клопы вылезли и закусали его. А у него голова крутится и его тошнит. А утром ему еще хуже было. Плохо и стыдно и все эти запахи и песни, которые они пели с мужиками. Ему все это и стыдно и плохо и вообще. И потом еще мать приехала. Она все о нем беспокоилась всю ночь. Как бы он не поехал ночью, через реку не вздумал перебираться и не попал бы в поток и не погиб там. Так она всю ночь и бегала к реке и утром еще. А у него похмелье, потому что он водку чашками пил. И каково ему тогда было? Да тошно ему было. Зачем вообще такое описывать.
Как где-то Вересаев пишет про свой текст "записал". То есть зафиксировал текст. То есть это его работа была. Просто записать то, что и так уже есть. Такая летопись. Он только говорит, что мог бы по другому записать. Не так эмоционально. Что лучше бы записал это более мужественно. Оттенки. Это важно.
Мне не важно. Я вообще не знаю что такое текст. Где они писатели. Кстати интересно. Все эти писатели то давно умерли. Даже Берроуз. То есть нет никаких писателей. Не привезет тебя на дачу к Чехову Максим Горький. Потому что нет никого. Стоят томиками на полках и все. Музейные ценности все эти писатели. Принадлежат народу, то есть министерству культуры принадлежат. Джойса нет. Умер в сорок первом году. Молодым тоже умер. Написал все что надо и умер. А Хемингуей получил Нобелевскую премию за тексты и застрелился через семь лет. Умер. Нет его. Все умерли. Текста нет. Потому что потом войны были. Совсем другие. Потом много чего было. Интернет появился. И все. Нет текстов. Нет никого. Писать не нужно. Нужно не знаю что. Дома сидеть. Это вообще все не про тексты. Нет никаких текстов. Это надо быть каким-то странным человеком, чтобы думать что вообще есть тексты. Что есть романы. Нет, есть конечно. Но это не романы. Это же анекдоты. Просто анекдоты. Они пишут их в стиле в таком, как будто бы никто не умер. И будто бы они на дачу к Чехову только что ездили. А он им говорит, я бы вина бы итальянского выпил. Да вот не успею скорее всего. Сейчас то не успеть мне уже. Я же умер больше ста лет назад. Посмотрите, вон мои рукописи под стекло приклеили. Вон перо мое и чернильница на зеленом сукне. А вот бабка какая-то с дикой прической будто бы из моей постановки из какого-то ялтинского театра. Что она там на стекло раз в два дня дышит и протирает его. Почему вообще мои вещи достались этой женщине, я понять не могу?
Спи Чехов. Тебя уже никто не спрашивает. Мы тут так разделились. Литература она вся вот этим женщинам. А всякие тексты, это нам. Это где угодно. Можно даже на стенках писать. Для этого специальные перья придумали. Компактные, карманные, хреносмывающиеся.
