Рассказать удивительную историю? На это потребуется время. Там и смешное, и печальное, шевелящее как мозговую кору, так и клапаны сердца.
Я Виталиас — потомок литовских эмигрантов. Мой дед в двенадцать лет попал в лагерь смерти, был там и выжил, удивительно, что люди могут там оказаться, а оказавшись могут оттуда выйти. Удивительна история, история наша, в которой запечатлены такие места и события. Дедушка был веселый острослов; будучи неутомимым домохозяином, когда красил забор, или, предварительно ошкурив, освежал цвет фасада всегда широким флейцом выводил свастику, хохотал и говорил с ней, дразнил её, словно богатырь Змея Горыныча перед боем, или после того, как сразил. Его младшая сестра и мать погибли в концлагере. Дед не боялся смотреть чудищам своего детства в лица, его мечом был юмор, доспехами — незлобие.
А мое детство и отрочество прошли в Минске. Из Литвы нацистским экспрессом в Польшу, а из неё мой род уже самовольно перебрался в Беларусь.
Я бледнолицый долговязый юноша с шевелюрой, будто сена сноп.
Вспоминаю, как я в свои двенадцать лет условился с друзьями-мальчишками (среди них я был самый старший) встретиться в центре города; города, что меньше века назад разворотили до пепелища, состоящего из останков домов и представителей вида homo sapiens, а теперь этот град цвел и суетился, яко бессмертный призрак, у которого, правда, можно усмотреть признаки загробной амнезии. Удивительно! Итак, ребята двинулись ватагой в город, я симметрично им влез в кокон пуховика, стоя на изготовке в проеме входной двери, но тут голова, будто пикирующий самолет, застремилась к земле, а перед глазами поплыла галерея абстрактной живописи, пришлось совершить экстренную посадку на кресло в прихожей — минутку отдышаться. Мальчишки уже два с половиной часа ждали моего появления на означенной остановке, когда меня одернула из кресла бабушка. Рип ван Винкль! Это на моей памяти был первый раз, в который я отрешился от времени; впоследствии я проделывал сие многократно. Полагаю, дед тоже так умел, возможно, поэтому ему удалось выжить. Полагаю, и мой город внутри себя, на отдаленных своих задворках, в сокровенных своих закоулках отрешен от времени. Удивительно, чтобы продолжаться во времени, нужно мочь всплывать над ним, это точно плаванье: чтобы долго оставаться в воде, следует держать голову над поверхностью, полной грудью дышать надводностью, не слишком барахтаясь окунувшимся телом, гармонично и плавно растягивать движения.
Пробавляюсь я электромонтерстом. Мне кажется, ток — самое воплощенное время: бегущие электроны мгновений сливаются в сплошную световую нить. Бегут по кругу. Но стоит попытаться беспечно схватить время — и оно тебя жалит, как ядовитый змий. А не в лоб, аккуратно примененное, оно несет тепло, смотрит ясным взором из лампочек, наполняет, как аквариум, экраны наших телефонов цифровым бульканьем. Зарница — пробуждение от времени. «Миром правит молния».
Когда я проходил практику, помню матерого электрика, у которого были страшные мозоли на руках, выглядело это чудовищно, но они создавали некую подушечку безопасности, прослойку изоляции, и он голыми руками хватал шеи высоковольтных проводов, подобно укротителю змей в гнездо кобр, погружал ручища в трансформатор. Удивительно! Дочь старика оплатила операцию по удалению мозолей, мне стало приятно пожимать его руку. Однажды он забыл надеть специальные прорезиненные перчатки — убило током.
Мозоли — это наш опыт. Прошлое может иногда увечить, портить нам внешний вид, что, обнаруживая его, другие с трудом будут жать нашу руку, однако если его удалить, то мы ещё чуть более беззащитны перед вероятностью гибели. Время нещадно карает тех, кто отрезает прошлое.
Памятую, на заводе, который мы обслуживали, зачастую приключались поломки электрофикации, он, бывало, искрил, словно склад пиротехники, в момент поджога. И вся бригада бежит на место аварии, как на бой. Бой с драконом в сверкающей чешуе.
Удивительно, что в периоды ожидания, заполняющего большую часть смены, если ты бессмысленно и вредоносно тянешь сигаретный дымок, или ленно массажируешь телефон, тебя не трогают, а вот стоит взять книжечку — ты дерзновенно, в высшей степени нагло и самонадеянно, попираешь устои рабочего процесса, и тебе, как диверсанту, грозят расстрелом в подвале предприятия. Ницще я усаживал на коленки. С Гоголем закрывался в туалете.
Так же и в формальных разговорах с людьми, походящих на ритуал коллективного сплочения: ежели ты полчаса беспросветно и безучастно болтаешь, плакативно турусничаешь, это не только сносится, но даже с готовностью подхватывается, это выступает чем-то вроде цементного клея и строится общество. Однако если ты позволил своему нагому сердцу зарею выглянуть изо рта, и прокукарекал всего-то словечко-два, если ты лаконично произносишь нечто энергоемкое, требующее мыслительной активности собеседника, — твою взлелеянную думу — тогда происходят перепады напряжения, диалог коротит и выбиваются пробки. Это действует как разряд — дефибрилляция. Делиться своими соображениями и переживаниями превращается почти в невежливость — удивительно!
Когда нервную систему завода где-то замыкало, я любил смотреть на искрометную игру проводки, это напоминало бенгальские огни, новогоднее торжество, когда все думают о времени.
