При нынешней официозной истерии считается кощунством тронуть хоть что-нибудь «военное». Но мне это глубоко безразлично. Я из воевавшей семьи. По отцовской линии воевали четверо, по материнской тоже четверо и двое – погибших. Считаю, что я весьма вправе говорить то, что думаю, а не то, что принято.
Меня всегда оскорбляла популярная песня советского песенника Михаила Исаковского. Кстати, в отличие от членов моей семьи – благополучно проведшего войну в тылу, хотя возрастом поэт был еще вполне призывным.
Да-да, та самая, что миллионы раз звучала по радио – про солдата и его Прасковью.
«Оскорбляла» слово сильное. Но попробую обосновать.
Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью.
Куда ж теперь идти солдату,
Кому нести печаль свою?
Даже и хорошее, трогательное начало. Конкретные детали делают зачин повествования особенно живым. Мы уже узнали, что родом солдат откуда-то из Малороссии. Откуда мы это узнали? Сожжена – хата. Хата это – саманное строение с белеными стенами. В Малороссии дерево ценнее, чем в Средней полосе. Что же, оно и логично: именно те края и были в первую очередь оккупированы. Вот мирное население и страдало.
Пошел солдат в глубоком горе
На перекресток двух дорог,
Нашел солдат в широком поле
Травой заросший бугорок.
Минуточку. На перекрестках в деревне вообще-то хоронят только самоубийц. Супруга солдата может покоиться: а) на деревенском кладбище б) в общем расстрельном рву, куда сваливали после массовых расстрелов жителей при оккупации. Допустим, во втором случае, еще не произошло перезахоронения. Но если оно массовое, то какой уж тут «бугорок»? Тут ого какой шрам на земле, вал. И где, собственно, «вся семья»? Родители, дети малые? Прасковью похоронили отдельно от всех, на перекрестке? Почему? Почему солдат обращается только к жене, если погибли все? Что он, о детках не грустит и даже не вспоминает?
Нет, не вспоминает.
«… Встречай Прасковья
Героя-мужа своего.
Готовь для гостя угощенье,
Накрой в избе широкий стол…»
Но ведь сожгли, как нам сообщено выше, не избу, а хату. Хата уже перенесла нас мысленно в Малороссию. Но изба не хата. Изба – деревянная, некрашеная. Крашеная, с комнатами – это уже дом, хотя само слово «дом» может обобщить и хату, и избу, и особняк. Но изба – это совсем иной зрительный образ. И иные края.
Можно было избежать этой нелепости самым простым образом: «Накрой в дому широкий стол». Или еще как-нибудь. Но рожденный в деревне Исаковский как-то уж слишком быстро позабыл, чем отличается хата от избы. Вполне характерный снобизм.
Вздохнул солдат, ремень поправил,
Открыл мешок походный свой,
Бутылку горькую поставил
На серый камень гробовой.
Час от часу не легче. Вместо заросшего бугорка уже появился камень надгробия. Кто и зачем тащил его в чисто поле, вместо кладбища? Да и вообще в русской деревне редко хоронили под камнем, чаще именно – землей засыпать и посадить кустарник, цветы. Вместо креста в те годы ставили какие-то странные металлические пирамидки.
Опустим далее потребляемое из медной кружки вино, хотя вообще-то у солдата имеется скорее спирт, и не в бутылке. Но – допустим, отнесем к архетипическому образу «зелена-вина», к символу.
Он пил, солдат, слуга народа,
И с болью в сердце говорил
Стоп! Слуга народа, это, вообще-то, член правительства, большой чиновник или на худой конец пролетарский поэт, вкушавший в войну сочные фрукты в безопасном Чистополе. А солдат, просто солдат, льющий кровь – никакой он вам не слуга! Он – Защитник, он Заступник, он Покровитель.
«Я шел к тебе четыре года,
Я три державы покорил»…
Боже! Какая помпезная фальшь! Чтобы простой человек, выше еще и отряженный незаслуженно в «слуги», в минуту горя вещал о трех покоренных им державах? Да окститесь. От лица автора такие слова были бы уместны, от лица заявленного персонажа они ужасны.
Все, без исключений, поэты и писатели грешат иногда «ляпами». Но собрать такое количество «ляпов» в одном небольшом тексте – нужно какое-то особое специфическое дарование.
Песня поражает абсолютной небрежностью автора, которому, по сути, все описываемое чуждо и безразлично. Я прочла «легенду» вокруг песни, что ее чуть не преследовали за пессимизм, сиречь описание военных бедствий. Ну, может быть «на безрыбье» и это пришлось. Может статься, сыграло роль хорошее исполнение.
Отнюдь не все военные творения крупных советских литературных аппаратчиков столь странны. Алексей Сурков, казалось бы, биографически столь же одиозен, как Исаковский. Но насколько неестественна эта «Прасковья», настолько органична и гармонична сурковская «Землянка». Ничего нельзя сказать против – и естественно, и правдиво, и талантливо. «На поленьях смола как слеза» это самая непростая поэтическая высота – та, что в полной простоте. Может статься, этот маленький шедевр сложился потому, что слова «до смерти четыре шага» были написаны сначала в частном письме поэта, адресованном чуть ли не к дочери в тот же самый Чистополь, где в это время деятельно творил Исаковский. Кстати, Сурков и Исаковский – ровесники.
С другой стороны – если бы непременное участие в военных действиях делало произведения талантливыми! Один из моих опять-таки родственников – между прочим, разведчик, ходивший за «языками», тоже писал на фронте всякое художественное. Они были ужасны, литературные опыты нашего Сергей Ивановича. Впрочем, он их и не пытался публиковать.
Кто знает, из чего слагается шедевр. Но успех «Прасковьи» для меня – неприятная загадка.