Наноминиатюра о том, как трагедия незримо связывает людей – не то даром, не то проклятием.
Молнии ударят в четверых. Первым вскипятит местного рыбака, второй – секретаршу (и немного вертихвостку) из местного отделения Госбанка. Еще две жертвы в городе проездом, юноша и девушка, счастливые‑пресчастливые, и они много улыбаются в тот день, и никто их не знает, пока небо не почернеет и не разразится гроза.
Больше всех повезет рыбаку – он отделается шумом в ушах; чуть меньше секретарше, ожерелье которой расплавится на шее точно масло на сковороде. Неизвестного парня убьет на месте, а его спутница…
Ее появление вырвет Ли из годичной бессонницы, похожей на запой. Вот только недавно были запотевшая кружка и молния за окном, и вот уже барабанит чье‑то сердце в стетоскопе, а опаленная плоть поднимается и опускается едва заметно – будто украдкой, исподтишка, будто там, внутри, что‑то копится, собирается, варится. Кажется, еще немного, и кожа проломится изнутри, и дыхание вырвется раскаленным облаком пара. Лицо девушки – до жути чистое, а горло до жути черно, как черна ночь за стенами больницы – гремучая, промозглая. Ли поищет свой халат, который оставил дома, а найдет лишь обгорелый женский шарф, белую шляпку и белые перчатки, белые перчатки, белые перчатки – они затроятся в усталых глазах Ли, как сумасшедшие камертоны, по которым кто‑то лупит и лупит, пытаясь настроить струны ускользающего мира.
Гроза стихнет снаружи, и девушка поплывет между чем‑то и ничем, изредка выныривая ради короткого жадного вдоха, а Ли забурчит себе снова и снова под нос: "Какая же она была миленькая". Когда незнакомка проснется несколько недель спустя, он словно подытожит: "Прежней ты уже не станешь". И даст номер больницы – на случай, если молния все‑таки бьет дважды в одно место и придется снова что‑то залатывать, замазывать или зашивать.
Минует шесть зим. Девушка, Ив, уедет за горизонт и примется оттуда звонить Ли, и говорить хрипло, иначе она теперь не может, но ласково‑ласково. Ив, некрасивая Ив, немиленькая Ив, странная Ив, заболтает во сне, и сама о том не узнает. Посапывая, она расскажет бессоннице Ли, как поет красивые песни для некрасивых дам, и грустит вместе с ними, и бродит вместе с ними под отощалой луной. Раньше Ив никогда не пела, не любила петь, а теперь хочется, очень хочется, будто забыли в горле тлеющий уголек, и он дразнит, хотя говорить тяжело и есть тяжело, не то что выводить длинные, как серпантин, ноты. Со временем Ив запоет людям побогаче, и они купят ее, а она – их: красивые вещи, красивые знаки, красивых мужчин. Песни Ив странные – о белых китах, которые слышат друг друга через сотни километров, но Ли все равно однажды сорвется в ее солнечный город. Вот только недавно были светлая, как мел, палата и листопад за окном, и вот уже громыхает старый автобус, громыхает гулко, неровно, точно сбившееся с ритма сердце, а воздух нагревается, нагнетается, наплывает горячими волнами. Кажется, еще немного, и Ли засвистит – не то от зноя, не то от предвкушения, – точно закипающий чайник.
Ли разыщет изувеченную девушку, которая поет красивые‑красивые песни и говорит во сне, но – но в солнечный город придет гроза. И темнота падет гремучая, промозглая, и у Ли опять затроятся перед глазами белые перчатки, потому что Ив его не узнает – ах, Господи, какой врач? – потому что в бутылке подарочного вина слишком много для одного и слишком мало для того, чтобы успеть остановиться.
Минует еще шесть зим, и песни Ив подурнеют, и сама она утомится от своего тлеющего уголька, а Ли – от своей бессонницы. И все равно Ив будет ему звонить, скользя в дреме на шелковых простынях, и все равно он не сможет спать и станет слушать, как в глубинах океана слушают друг друга призрачно‑белые, как мрамор, киты. А однажды Ли и Ив увидятся снова – когда фотография с ее свадьбы появится на страницах газет, и Ли вежливо улыбнется, и пробурчит под нос: "Какая же она была миленькая".
И через пару дней, в страшную грозу, Ли сожжет свою больницу. Вот только недавно мирно попискивали приборы и шаркали сонные медсестры, и вот уже воет сирена, воет страшно, резко, точно гончая, сорвавшаяся с петли. Лопаются перекрытия, скручиваются остовы коек, дрожат и поскрипывают стекла.
Ночь воцарится гремучая, промозглая, а спящая Ив позвонит в сгорающий дотла коридор и расскажет огненной тишине слова, которые раздуют жертвенные костры Ли до небес.
А еще через несколько дней молодожены сядут в сверкающий драндулет, который умчится в тающие на солнце города, а Ли, ненавидя себя, начнет опять бродить у оплывшего, в гари, больничного телефона и ждать звонка, которого не может быть. Ли только увидит фотографии, где Ив в шляпе и троящихся белых перчатках, где муж и драндулет, где будто расцветают сны Ив, где на заднем фоне снимков – за фигурами отдыхающих, за памятниками и парусниками, за тропическими, изнемогающими лесами – плывут белые, как снег, киты. Они кричат, долго и протяжно, а Ив понимает их и улыбается, а Ли не понимает, и ему этого отчаянно‑отчаянно не хватает.
Минует еще несколько лет, и супруги проедут через город Ли, и он взмолится, чтобы разразилась гроза и молния ударила в сверкающий драндулет, но день выдастся ясный, нежный, да и больница сгорела. Поэтому, наверное, Ли не выпьет в тот день снотворного, которое все едино не помогает, и не пойдет ночью к телефону, который все едино не зазвонит. Ибо песни Ив все хуже, все тише, ибо догорает ее уголек.
Следующей зимой Ив утонет на яхте "Великолепие", – потушит себя далеко‑далеко в бескрайней тишине, в безбрежном одиночестве. Вечер выдастся теплым, кротким – ни намека на дожди, – и Ли растерянно прошепчет, выключая новости: "Какая же она была миленькая". И уснет, как спят белые киты, паря в беспросветной толще океана, а потом вдруг поднимется, не открывая глаз, и пройдет к руинам больницы, и наберет на обгорелом телефоне, который молчал столько лет, чей‑то номер. Ли будет долго‑долго говорить.
‑‑
Photo by V Srinivasan on Unsplash