- Какого размера у тебя обувь? – спрашиваю я, разглядывая его большие желтые ботинки тимберленд.
- Сорок пятого – отвечает он.
- Наверное, это самый большой размер?
- Нет, бывает больше! У баскетболистов. Сорок седьмой, пятидесятый.
- Ого! Им, наверное, ласты не нужны, - шучу я, и чувствую нелепость этой шутки.
Он вежливо улыбается. Я смотрю на его насмешливые сухие губы и думаю, что он очень нравится мне. Возможно, я даже влюблена. А он зачем-то гладит меня по волосам, целует в макушку, и я боюсь поднять на него глаза. Я внутренне замираю, даже перестаю дышать.
Мы спускаемся в метро. Я стою на эскалаторе на три ступени выше и смотрю, как приближаемся мы ко дну. Медленно и неминуемо.
Эскалатор неожиданно заканчивается. Спотыкаюсь. Он поддерживает меня и продолжает:
- Когда у людей до фига денег, у них всегда есть представление о том, как должно быть. Что-то действительно творческое можно сделать только для бедных: почта там, больница, телеграф. Рекламные агентства в Европе, кстати, так и поступают. Нам тоже надо что-то подобное …
Мы подходим к платформе одновременно с поездом. Он несется на нас, раздувая подол моего платья. Шарф взвивается пуганной птицей и задевает его лицо. Я смотрю на него. Я захожу за линию. Я готова упасть. Он заботливо отодвигает меня от края. Двери открываются. Мы заходим в полупустой вагон, садимся. Плечом и коленом я чувствую его. В местах соприкосновения становится жарко. Реальность трепещет и вздрагивает, маревом дрожит пол. Моргают три раза и гаснут фонари в вагоне. Все, кроме одного.
- Странно, - говорит он.
- Да, - говорю я. - Очень странно.
И он обнимает меня, пересаживает на свои колени, лицом к себе.
- Что ты делаешь? – спрашиваю я.
- Я выхожу! – говорит он. Мы сидим рядом. В вагоне все как всегда, желтый свет, хмурые люди.
- Это моя станция, – он машет ладонью перед моим лицом. - Э-эй! Я пошел! Тебе дальше?
- Нет! Нет! Тоже выходить!
На станции снует народ. Нас раздраженно расталкивают.
- Мне в ту сторону, – говорит он.
- А мне – в эту, - отвечаю я.
- Жаль, что в разные. Было приятно поговорить.
- Пока.
- До встречи.
Ему приходится склониться, чтобы поцеловать меня, скользнуть губами по щеке. Я жду. Он виновато улыбается и уходит.
Медленно иду по центру огромной каменной залы. Вокруг снуют люди, но кажется я – одна. Только хор ангелов струиться с каменного небосвода. Десятка два херувимчика порхают вокруг меня и а капелло поют: «Любовь! Любовь! Любовь!»
- Неужели, правда? – думаю я. – Влюбилась!
Я улыбаюсь и кланяюсь сонму святых существ.
- Спасибо! Спасибо! – говорю я. - Каждый раз удивляюсь, как вам это удается?
Маленькие существа хихикают, зажимая ладошками пухлогубые рты. Они рады. Я спрашиваю:
- Ну а что скажет бог?
Все смолкает...
Седовласый старец проявляется на вершине мозаичных гор, выложенных на арке перехода. Брови нахмурены, сердито лицо.
- Окстись! - немилосердно зыкает он.
Я иду по каменному коридору, который ведет меня с одной ветки на другую. Я ухожу после свидания, на котором я плакала и просила никогда больше не видеться. Он обещал и виновато улыбался, наверняка зная, что я позвоню сама.
Наш секс в дешевой гостинице с почасовой оплатой был гадкий и скомканный, с оглядкой на часы. Теперь я обнюхиваю свой шарф и ворот рубашки, в поисках запахов. Перед глазами растроганное лицо и надломленные брови его жены. Она поет: «А напоследок я скажу...»
Она поднимает руки, потом прижимает их к груди. По щекам ее текут слезы. Их сын нетерпеливо дергает ее за подол и тихо канючит: "Мам, ну пойдем!".
«Как похож на нее их сын,- думаю я. - И как она на него похожа. Все трое будто сделанные по одному лекалу: круглые, удивленные глаза, сухие губы, широкие скулы и монгольская открытость лиц. Они могли бы быть родственниками, брат и сестра. Тогда не было бы никаких препятствий. Кроме моих мужа и дочери, так похожих на меня выражением лиц и глаз.