I
- Эх, порубим еще германца! – занося шашку над головой, звучно крикнул казак. Его слова отскочили от помутневшей стали клинка и эхом унеслись к вершинам голых сосен.
- Порубим, Данила! – отозвался Наум, ехавший чуть поодаль от него.
- Далече ли мы отъехали, Наум? – обернувшись, спросил Данила.
- Далече, братко, - отозвался тот. – Заставу, знай, за двумя днями пешего хода оставили. До хаты в срок доберемся, там чего – совсем ничего – побудем и обратно возжи повернем. Бог даст, в пять ночей со всем управимся, - пришпорил коня Наум.
Данила и Наум отбывали службу в казачьем полку, что стоял на восточном фронте Российской Империи. Бились тогда они с силой германскою, от которой отбоя не было как от полчищ рыжих тараканов, которых обычно можно застать за мародерством на неубранной после застолья скатерти. Месяц бились – повернул враг восвояси, опозорился. А Наума да Данилу, как особо отличившихся, командование отправило по сошедшему снегу с родней повидаться: Данила карты шибко важные с убитого германца снял, а Наум из разведки языка привел.
Ехали казаки третий день и все на запад, путь определяя по лучам солнечным да звездам. Весна плотным кольцом наступала отовсюду : там и тут зеленелись проплешины мокрой земли, вобравшей в себя живительную влагу снегов, костлявые ветки наливались сочной упругостью, ветер с колючего и сухого переменился на влажно-ласковый, пахнущий прелыми листьями прошлой осени и сыростью оттаявших коряг. День близился к исходу; истлевшее солнце катилось за лохматую бахрому елок, торчащих на вершине одинокого холма. Длинные лоскуты меркнущего света, казалось, цеплялись за камни, шершавые стволы и все еще голые кусты, будто не желая угасать. Тени, выхваченные тусклым светом, причудливо вытягивались и черными полосками ползли под копытами казачьих коней. Над изрезанным горизонтом уже загорались первые звезды, и холодная бирюза заливала собой восточные склоны видневшихся вдалеке гор.
- Данила, чай, привал где-то надо бы устроить, - похлопав по жилистой шее коня, сказал Наум. - Ночи нынче глухие, а места не шибко знакомые, того и глядишь заблукаем. Али леший насмехнется, за нос водить станет.
- Верно сказываешь. А что ж, германца в полон взял, а лешего страшишься? – усмехнулся Данила. – Уж чего и бояться, так это злого умысла людского, а не нечисти всякой…Человек он всегда похлеще любой кикиморы будет.
- Ты, Данила, что ни говори, да мне бабка сказывала, что девками еще пошли они по ягоды в лесок с подружками. По белу дню пошли, по солнышку. А ягод было, - закатил он глаза и хлопнул по колену,- и по правую, и по левую сторону от тропинки. Дивились девки урожаю такому, уж кузовки полные насобирали, да все мало им показалось. Шли они по этой тропке, шли, а ягода все меньше становилась, пока и вовсе не исчезла. А они-то нос от земли не отрывали, куда шли – не видали. Забрели в чащобу темную. Ни солнышка там не видать, ни птиц не слыхать. Они давай аукать – людей каких-нибудь захожих кликать, да не отзывается никто. И слышат вдруг – хохот подле себя нечеловечий. Завизжали они, котомки свои побросали да врассыпную кинулись. В лес впятером ушли, а вернулись только бабка моя да одна из ее подружек. Остальных, сказывают, леший задрал. Глашка после того случая на век замолчала, а бабка моя чудная сделалась,- вздохнул Наум.
- Ты, братко, больше слушай россказни чудных баб, - засмеялся Данила и спешился с коня. – Здесь заночуем, - махнул он рукой на широко раскинувшую нижние ветки сосну. – Уже и постель нам готова, не надо лес беспокоить, топором шуметь да сучьями скрипеть. Сейчас кастрик соорудим да перекусим чего, - полез он в походный мешок. – О, гляди-ка, сало еще осталось да колабушек… И бульбочек еще много. Справный будет ужин, – довольно улыбнулся казак.
- Как скажешь, Данила, - будто бы обиду в голосе подавил Наум. – Да только все равно тут место какое-то гнилое…
- Да то с болота тянет, вон чавкает поодаль, - кивнул Данила головой на седые валуны. – Раздувай костер, а я пойду разведаю, где тут речка, - хлопнул он Наума по плечу.
Взял Данила котелок, отломал трескучую хворостину от ссохшейся липы, чтоб впотьмах не наткнуться на что, развернулся на каблуках в мокрой земле и направился туда, откуда, как ему показалось, слышалось журчание не заледеневшего еще в ночь лесного ручья. Данила ступал грузно, и его следы глубоко врезались в податливую землю – знай, не заблудится на обратном пути. Хрустальная тишина лунным светом спускалась с почерневшего неба. В прозрачной темноте Данила различил крутой спуск к темной ленте ручья и, держась крепкой рукой за надежный ствол скрипучего дерева, направился к воде. Ручей от берегов уже был скован окрепшим к ночи морозом, но середина его упругой венкой билась между льдами. Данила опустил тяжелую ногу на едва натянутую корку – она треснула и брызнула казавшейся черной в лунном свете водой. Казак зачерпнул ее в котелок, поймав больше льдинок, чем воды. «Ничего, отогреется», - улыбнулся он.
- Эххх,хорошо! – Данила втянул полные легкие воздуха, со смаком выдыхая его. Закрыл глаза, хлопнул себя по груди, присвистнул и затянул звучно, так, чтоб везде было слыхать:
Полно вам, снежочки, на земле лежать,
Полно вам, казаченьки, горе горевать.
Полно вам, казаченьки, горе горевать,
Оставим тоску-печаль во тёмном во лесу…
Шёл Данила своими же следами, блестящими неровными лужами под набравшей высоту луной. Ещё немного – и за кривой сосной покажется костер.
- Наум, доставай бульбу из мешка, сейчас варить будем! – крикнул он в темноту. Ответа не последовало. – Наум, песий сын, отзовись! – громче позвал Данила. Перед ним уже расступились сосны и он слышал слева от себя беспокойное дыхание лошадей.
- Сидишь, песий сын! – подошел он к бревну, на котором, обернувшись к нему спиной, недвижно сидел Наум. – Ужинать будем, али как? – тронул он его за плечо.
- Али как, - что-то хрюкнуло ему в ответ и поднялось с бревна.
II
- Настасья, не ходи далеко за ворота, - поднял дед Панас голову от сапога, на который ладил шпору. – Темнеется уже, негоже одной по околице бродить.
- Хорошо, батюшка, я у двора постою, - тихо прошелестела девушка, накидывая линялую шаль.
- Ох, девка…Да не придет он. Не придет, коли до сих пор не явился,- закурил папиросу дед.
- Что вы говорите такое, батюшка. Была ведь бумага с заставы, что домой направляется. Значит, придет, - вытирая взмокшие глаза, еле слышно сказала Настасья. Не посмотревшись в зеркало, девушка резко крутанулась и выбежала вон, не придержав хлопнувшую о косяк дверь.
- Ну, беги, беги. Вон, командир за тебя свататься хотел. Ооой, каков хлопец, - разгладил пальцами усы старый казак. - Чуб смольной, усы подкручены, глаза - что небо ясное, сам справный. А главное – будешь ты за ним как мужняя жена, такой не заплутает где попадя, - отодвинув занавеску от замызганного оконца, глядя на отворенную калитку, сам себе сказал дед, сжав в зубах папиросу.
Не было такого дня, чтобы Настасья не стояла у ворот, вглядываясь куда-то вдаль. Она ждала Данилу с ранней весны, обещавшего вернуться до того, как первые подснежники поднимут свои белые головки от промерзшей земли:
«Дорогая моя свет Настасья! Пишу тебе с далекой заставы, благо писать здесь обученный. Обстановка у нас была сложная, но разбили мы врага проклятого! Жди меня вскорости дома – до первых подснежников. Береги себя, моя краса. Твой Данила».
Это письмо она носила с собой в кармане передника и все перечитывала его, затерев и без того бледные линии карандаша.
Весна в этом году выдалась небывало теплой. На дворе стояла середина апреля, а все кругом уже кипело жизнью: налитые упругой силой смолистые почки на ветках грозились вот-вот лопнуть, а кое-где уже показались первые бархатные листочки. С утра до ночи заливались трелями вернувшиеся с юга птицы, а с приходом темноты, спрятавшись за прогретой солнцем дряблой корой, заводили свои песни кузнечики и цикады. Вот и теперь их стрекотанием переливалась опустившаяся ночь. Настасья стояла, прислонившись к завалинке. Погруженная в тяжелые думы, она не заметила, как рядом появился Степан.
- Красавица, чего одна среди ночи стоишь? – мягко сказал он. Настасья вздрогнула и обернулась:
- Напугал, окаянный. Тебя забыла спросить, - дернула плечом девушка , поправляя шаль.
- Отчего так не вежлива? Аль не люб? – широко улыбнулся Степан.
Степан Залевский был гвардейцем, приехавшим в станицу на побывку с фронта. Роду он был не казачьего – мальчишкой его подобрали бабы, возвращавшиеся с посевной, у дороги по пути в станицу: грязного, измотанного, еле живого, приютила его казачка Мария и вырастила ладного парня: чернявый, он больше походил на цыгана, чем на казака, но не знающий разницы примет его везде за своего. За Степаном бегало пол станицы девок, а какие не бегали, так те поглядывали. Еще бы! Вида он был справного: ростом крепкому коню по ухо, в плечах широкий, на лицо – точно заморский Аполлон. А как гармошку в руки возьмет – так быть гулянью до утра! К тому же, вернулся с фронта с особой наградой, какая не у каждого бывалого казака имелась – георгиевским крестом, только вот за какой подвиг - оставалось тайной. Одна только была у него печаль – полюбилась ему дочка сапожника Панаса, да душа ее страдало по другому.
- Степан, не к сердцу ты мне, - начала было Настасья, но Степан крепко сжал ее руку и прошипел:
- Все одно – моей будешь! Силою аль по доброй воле – а моей!
- Степан, ты там чего разошелся? – выскочил на крыльцо дед. – Сказал со сватами придешь – так засылай сватов, а не Настьку тирань, - грозя кулаком, прокричал он.
- И зашлю, - зло сверкнув глазами, прошипел Степан. Ударив кулаком повыше Настасьиной головы, он постоял секунду, пошевелил пальцами, стряхивая с тыльной стороны ладони прилипшую к нему раскрошившуюся побелку, плюнул через левое плечо и, не глядя ни на деда Панаса, ни на его дочку, пошел прочь, вскоре скрывшись за раскидистой ивой.
Настасья молча смотрела ему вслед. Теплый ветер ласково целовал ее раскрасневшиеся щеки, забирался под легкие ткани блузки, успокаивая отчаянно бьющееся сердце.
- Настасьюшка, идем в хату, - подбежал к ней дед Панас, накидывая ей на плечи овчинный сюртук. – Идем, дочка, застудишься, с реки вон сыростью как тянет,- прыгал он вокруг нее. – Ты не серчай на Степана. Он чего пылит? Того, что ты к нему холодна. Вот сделаешься ему женой – так ласковым вмиг станет, - кудахтал дед, усаживая Настасью за стол у печи. – Соглашайся, дочка, - сел он на лавку против нее, подперев руками голову. – А ну как мне помирать, пропадешь ведь сама…
- Не согласна я за Степана идти! Не люб он мне! – вскрикнула Настасья.
- А ты на батьку глотку не дери! Сказал – пойдешь и всё тут! – плюнул дед на свечу, затушив беспокойный огонек.
III
- Ты чего, Наум, - замер в шаге от него Данила. – Костер не развел, чего замер, не шолохнешься? – пнув ногой скрипучую корягу, поставил он на пень рядом с ней котелок.
- Какой такой Наум? А, это твой дружок…- протянула тень, стоящая перед Данилом.
- А ну сознавайся, ты кто такой и куда Наума дел? – стал закатывать рукава Данила, явно готовясь хорошенько всыпать супостату кулаков. Лунный свет коснулся верхушки сосны, под которой стояла тень, и стал стекать по ней молоком, вскоре осветив незнакомца: он был запахнут в плащ черной материи и, казалось, что он натянул бы его и на нос, если бы так можно было сделать. Вместо носа у незнакомца была самая настоящая свиная рулька, а из-под сальных, отливающих жирным блеском, кудрей, торчали витые рога: один до половины был отломан, а другой полумесяцем изгибался кверху.
- Ах ты ж антихрист проклятущий! – взревел Данила. – А ну поди сюда! Сейчас вытравлю тебя со свету, будешь знать, как казакам честным являться! – под рубахой нашарил он распятье и выставил его вперед, подскочив к черту. Но ничего не произошло.
- Не работает, - покачал головой черт. – Знаешь почему? Потому что крестики ваши помогают только тогда, когда душа на месте. Чего о твоей сказать не могу, - причмокнул он.
- Это отчего же? – сдвинул брови Данила.
- От того же, что братко твой, Наумка, душонку-то твою за мешочек царских золотых заложил, - оскалил длинный передний зуб в улыбке черт.
- Что же это получается, я сам себе не хозяин? А ну возвращай душу мою! – накинулся, было, Данила на черта с кулаками, но тот ловко увернулся.
- Коли найдешь ее – твоя будет, а коль нет – навсегда моей сдалается. Сроку тебе даю три дня, - попятился назад черт, зайдя за спину Данилы, ступил лапой в котелок, взвизгнул и упал.
- Холодная!- вскочил он, потирая ушибленный зад.
- Я тебе покажу, холодная! – поднял Данила увесистый камень с земли и замахнулся в чёрта, но тот уже растворился в густой черноте весенней ночи.
- Галоп, что же нам теперь делать, - подошел Данила к своему коню. Погладив его по морде, он снял уздцы с сучка и потянул коня за собой, направляя свои стопы сам не ведая куда.
- Наумка, братко, что ж ты так…Меня, боевого твоего товарища и вот так – за мешок золотых. Сколько их там будет? Монет с десяток? Или того меньше? Вот оно про что я слово сказывал – не нечисти бояться надобно, а подобных роду своему, - говорил в темноту Данила. – Небылица какая-то. Черти, души…во, времечко какое. Да что же это я? Германца – зверя последнего из зверей в сторону обратную повернул, а тут черта какого-то не одолею? Да не быть мне тогда казаком! – топнул в сердцах Данила и угодил сапогом прямо в мутную жижу подступившего к опушке болота. Галоп заржал, будто бы поддерживая своего хозяина в его помыслах. – Стой, Галопушка, к болоту мы вышли. Рассвета надобно дождаться, а не то сгинем в зловонной топи.
Данила огляделся: вязкая ночь, судя по звездам и луне, заканчиваться думала не скоро. Костлявый лес, только-только собравшийся распушиться бархатными почками, стоял неприветливый и немой. Не было в нем слышно ни уханья филина, ни далекого волчьего воя, ни шебуршания в ветках мелких зверушек. Казалось, все замерло в каком-то торжественном и мрачном ожидании. Данила подошел к белеющему под луной большому камню и тронул рукой его холодный шершавый лоб.
- Здесь, Галоп, посидим, - опустил он тяжелую руку на круп коня и сел на валун. Данила не заметил, как сморил его сон: налились глаза тяжестью сладкой, наполнилась голова мутным киселем, ушла сила из рук и ног, успокоилось тревожное сердце. Из томной дремоты выдернул Данилу конский храп. Их с Галопом все так же окружала ночь, теперь сделавшаяся от чего-то светлее. До носа Данилы донесся знакомый аромат плавящегося парафина – словно бы кто-то жег свечи.
- Диво какое! – потер кулаками глаза казак.- Али мне кажется? – Данила поднял вверх указательный палец, прислушиваясь. Сырую тишину леса разбавляло чье-то тонкое звонкое пение, будто бы девичье. – Откуда девкам тут взяться в такую пору, Галопушка? – посмотрел он на коня, водившего ухом. Пение становилось все отчетливее и ближе. Данила всматривался в седую темноту. Вдруг прямо перед ним на болото с другой стороны леса выплыла из ночной зги белая фигура. За ней - еще одна. И еще…
- Батюшки, сколько их тут? – стянул шапку с головы Данила. – Вот чертовки! Знамо дело, кикиморы али русалки…а, може, и того хлеще – ведьмы проклятущие, - прошептал казак и присел на камень. Фигуры на болоте множились и ладили свой хоровод. Тех дев, что были вблизи, Данила разглядел: высокие, они походили на искусно слепленные статуи, не было в их фигурах излишеств, но и отличий друг от друга не было. Черные длинные волосы полуночниц игривыми кудрями ниспадали по их мраморным телам, едва прикрывая срамную наготу. Не тронутые хоть какой-то эмоцией их лица были обращены к лунному свету. Над головой каждая дева держала венок, чадящий у кого дотлевающей, а у кого недавно зажженной, свечой. Поначалу простой, их хоровод стал перемещаться причудливой линией по болоту, а потом и вовсе распался – девы бесновались в каком-то только им известном танце. Их пению вторил бум откуда-то бившего барабана, потом в партию вступил протяжный вой рога, затем – будто бы кто-то пробежался пальцами по невидимым струнам. Данила притаился за лохматой веткой скрюченной ели.
- Подглядывать нехорошо, казак, - услышал он подле себя кокетливо-тонкий голосок. Обернувшись, он увидел одну из тех, что плясали на болоте. Смольные кудри ее венчал венок из невиданных самоцветов , бледность плеч была скрыта под накидкой алой материи, а в руке был букет душистых трав, где сорванный в такую слякоть – неизвестно.
- Вот чу,- потер ладонью лоб Данила. – А ведь самогонки ни на дух не нюхал! Ну, нечисть, сознавайся, чего тебе от честного казака надобно?- грозно посмотрел он на деву. Та закатилась заливистым смехом:
- Какой грозный, однако! Данилка, а честь твоя нынче не в цене. Хочешь, расскажу, где душу искать? – лукаво посмотрела она на него.
- Расскажи, коли знаешь. Перед богом всё зачтется, - протянул Данила.
- Конечно, не за просто так. Сегодня ночь новолуния – праздник особый для люда лесного. Так сложилось, что нашему огненному богу Ятичу жертва требуется – тело крепкое мужское. Коли в живых останешься – быть свиданию с твоей душой, а коль нет – растерзают ее черти, - колокольчиком зазвенел смешок колдовки.
- Согласный я, - одернул рубаху казак. – Куда идти надобно?
- Следуй за мной, нраву ты, погляжу я, пылкого – подмигнула она ему и поманила за собой в сомкнувшую ветки чащу под самой небесной высью.
IV
Солнце еще не взошло над горизонтом, но лучи его, словно размытые акварельные краски, расплывались по небу и сливались, полыхающим малиновым заревом накрывая землю. Редкая птица в ранний рассветный час потревожит крылом али криком атласный лоскут неба, все еще переливающийся точками меркнущих звезд. Едва только горизонт налился светом, Настасья вышла во двор. Хозяйство с отцом у них было большое : две коровы, коза, с два десятка куриных голов да поросят три штуки. За всеми нужно было углядеть с самого утра, подоить, почистить, покормить.
- Жизнь сельская, она, Настасьюшка, трудяг любит. Лентяюге тут не прижиться, - помнила она отцовы слова с детства. Настасья росла без матери, та рано ее оставила – померла в родах. Бабок да теток у нее не было, вот и заменял ей отец всех. Сам Панас на дочку нарадоваться не мог, росла она крепкая, здоровьем красная, характером вольная. А с лица что картинка! Брови вразлет, глаза – словно цвета медового, золотистого, губы – точно капельки алые, кудри до пояса и, всё знай себе, кучерявятся упругими прядями. В талии была Настасья тонкая, а в бедрах широкая – знать, крепких детишек господь пошлет. Баловал ее отец нарядами да тканями, шубы ей соболиные с ярмарок возил, сапожки выделанные, каменьями расшитые, рубахи с узорами диковиными, монисты да серьги металла разного.
- Первой красавицей у меня будешь в станице, - не мог наглядеться на дочку Панас. Кроме всего, была она еще и рукодельница, каких поискать –плела пальцами белыми ковры диковинные с картинами сказочными: на одном выплетет море буйное цветов радужных, на другом – птицу заморскую с лицом человечьим, на третьем – дерева, каких свет не видывал.
Как-то вечером за рукоделием увидел ее Данила: стоял тихий летний час, когда всё в природе готовилось ко сну. В это же время в станице только начиналось гулянье: уже слышны были заливистые песни да надрывные ноты гармошки. Настасья сидела с полотном во дворе, увлеченная делом.
- Отчего ж гулять не идешь, девица, - облокотившись о плетень, спросил Данила.
- Работу в срок выполнить надобно, казак, - ответила Настасья, подняв глаза и тут же их опустив. Отчего-то сердце ее забилось быстрее, а пальцы перестали слушаться. – Шел бы ты своей дорогой, - сама себе улыбнулась она.
- От того, что есть такие девицы, жить и приятней, и радостней, - засмеялся казак. – Я данила. А тебя как звать?
- Настасья, - заливаясь румянцем, ответила она.
- Я еще загляну, - увидев идущего ко двору деда Панаса, сказал Данила и скрылся за широкой липой.
С того вечера виделись они еще три раза, и каждый раз Настасья становилась будто бы другой – расцветала ее душа, наливалась светом, мысли путались, и как бы не старалась она скрыть свой интерес к Даниле, глаза выдавали ее. Данила подле нее тоже делался сам не свой – со всеми суровый, он становился ласковый, слова красные сами приходили ему на ум и руки, привыкшие к тяжелой работе, становились вдруг нежными, но от того не терявшими силы. Встечались они с Настасьей у дуба, что кинул свои корни у тихого колена дальше бурной, а здесь – спокойной, речки…
Теперь Настасья сама ходила к тому берегу. Поменялась она , как пропал ее Данила: побледнела налитая румянцем кожа, осунулись гордые плечи, пожух некогда веселый взгляд, померк свет, которым наливалось в ней все при мысли о милом казаке. Настасья доила корову, как вдруг услышала робкое «Ку…Ку-ку…Ку..».
- Кукушенька, славная птица, - поднялась Настасья со скамеечки, прижав к груди руки, - скажи, птиченька, жив ли мой Данилушка? Али в беде если, отзовись три раза, - шепотом сказала она.
- Ку- Ку…Ку-ку..Ку…
Дернулось сердце Настасьино, обрадовалось тому, что живой. Но как же с бедой-то быть? ..
- И утром ранним не спится тебе, и вечером поздним стоишь, - услышала позади себя Настасья голос Степана.
- Уходи, Степан, дай мне покоя, - не оборачиваясь, сказала Настасья.
- Да полно тебе, девиц, - подошел он к ней, тронув за тонкую талию. - Али плохо так? – усмехнулся он.
- Отец! – позвала Настасья. – Батько!
- Чего орешь, дурная, – отскочил от нее Степан.
- Что случилось, Настасьюшка, - выскочил на крыльцо Панас. – А ,это ты, Степан. Здорова, чего пожаловал? – улыбнулся дед.
- Жди сватов, Панас. Сегодня придём, - глядя на Настасью, сказал сквозь зубы Степан и, ни слова больше не говоря, направился к калитке.
- Отец, не отдавай меня за него, - взмолилась Настасья, кидаясь к ногам отца. – Данила в беде, он живой!
- Полно тебе, Настя, прокряхтел дед, поднимая ее с колен. – Решено – за Степана пойдешь, значит – пойдешь. Вот мой сказ. Идем в хату, скоро сваты придут, - повел он за руку ее к крыльцу. – Надень самое лучшее платье, да косы попышней заплети, - сказал он, заводя ее в комнату.
Из зеркала на Настю смотрела какое-то чужое, вовсе не ее, лицо. Землистого цвета, осунувшееся, оно походило на лицо умудренной годами женщины, а не молоденькой девушки, которой эти годы предстояло прожить. Настасья расплела растрепавшуюся косу, переложила ее вокруг головы по-новому, повязала платок, коснулась пару раз щек кисточкой, вымазанной красноватой пыльцой – чтобы хоть чуть они казались живее. Из шифоньера взяла первое попавшееся платье, без узоров на рукавах и подоле, безразлично смерила его взглядом и надела. Из-под кровати достала стоптанные черевики – не босиком, все же, идти. Между тем, время близилось к полудню.
За калиткой хрюкнула гармошка. Настасья видела из окна, как отец побежал, прихрамывая на правую ногу, встречать гостей. Во двор ввалились какие-то хлопцы – один с поросенком, другой с гармошкой. Следом за ними вошли Степан с мачехой его Марией. Обычно в станице сватовство было делом широким, пышным, весь окрестный люд собирался у ворот невесты. А теперь время было неспокойное, военное – все мужики ушли на фронт, а бабам не до веселья – у кого муж погиб, у кого брат. Долго отец с гостями стояли в воротах, а потом всё-таки прошли в дом.
- Настасья, по тебе свататься пришли, - стукнул отец в дверь. – Отворяй.
Настасья вышла к сватам. Мария недоуменно посмотрела на нее, мол, разве невесту можно в таком виде показывать жениху? Но Степан перехватил ее взгляд и кивнул головой. Сватовством это назвать было сложно – не по казачьим обычаям вершилось действо, не по канонам.
- Ну что, Степан, люба тебе дочка моя? – усадив гостей за стол, спросил Панас.
- Ох, люба, сапожник, - улыбнулся лукаво Степан.
- А тебе, Настасья, жених люб? – услышала она. С минуту помолчав, она ответила, дабы не позорить отца:
- Люб. – Глаза ее уронили тяжелые слезы, смазавшие влажной дорожкой румяную пыльцу.
- Значит, свадьбу в воскресенье сладим, - потер руки Панас, глядя на Степана. - То есть, уже завтра. А что? Приданое Настасьино уже пятый год лежит, еды да столов у нас на всех хватит, самогонки да бражки ядреной тоже. Ох, погуляем, - хлопнул он по столу.
- А чего тянуть, дядька Панас,- улыбнулся Степан. – Раз все согласные, то быть завтра пиру! Маманька, готовь пироги, - повернулся он к Марии.
- Ну, на том и порешим, - встал из-за стола Панас, а следом за ним – гости.
Проводив сватов, Панас застал Настасью все так же сидящую за столом.
- Дочка, полно тебе горевать, - тронул он ее за плечо. – Ну да у вас, невест, всегда так. Сейчас полезу в сундук, достану материно платье белое, будешь в нем женой мужниной становиться, - крякнул он и направился в чулан.
Настасья сидела, не в состоянии слова молвить. Тяжелое сердце гулко билось о давящие ребра, а к горлу подступал колючий комок.
- Я пойду прогуляюсь, - еле слышно сказала она, заглянув за занавеску в чулан.
- Только без глупостей, девка! – крикнул Панас, с головой зарывшись в сундук.
На дворе стоял томкий вечер. Янтарное солнце расплывалось вязкой негой по мутнеющей синеве неба, уступая место белесому осколку луны. Стояла дивная тишина, какая редко бывает в станице. Здесь завсегда слышно то пение баб, то чью-то ругань, то шаловистую ребятню. А сегодня только робкий ветерок трогал сухие ветки, шуршащие о чем-то своем. Но Настасья не замечала ни красок заката, ни тишины ; для нее словно все вокруг прекратило свое существование. Она шла по сырой дорожке туда, куда несли ее ноги и видели глаза. В черевиках стало мокро – Настасья не заметила в своих думах, как спустилась к речке и ступила в ее холодные воды. Она невидяще смотрела перед собой, отчаянно думая, как ей быть. Настасья раскинула в стороны руки, запрокинула голову, зажмурила глаза и затаила дыхание. «Не буду дышать. Лучше никогда не видеть этого света, чем смотреть на нелюбимого всю жизнь и знать, что любимый сгинул в каких-то невиданных далях», - стукнулась в ее голове мысль и затихла. Руки Настасьины налились тяжестью, ноги обмякли, потерял силу и стала падать она в черную пропасть. Вдруг подхватили ее чьи-то руки, от земли оторвали и к себе прижали. Настя открыла глаза: это Степан появился здесь снова непонятно откуда.
- Что же ты делаешь, глупая,- улыбнулся он. – думаешь, позволю от меня уйти? Нет, ты мне уготована, - захохотал он.
- Настасья! Ты где, дочка, - услышала Настя отца. – Стемнелось уже, где ты?
- Меня батько ищет, уходи, - оттолкнула она Степана и прокричала:
- Я здесь, батюшка, по воду ходила!
Степан ухмыльнулся, блеснул лукаво черными глазами и скрылся в густых зарослях тростника.
- Настасья, идем до дому, - стоял на верху склона отец.
Придя домой, Настасья без сил опустилась на кровать. Обвела безразличным взглядом комнату: у двери на стуле лежало подвенечное платье, в беспокойном свете свечи в углу над ним блестел лик богородицы, обшарпанный шифоньер по другую сторону расставил свои створки, будто в желании обнять кого-то. Побеленные стены казались серыми, а зеркало , висящее на одной из них- бездонной черной пропастью. Настасья легла поверх покрывала, не раздеваясь, и едва смежила веки, как унес ее сон.
Проснулась она по привычке с петухами. Отец тоже не спал.
- Настасья, вставать время, - стукнул Панас в дверь ее комнаты. – Ты же помнишь, какой сегодня день?
- Воскресенье, батюшка, - прошелестела она.
- Свадьба, доченька, - засмеялся он.
Настасья встала, села к зеркалу, чтобы переложить косу, да передумала: чего прихорашиваться? Не стала она расчесываться да мазаться, сняла одежду домашнюю, натянула платье белое, подпоясалась кушаком алым, повязала голову платком сетчатым и вышла к отцу.
- Настасьюшка! – всплеснул он руками. В хате стоял длинный стол, здесь же суетилась мать Степана: что-то жарила, варила, бегала от скатерти к печи. Настасья равнодушно на нее посмотрела и опустилась на лавку.
V
Данила следовал за девой, с трудом переставляя ноги: они вязли в чавкающей болотной жиже, норовя в ней и остаться. Они шли по топкой дорожке, по обе стороны от которой корчились будто бы в какой-то неведомой муке высохшие коряги. На тех, что повыше, белели в призрачном свете выкатившейся из-за пухлой щеки тучи луны черепа каких-то животных: вытянутые, с блестящими, будто натертыми, остатками зубов, впалыми глазницами и загнутыми кверху рогами, они походили на коровьи. Насажены на ссохшиеся ветки они были так, что казалось, будто бы смотрят на заблудшего гостя отовсюду: одни черепа были обращены невидящими глазами к тропинке, а другие провожали призрачным взглядом путника следом.
- Местечко у вас дьявольское, - покрутив головой, сказал Данила.
- Праздник у нас, Данилушка, - засмеялась дева. – Только в эту ночь есть ход нам на вашу землю. И место это только раз из-под тягучих вод болотных встает.
- И того бы вас лишить, нехристи чумазые, - сжал кулаки Данила.
- Не буянь, казак, - повернулась к нему дева и коснулась рукой его горячей груди. – Мы уже пришли.
Впереди себя Данила увидел поляну, на которой в безумном танце корчились облаченные в развивающиеся прозрачные одежды девы, подобные его спутнице и тем, которых он видел на болоте. Их босые ноги месили холодную грязь исчезающего марта, и там, где они касались земли, из-под нее поднимались яркие лоскуты пламени. Поначалу казалось, что девы мечутся без порядку, но потом Данила рассмотрел в их танце и огне диковинный узор. Барабаны, которые Данила слышал на болоте, били отсюда, и здесь же вторила ему арфа: плешивый черт с подбитым и заплывшим глазом с силой опускал чью-то отточенную кость на натянутую кожей кадушку, а кучерявая, рядом с ним сидящая , бестия бесстыже зажимала в ногах добротного вида инструмент, будто прикрываясь им, изредка касаясь пальцами струн. Посреди поляны полыхал костер, языками своими лижущий верхушки сосен.
- Возрадуется Ятич жертве такой, - хлопнула по плечу Данилу дева. – Силу он от таких, как ты берет – крепких да жарких, - засмеялась она. – Сейчас еще пуще костер разгорится и отдадим тебя ему, - цокнула она ногтем об ноготь.
- А как же я душу найду, коль гореть мне суждено? – спросил Данила.
- Душа твоя там, где дом твой…, - не успела договорить дева, как тихо, лебедиными перьями, рассыпались над поляной тучи, а потом завыл, заскулил ветер-бродяга, забуянил: слизнул языком ледяным костер, закрутил в вихре беснующихся дев, заглушил барабан, поднял грязь с поляны столбом зловонным. Завизжали ведьмы чернопрядые, затряслась земля столетняя, и стала поляна в топь превращаться. Вцепилась дева в Данилу, в глаза посмотрела отчаянно: не губи, мол, забери отсюда. Сердце доброе у Данилы билось, жалко ему колдовку стало. Свистнул он коня дорогого:
- Галопушка! Сюда поди!, - и услышал гогот друга верного, да цокот копыт подкованных.
- Сейчас, проклятая девка, уберемся отсюда, - сжал ее руку в своей широченной ладони Данила, повернулся коня встретить, да увидел перед собой кости его обглоданные.
- Вы что с Галопом сотворили, окаянные? – взревел он .
Ветру подобна стала дева, выскользнула из руки его крепкой и разошлась диким хохотом:
- Вовек души тебе твоей не видать! – взвизгнула она и растворилась в синеющей буре.
Галоп отчего-то виновато склонил голову перед Данилой, тронул землю обсмоктанным копытом и рассыпался перед Данилой в прах. Разгулявшаяся буря стихла, накрыв белым саваном мерзлую землю.
- Что же делать теперь, Галопушка, - упал на колени перед ним Данила.
- Данила…- Услышал он тихое позади себя.
- Кому я еще понадобился? – кинул он в темноту.
- Это я, Наум, товарищ твой верный, - прошелестело оттуда.
- Таких верных товарищей еще поискать надобно, - хотел было разозлиться Данила, но отчего-то у него не нашлось на это сил. – Откуда ты здесь? Наум вышел перед Данилой на свет: грязный, оборванный, бледный, ссохшийся, где-то потерявший картуз и шапку меха соболиного, он стоял перед ним, сгорбившись и втянув голову в плечи.
- Ты меня прости, Данила, что так вышло. Повелся я на россказни нечистого, загорелись глаза на богатство золотое, занялась душа завистью лютою – мне и заложить-то за всё это было нечего. А у тебя, вон, невеста каких по свету поискать надобно…К тому же, чувство сильное – на такое много чего выменять можно. А нехристю ему-то все равно было. И чем не гаже поступок, тем ему лучше, - гнусаво сказал Наум. – Ты меня не суди, я за свое уже поплатился. Как мешок с золотыми дал мне черт, так я кинулся бежать от слова твоего, потому как не знал, как оставаться на месте. Бежал я тропами темными, неизвестными, да угодил в калюжину болотную. А там – ни веточки, ни тростиночки…Поглотила меня жижа зловонная. Вот так германца брал, ворога назад поворотил, а подлости поддался. И от себя не убежал, - поднял голову Наум. Из-за грязи, ручьями льющейся с кучерявой головы, было не видно ни глаз его, ни рта.
- Что сделано, то сделано, - протянул Данила. – Как мне выбраться из этого чертова леса? – вскочил Данила.
- Станица наша в трех верстах отсюда к западу. Если идти мимо осин и держаться редких лип, то выйдешь к ней вскорости. Торопиться тебе надо, Данилка, душа твоя мается.
- То уж без тебя знаю. Отомстил бы я тебе за Настасью, да, видно, бог за меня тебя и так наказал,- поправил рубаху Данила, а когда посмотрел на то место, где стоял Наум, кроме втоптанной грязи ничего не увидел.
- Свечку за упокой поставить надобно, не по-христиански- то получается, - протянул Данила и широким шагом направился в сторону западную, заприметив звезду заветную на светлеющем небе.
VI
Данила пробирался сквозь дикий бурелом. - Что же это за сила такая, что дубы вековые из земли вынула? – дивился он. По левую руку валом лежали столетние исполины, а по правую – редились осины. – Верно иду, должно быть, - вслух сказал он. Над лесом занималась заря. Чистая, она врывалась в этот сумбурный сон, которым казалось Даниле все то, что с ним приключилось.
- От голода ли? От холода? Али совсем умом на войне тронулся? – задавался вопросами он. – Вот в германца поверить – поверил, а тут же нечистая является – а мне кажется, что не явь это.
Шел Данила, месил грязь сапогами размокшими, сам весь на черта похож сделался: чумазый, потрепанный, лохматый,в рубахе оборванной.
- Подожди меня, моя Настасьюшка, вызволю я тебя отовсюду, никто тебя от меня не скроет, - приговаривал он. Вдруг видит – опушка светом заливается, а меж сосенок молоденьких забор плетеный виднеется. За ним – хата мазаная…
- Дошел! – вскрикнул Данила, - Спасибо тебе, Наум непутёвый, - сдвинул он густые брови. – Ну, нечистая, держись!
Вышел Данила к родимой станице, к речке, у которой с Настасьей они любовались. Подошел к водице, зачерпнул пригоршни полные, умыл лицо шершавое студеной прохладой.
- Немного осталось, погоди, моя краса! – брызнул он водой с пальцев в речку, вытерся рубахой и пошел дальше.
- Чу, а это что за новости, - протянул он, походя к Настасьиному дому: у ворот стоял конь вороной, лентами ряженый, в телегу расписную запряженный, а из хаты во всю рвалась гармошка.
Данила подкрался к оконцу низкому и подглядел, что там происходит,видит: стол длинный стоит, ломится от блюд тяжелых да разных, пузыри с самогоном стоят. За столом – гости сидят, те, что спиной к нему, в каких-то непонятных черных одежах, навроде тех, что попы носят, да в шляпах; а напротив – дед Панас да тетка Мария, во главе же – Степка, сын ее, тоже в одежде странной и всё в шляпе, а подле него – Настасья.
- Не бывать такому! – взревел Данила и кинулся к двери. Рванул ее на себя, ввалился в хату, поймал на себе взгляды удивленные. А Степан с Настасьей в это время кубки за счастье подняли, взглянула Настасья на Данила, слово только молвить успела : «Живой…», как тронул ее кубок своим Степан…
Закатились глаза синие Настасьины, сорвалась коса вокруг головушки заведеная, сделалось тело тяжелым, и опустилась она мертвая на скамью застольную. Потемнело за окнами на околице, налетела непогода черная, ухмыльнулся Степан; сделались губы его кривыми, да кожа морщинистой, глаза почернели, да рог из-под шляпы выбился.
- Настасья, душа моя! – кинулся к ней Данила.
- Не успел ты, казак. Третий день уж закончился. Моей душа твоя сделалась.
Завыло все кругом, завертелось, град сорвался со страшенных туч, забурлила река спокойная; в хате вихрь черный поднялся, оскалились гости в смехе шакальем, завизжали, метнулись роем к потолку и исчезли. Помутнело в глазах у Данилы, вымазала голову тьма изнутри и повлекла за собой неведомой силою…
***
Дивно горят купола на закате. Блики кидают до самого неба. Лежишь в траве, прислушаешься – вечернюю звонят колокола. Размеренно, складно, по точной руке звонаря. Он знает, какой язык дернуть так, чтобы было душевно. Особенно летом картина получается славная: небо над тобой бездонное, под тобой – изумрудная даль, а вокруг – светом наполненный звон благодатный.
Данила сидел под березой у монастырской стены, смакуя травинку во рту, как вдруг услышал, будто зовет его кто.
- Чего тебе? – обернулся он.
- Данилко, - упал рядом с ним Фрол, парнишка лет шестнадцати. – Данилко, ты за кого, за белых али за красных будешь?
- Каких таких красных? - поднял бровь Данила.
- А тех, что власть царскую гонят, - выпалил запыхавшийся Фрол, вытянув руку вдаль.
За рекой занималась заря, и было не разобрать: храм, высящийся на горизонте, полыхает то ли в ее малиновом свете, то ли в пламени новых времен.