Накануне демонстрации пришел тот партиец, какой ведал нашим участком и кого мы любили, поскольку он никогда не темнил, ничего не делал тайком, у нас за спиной, обо всем говорил так, как действительно обстояло дело.
Он мог бы добиться от нас чего угодно, мы бы ему последнюю рубаху отдали, ибо чувствовали, что он нас уважает. Когда люди понимают, что к ним относятся с уважением, с ними все можно делать; они даже голодать согласятся, если их уважают и говорят им правду, а уж если не почувствуют уважения к себе, песне конец — очерствеют, замкнутся, будут делать одно, а говорить другое, уподобятся печальным машинам с выстуженным нутром.
Человеку, наведавшемуся к нам накануне демонстрации, не пришлось особенно распространяться. Мы сразу поняли, что ему надо.
А требовалось ему, чтобы этому большому городу и угнездившимся там испокон веков мещанам мы продемонстрировали нашу мощь, дали понять этим белолицым горожанам, что воздвигаем по соседству новый город, а рядом с городом — завод; и что дело выглядит не так, как многим из этих белоручек представляется, ибо частенько они поглядывают на нас искоса либо смеются над нами и говорят, что подсовывают им в их великолепный город хамье, бандюг, пьяниц, грязнуль, голь перекатную, безотцовщину вшивую...
Не знаю почему, но во время демонстрации я выхватывал из толпы на тротуарах только лица белотелых мещан.
Едва мы спрыгнули с грузовиков в начале длинной и широкой улицы, как в чаще голов я уже выловил несколько таких мещанских физиономий.
Та личность, что торчала у высокой стены, сверлила нас взглядом, пялилась на диаграммы и макеты, на картонный город, который мы несли и начало которому действительно было положено; и улыбалась, но так, как улыбаются пожилые люди при виде детских забав,— точно резвая детвора внезапно высыпала на мостовую и балуется; откуда, мол, взялось столько детворы...
А другая личность, припав головой к стволу старого дерева — музейного экспоната, скрепленного обручами по причине дряхлости, чтимого дерева,— дрожит от злости, ибо не по нутру ей многолюдная демонстрация. Наверняка бормочет про себя такую песенку вроде: «...какая прорва хамов и тупиц...»
А та, третья, с которой мы столкнулись на перекрестке у вокзала,— надутая и самодовольная, наверняка повидавшая разные заморские края и прочитавшая много книг,— та в грош нас не ставит и смотрит на демонстрантов как на мусор, выметенный из углов на середину комнаты.
А этот человек, напротив, поглядывает ласково и доброжелательно, но с искренним удивлением — словно бы охота ему узнать, как мы работаем, где ночуем, что едим, о чем думаем и вообще как живем и чего стоим...
А мы шествуем по улицам, несем огромные транспаранты, рассказывающие о нашей стройке, несем почти весь жилой район и завод, слепленные из плотной бумаги, и портреты известных людей. То и дело кто-нибудь провозглашает:
«Слава! Слава!»
и мы подхватываем скопом во весь голос.
А я несу лозунг «Наши руки и наши сердца отдадим родине» и все поглядываю на тротуар да выуживаю — уж больно меня забрало — дебелых обитателей большого города.
Вон тот — выглядывающий из подворотни какого-то архитектурного памятника, словно из портретной рамы.— боится нас. Еще бы. тьма народа — точно слившееся воедино множество крестных ходов,— новые страшные люди, которые якобы строят новый город и неведомо на что еще способны, вломившиеся на улицы большого древнего града со знаменами, лозунгами и портретами. Есть чего бояться; ведь это сборище людей, которые притащились сюда из захолустья.
Наверняка хватает среди них буянов и завшивленных; да и невежд малограмотных, что даже за столом вести себя не умеют, предостаточно в этой ораве. И само собой — девушек самого последнего разбора, в их вкусе, как же обойдется без этой публики. Есть чего бояться, возможно, думает бледнолицый мещанин, топчущийся в подворотне.
А мы шагаем и шагаем, уже вышли на улицу, где по одну сторону красивые казенные здания, по другую—парк, любимый парк горожан, вызывающий у меня досаду и жалость, поскольку деревьям тут маловато воздуха.
Когда мы очутились на этой улице, важная весть облетела марширующие колонны: близко уже почетная трибуна. Люди стали держаться прямее, чеканить шаг, а мне даже, во время этой подготовки к достойному прохождению мимо почетной трибуны, попалась новая бледная физиономия, ибо я, как одержимый, охотился за этими лицами и пытался их расшифровать: собственно говоря, это была не демонстрация, а скорее столкновение загорелых, исхлестанных непогодой лиц с бледными физиономиями мещан; не праздник, а смотрины, два лица надвигались друг на друга и пристально друг к другу приглядывались.
Лицо, которое я выследил и которое, можно сказать, выследило меня, когда мы приближались к почетной трибуне, выражало боль, оно страдало от нашего присутствия, хотя мы нс причинили ему никакого зла.
Если бы не шествие, которое стремительно увлекало нас, как лавина, я подбежал бы к страдающему лицу, а йогом к испуганному и сказал бы им, что мне тоже страшновато, поскольку судьба заставила покинуть деревню и теперь я на ошеломляюще громадной стройке.
А уехать пришлось из-за того, что дома у меня отец, мать, дедушка, сестра в положении, стало быть — еще плюс один, и зять, причем на всех одна коровенка, пяток кур да гусыня; вот и пришлось ехать. Работаю землекопом и скажу откровенно — купил себе «прыгунок», чтобы в случае чего защитить девушку, хоть и не по мне этот нож, судьбы веление. Прежде рубились саблями и шпагами из-за девушек, стреляли друг в дружку, однако нож не хуже, если сравнить его с клинком или револьвером.
Но я, конечно, не мог подойти к этим лицам, ибо шагал в колонне демонстрантов, которая уже приближалась к трибуне.