(Продолжение - третья и четвертая части повести из цикла "Деревенские истории")
3.
…Пантелеймон прищурился, глядя на теряющуюся в летнем мареве ленту дороги.
- Воон, наверно, и автобус наш. А то уж надоело сидеть здесь, пыль глотать.
И в самом деле, минуты через две подошёл, дребезжа всеми своими железяками, обшарпанный, с мутными от пыли стёклами, ЛиАЗ.
В салоне, несмотря на открытые окна, было ещё жарче, чем снаружи. Пахло бензином и прогретым дерматином на сиденьях. И ещё – равнодушием. Оно, это равнодушие, словно навечно отпечаталось на лицах немногочисленных пассажиров – немолодых, с обречённой усталостью в глазах, женщин и мужчин, трёх старушек в черных платочках и совсем уж согбенного старика, сидевшего недалеко от кондуктора, который по виду был намного старше моего восьмидесятилетнего невольного спутника.
Зайдя в автобус. Пантелеймон привычно поздоровался со всеми пассажирами. Кондуктор, такая же пожилая усталая женщина, как и её пассажирки, прошла сразу ко мне.
После оплаты билета она дала знак водителю, и автобус, пару раз чихнув двигателем и дернувшись, поехал.
Пантелеймон присел рядом.
- А зимою намного труднее, - как бы ни к кому не обращаясь, проговорил он. – Дорогу вовремя не расчистют, вот и трепыхаешься в сугробе все десять километров. Пока на почту доберёшься, совсем из сил выбьешься…
Тот самый согбенный старик, сидевший перед нами, не оборачиваясь, поддержал разговор неожиданным густым басом:
- А ты, Пантелеюшка, что ж зимой-то зятя свово не попросишь. Он же у тебя в колхозе на тракторе работает. Вот и свёз бы тебя тогда. И по сугробам не надо…
- Ой, Никифор, тебе б только что поперёк сказать при других, себя показать. Сам ведь знаешь прекрасно, что у Вовки не трактор, а горе одно. Опосля уборочной всю осень и зиму ремонтирует его, окаянного. – Видно было, что это их привычная и давно уж начатая перепалка стала как бы некой традицией при встрече этих людей.
- Ну, ты слышь? – мой попутчик обратился ко мне. – Он меня моим зятем попрекает, коряга старая. У самого-то двое зятьёв, у обоих машины, могуть в любой момент – фьюить! – куды угодно отвезть этого юмориста. Ан нет – вместе с нами трясётся в этой консервной банке. Потому как дешевше выходит для зятьёв его. Чё, не так, да?
- Да я младше тебя на целых полтора года! – повернувшись лицом к нам, вскинулся старик.
Он зыркнул на Пантелеймона из-под совсем белых кустистых бровей.
– А тебе, небось, завидно, что зятья мои машины имеють, а у твово Вовки окромя ржавого велисапеда из личного транспорта ничего в жисти и не было. Михал Сергеич всем свободу дал – выбирай, какую работу хошь. Вот мои зятья и выбрали. А твой – всё по-старинке, не со свободой, а с совестью своей живёт. А кому она нужна сёдня, совесть эта, а? Без деньгов? То-то же!
И с победным видом отвернулся от нас.
Мой попутчик махнул рукой на своего оппонента и, как бы невольно оправдываясь, чуть слышно пояснил мне, шепча почти в ухо:
- У Никифора-то старший зять, Валентин, начальник МТС. Потому у него и «Нива» имеется, а у тракторов запчастей как не было, так и нет. А другой, Николай, лесопилкой командует. «Волгу» вон в прошлом годе купил. И сразу же на, как её – прохилактику – в ту же МТС поставил. А механизаторы её облизывают вместо того, чтоб трактора да комбайны ремонтировать. Иначе им начальник ихний, Валентин, ни премий, ни какой подработки не даст. Будут на голом тарифе лежать под тракторами с утра до ночи… У-у, шкуродёры, советской власти на вас нету! А перестройка эта тока народ к лени приучает и шкурничеству.
Дед в сердцах чуть не плюнул на пол, спохватился..
- Помяни моё слово – наплачемся мы с этими всякими «свободами слова» и другой хренью. – Уже не шепча, а нормальным голосом произнёс он. – И-и-и! Ведь человек тока тогда свободен, кады у него порядок во всём – в голове, в семье, в деле. А без порядку – эт не свобода, а бардак. Анархия, одним словом, вот…
Он замолчал, подумал о чём-то, вздохнул. Потом понурил голову и что-то «про себя» зашептал. Из еле улавливаемых сквозь скрип, дребезжанье и рыканье автобуса слов я разобрал, что Пантелеймон ругался…
Автобус затормозил у остановки перед железнодорожным переездом. Я, Пантелеймон да ещё две старушки сошли. Старушки сразу же двинулись по заасфальтированной когда-то, давным-давно, тропке в сторону платформы на Москву. И, кроме нас, на остановке больше никого не осталось.
Автобус подождал ещё чего-то, потом, видно, поняв, что никто больше не выйдет и не войдёт, недовольно фыркнул черноватым дымком и покатил дальше.
Пантелеймон вынул из кармана старенького, подлатанного на локтях, серого пиджачка, конфету, освободил её от фантика и положил в рот. Обёртку же спрятал обратно в карман.
- Вишь, как переволновался с этим зазнавшимся дурнем – аж курить захотелось. А врачи-то мне и запрет на курение-то наложили. Нашли чёй-то в лёгких – и наложили. А чё там находить окромя дырок от пуль, что в войну получил? Вот и приучил себя вместо папироски конфетку сосать. Пососу это детское баловство – вроде б и полегшает малость.
Мы неспеша перешли железнодорожные пути и двинулись в сторону деревянного вокзала, к боку которого притулился небольшой сарайчик с вывеской «Почта».
- Знаешь, паря, чё я заметил, давно ещё. Раньше те, у кого мысли поганые в голове были, али дела такие же, в лес наш почти и не ходили-то. В лес, что за рекой – ходили, в этот вот, за Вербилками – тож ходили. А в наш – и пряником не заманишь. Вот тот же Никифор – за всю свою жисть ни разу в лесу не был. Да и зятья его – тоже сторонятся. Даром что младшой Николай к лесопилке приставлен – а сам дальше её в лес – ни ногой. И всегда так было. Правда вот, тока в самое последнее время все этакие людишки чёй-то осмелели – прям на машинах в лес заезжают. Ломают, всё, гадют…
Пантелеймон почесал затылок.
- Чуют, небось – Порядок кончается. И всяка Власть, что к Порядку приставлена – тоже…
4.
Почти до самого конца осени беглецы с Нереяной, хоронясь от людей, сторонясь дорог и селений, шли к закатному солнцу, оставив большую реку да далёкие неувиденные колышущиеся тени Уральских гор за спиной. Но, то ли сбились с непривычки, потеряв направление, то ли велись какой-то им самим незнаемой силой – только вышли они как-то к вечеру, перейдя вброд текущую попутно им быструю холодную речушку, к неширокому полю с давно уже сожженной кем-то не успевшей войти в колос рожью. За полосой этого заброшенного мёртвого поля светлел в лучах заходящего холодного солнца необъятный – от края до края – лес.
Матвей почему-то вдруг решил, что дальше они уже не пойдут.
На краю выжженного поля нашли три сгоревшие, видать – ещё весною, избы – у самой кромки леса.
В не успевших ещё прорасти травой головешках отыскали топор без топорища да чудом уцелевший чугунный котелок. К тому топору, что взяли из Настиного «наследства», к двум ножам и косе, да к старому медному котелку с заговорённым узором по краю это была хорошая добавка.
До первого снега успели в лесу, под старой вековой елью, выкопать пару землянок – одну для Матвея с Нереяной, другую – для младших братов. В овражке, что начинался буквально в ста шагах от землянок, бил родник со сладкой чистой водою.
Попутно – недалеко от родника – наткнулись в кустарнике на чудом выживших в лесу курей – трёх квочек с выводком десятка цыплят и одного полуободранного, но всё ещё боевого, задиристого петуха. В землянке у близнецов сделали загородку и поселили там данную Всевышним живность.
С началом зимы Матвей с братьями наставил на зайцев силков – и через две недели пришлось уже завяливать зайчатину впрок, а долгими вечерами под светом лучины скоблить, дубить в желудёвом настое и мять заячьи шкурки…
После того, как несколько раз стая волков попыталась разгрызть дверь в землянку близнецов – видно, их привлекало куриное кудахтанье – Матвей с Ерёмой, состругав себе по рогатине, сунули за пояса топоры и ушли искать эту стаю. Акинфей с Нереяной, запершись в землянке, остались оберегать жильё.
Через двое суток маленькая охотничья артель вернулась, нагружённая пятью волчьими шкурами. Матвей припадал на правую ногу – успел достать клыками до бедра вожак, прежде чем упал с прорубленной топором головой. А из котомки Ерёмы доносился визг и попискивание – тот подобрал в волчьей норе двух недавно народившихся волчат.
Три шкуры повесили на кольях рядом с землянками – и волки больше никогда не приближались к жилью.
А волчата к лету превратились в двух стремительных поджарых и верных помощников – и в охоте, и в сторожбе.
В полудневном переходе от их прибежища, ниже по реке, которую они когда-то осенью перешли, обнаружилось небольшое сельцо – со своей старенькой деревянной церквушкой и ещё более старым погостом за нею.
Худенький рябой попик с тихим сиплым голоском долго всматривался подслеповатыми глазами в статных, одетых в звериные шкуры, пришельцев, вокруг которых толпились испуганные сельчане…
Расспрашивал их, да и сам рассказывал – с какой-то светлой покорностью судьбе, изредка вытирая свой шмыгающий нос рукавом рясы…
И здесь побывали Антихристовы ретивые слуги.
Батюшка Козьма, радея о своей пастве, принял нововведения. С показной радостию, с молитвою и песнопениями во здравие Патриарха и Царевны Софьи, под конец заладив стол с угощениями для стрельцов, которые, как чужие бесермене-нехристи, уже успели пограбить его односельчан… Принял их ещё и потому, что был невольным и тайным свидетелем того, как стрельцы, ещё перед тем, как попасть в их село, запалили усадьбу упрямого и несдержанного на язык архидьяка Онуфрия-Мамалюя, и порубили его самого и его домочадцев и служек. Но, судя по тому, что Мамалюя они порешили ещё в начале лета, а к ним наведались только в конце его – архидьякон и словом не обмолвился своим палачам о далёком затерянном сельце. И лишь непонятно какая нелепая случайность привела безжалостных служителей Антихриста к ним… И только сын старого священника Прохор был рад такому "нашествию". Вместе с распоясавшимися стрельцами ловил и щупал деревенских девок, пил и жрал в три горла, буянил и орал срамные песни...
Стрельцы, попировав да похозяйничав, уехали буквально за дней десять до появления в сельце пришлых...