Сидел я в этом странном чертоге, то есть в заброшенной траншее, раздумывал, как мне быть, а боязливый и осторожный человек, таившийся во мне, уламывал неробкого и неосторожного, тоже во мне обретавшегося, и в тот момент, когда трус, собственно, уже убедил смельчака, тень пала поперек траншеи, скрадывая отблеск заходящего солнца, и я вдруг почувствовал чье-то приближение; потом услыхал мерный шелест высокой травы, которая росла по обеим сторонам рва.
Показалась голова Хелены — это она подошла к краю траншеи и взглянула на меня, сидящего внизу. Я удивился, потом мне сделалось стыдно, а стыд этот превратился в отвращение к самому себе, и тогда в мгновенье ока моя внутренняя перепалка приняла иной оборот, смельчак обратился к оробевшему и многое сказал ему за ту секунду, что мы с девушкой, не успев и словом перемолвиться лишь смотрели друг на друга,— и тогда я сразу осмелел и принял решение, что не уйду со стройки, понял, что это девушка принесла мне смелость.
Если твоя любимая, горячо любимая девушка, следует за тобой вопреки усталости, если, забыв про обед, она, голодная, бредет по высоким травам, и, как верный пес, увязывается за тобой, ибо за тебя боится, и по твоим следам доходит до самой Глухой канавы, где ты засел с перепугу, хоть и презирающий свой страх, но все же напуганный,—то она приносит тебе смелость.
И ты не бежишь со стройки, остаешься в бригаде, где трудится эта девушка, и не бросаешь работу.
Не бросил бы даже, если б один-единственный Румяный превратился в целую сотню; ты уже осмелел, ибо девушка принесла тебе в Глухую канаву смелость. И тебе уже представляется необязательной та незримая нить, которой ты крепко был связан с матерью, отцом, дедом и с прочими, что остались дома, в деревне; и уже отпадает надобность ежеминутно дергать за эту нить и мысленно надоедать своим близким вопросами: мамаша, папаша, дедушка, что же мне делать, бежать из бригады пли нет, бояться Румяного или не бояться?
Можно уже ослабить эти узы, ибо рядом любимая; и кажется, что беда теперь непременно обойдет тебя стороной, а все хорошее останется при тебе; случись же несчастье — в два счета с ним управишься, ведь твоя девушка тебя любит я ты ее любишь; никакая напасть не страшна двум любящим сердцам.
И кажется даже, что старый жестяной бог, запутавшийся в волосах на твоей груди и орошаемый потом, уже ни к чему тебе, ибо у тебя есть любимая.
Я вылез из Глухой канавы, мы вместе отправились в столовую, пообедали, а потом разошлись по своим баракам.
***
В общежитии, наедине с самим собой, я мог испытывать свою смелость: и тут дрогнули те расслабленные веревочки, что связывали меня с деревней, ибо они не оборвались, а только были ослаблены смелостью, которою исполнилась моя душа, когда Хелена ступила на берег Глухой канавы.
Эти невидимые, разболтавшиеся веревочки напряглись и натянулись, словно их кто-то подкрутил незримым воротом — а таким воротом всегда бывает одиночество,— и тогда побежали по ним, словно по невидимым телефонным проводам, наказы, напоминания и добрые советы; хлынул в мою сторону весь этот доброхотный рой, заспешили ко мне благодеяния, словно муравьи,— вдоль реки, долиной, лесом, по воздуху, верхом и низом, прямо ко мне, за тридевять земель, из самой середки далекой моей деревни.
И тут же меня эти муравьи облепили, и каждый — об одном, о том, что одной смелости мало, что надо ее чем-либо подкрепить, что-то к ней добавить, ибо смелость при пустых руках ничего не дает, этакая смелость-сиротка; никого ею по башке не стукнешь, не пырнешь под ребро, с одной смелостью получается так, словно бы подставляешь грудь и кричишь: бейте!
И слышу я, как моя родня, выгнавшая меня не выгоняя, ибо в доме должно быть положенное число обитателей, как эта деревня крадучись подходит ко мне и нашептывает: ты должен вооружить свою смелость, должен ее украсить.
А я в душе отвечаю своей родне и деревне: она вооружена и украшена ликом господа бога моего; и пройдошливая старая деревня,
таящаяся во мне, отвечает на это тихо, почти шепотом, чтобы никто не расслышал: с одной смелостью да господом богом по-прежнему выходит так, словно ты обнажаешь грудь свою и вопиешь: бейте! И Румяный ударит, а добрый боженька, который всем и все прощает, бровью не поведет, будет болтаться на груди, будет почивать в крови.
И внял я тем советам, привезенным с собой из-за широкой реки и непрестанно доносившимся оттуда, ибо то были добрые советы, и в тот же самый день отправился к Измятому за ножом с выкидным лезвием.
Хотелось мне добавить к господу богу, который как-никак украшал мою смелость, этот прыгунок — на тот случай, если придется туго, если Румяный или кто другой вздумает покончить со мной и отнять у меня девушку.
Внезапно этот предмет этот показался мне чем-то очень важным, и я заторопился к Измятому — к Мачеку в страхе, что кто-то может меня опередить. Шагал я краем стройки, минуя бульдозеры, которые отгребали землю, то тихо, то громко рокоча.
А когда добрался до знакомого забора, свистнул, ибо знал, что Мачек тотчас откликнется на свист. Он появился в дверях, улыбнулся и сказал:
— Хорошо, что пришел. Я припас для тебя славную вещицу.
Снова провел меня в ригу, вскарабкался по стропилам на гору соломы, а потом, хватаясь за решетины, ловко, точно муха по потолку, взобрался под самую кровлю. Пошарил под застрехой, вытащил оттуда нож, завернутый в белую бумагу, швырнул его сверху и крикнул: «Лови!» — и я поймал обеими руками, торжественно, бережно и взволнованно, точно ловил не нож, а падающего ребенка. А он, спускаясь неторопливо и задумчиво с тех высот, где был спрятан скинутый объект, говорил то ли себе, то ли мне, а может, и всему миру:
— Нет отбоя от покупателей, разлетаются по свету ножи, почти каждый день приходят разные люди, по наущенью дружков-приятелей; много молодежи; юнец рубит сплеча: хочу купить нож — и даже глазом не моргнет, а иной раз и мужик в годах заглянет, усатый отец семейства, и такие бывают; пожилой малость стесняется, знает, что я могу подумать: на что, мол, ему нож; и личность выхоленная, деликатная, в очках тоже иногда появляется в этой риге; зачем, спрашивается, он ученому?
Продавая их, я познаю мир; я, брат, о людях знаю больше, чем ксендз.