Глава вторая
Часть первая
... Хмельная, горластая, бросающая веселье застолий то в пляс, то в песни, то в шутовство ряженых, под открытым небом просторная, в пьяном разгуле вольная — гуляла, бродила, бурлила на дрожжах того разгула деревенская свадьба. Затравленные избытком обязанностей, уже осоловевшие от выпитого, сват и сваха, с перевязями через плечо из цветастого ситца, загнано петляли с подносом и водкой на .нём меж столами и народом, собирая с гостей подарки вещами и деньгами, и они, мятой кучкой росшие на подносе, по мере скопления перекочёвывали затем в невеликую торбочку в руке бойкой свахи, — и всё это под бесконечные, нескладные тосты родни, друзей и улюлюканье угорающей в дурмане происходящего, хмельной, нетерпеливой, в ожидании веселья, толпы; уставшие стоять и прилюдно целоваться, молодые взирали на всё, ради них происходящее, не очень уже приветливо, устало и дежурно улыбались, а требовательное «горько!» вновь и вновь заставляло их воссоединять свои уста, щекоча воображение молоденьких подружек невесты и вызывая то одобрительный, а то и нет, но понимающий, сдобренный ухмылками, ропот мужского сословия, — подержанного жизнью, познавшего всякого и теперь тешившего себя, возбуждающим сладость воспоминаний, данным свадебным ритуалом...
Сидя рядом с новоявленным Крестным своим, — с любопытством наблюдал за всем и всеми. Забавляло. Крестный без устали пил водку с мужиками, но, в отличие от них, не пьянел, — лишь наливалось пунцовым румянцем, багровело лицо от прилива крови, да поблёскивал азартом веселья глаз. Балагурил, посмеивался, пояснял, кто тут есть кто.
Лоли находилась за другим столом, ближе к краю двора. Двое разухабистых, крепких парней лет двадцати пяти, старые, похоже, друзья, обхаживали её с двух сторон, уговаривали выпить с ними. Она смеялась, игриво и кокетливо крутила головой, отказываясь, но, наконец, смилостивилась, выпила, необыкновенно восторженная, с сияющими глазами от внимания к себе. Вслед за нею парни тоже опрокинули в рот стопки, закурили, повеселели, масля её глазами, довольные удавшимся напором настойчивости. «Уступив раз, уступают не единожды», — подумалось с невесть откуда начавшим вкрадываться чувством досады и раздражения. Она выпила с ними ещё... ещё...
Память прошедшей, проведённой с ней ночи пьянящей истомой потянула вдруг через всё тело сладкий нерв желания её, — желания, как уже знал, теперь неистребимого, толкающего обладать ею всегда. Но теперь знал и другое: в этом мире обладать ею, этой чудной, прелестной женщиной, должен только он — он или никто...
А она, словно дразня, гибким, упругим азартом ворвалась в танец, в потный жар и пыль его, всплеском обнажённых рук, смехом и звонким, куражным вскриком раздвигая вокруг себя куралесиво неистовствующих тел; от усталости и количества выпитого закидывающий назад голову гармонист, охрипший от песен, завидев такое, пронзительно свистнул, втискиваясь меж*всеми и искрами «Цыганочки» раскаляя пыль в сгущавшихся сумерках, — и понесло вокруг неё мужиков, закружило... И каждый норовил коснуться её, вдохнуть розовое, разгорячённое тепло её плеч и горячий ветер платья, — и разом пасмурнели за столами их упрощённые, замордованные в сельских трудах жёнки, и завистливым ехидством повело ухмылки губ их...
... Красота чья-либо, терпимая извне, спокойно воспринимаемая в актрисах, в манекенщицах или, на худой конец, в привязанных к мужьям жёнах, — красота, вдруг вольно ворвавшаяся в их среду, в их быт или праздник, инстинктивно обостряла язву их пороков и несовершенств, и тогда в них начинал вырабатываться яд желчи, стравливаемый в шёпоте пересудов, наветов и слухов. И вот уже оголялась скрытая, до поры нагнетаемая, низменная страсть злобы, удивительно неожиданная дотоле, даже не подозреваемая в человеке с виду приземлённом, тихом и добром.
— Ну, ко-тяра!! — сорвалась с лавки завитая под овечку бабёнка и, под хохот многих, залепила своему мужичку страшнейшей силы затрещину — лишь за то, что тот, бедолага, решился в азарте танца пойти вприсядку у ног Лоли под взлетавшим, вихрем закручиваемым, платьем её.
Щуплый, неказистый, другой раз, забежавший бы от своей бабы-дуры подальше, тот на этот раз ощетинился, униженный принародно у ног красивой женщины, — лихо кинулся на жену с кулаками, да его ухватили, гуртом оттащили к столу, «утопили» в смехе и в водке.
И забавно было видеть это. Да что-то угнетало. Некая нелепость чудилась в людях: наигранное веселье мутило естественное, приобретённая зависть топтала природную совестливость, доброта, словно гвоздь из подошвы, дырявилась озлобленностью...