Через час после начала прогулки Наташке надоело лепить куличики собственной лопаткой. Доча деловито засеменила к скамейке, с которой я зорко блюла за песочницей, и доверила мне на хранение свое красно-желтое орудие труда. Вернувшись под грибок, моя двухлетняя умница-разумница, молча экспроприировала голубенькую лопатку у трехлетнего Паши, растерявшегося от подобной наглости настолько, что он даже не заревел на весь двор, привлекая внимание мамы, находящейся неподалеку в постоянной боевой готовности. Наташка деловито утрамбовывала песочек в формочки, не обращая внимания на лицо мальчишки, скривившееся в горестной гримасе человека, внезапно познавшего женское коварство.
Малолетние разбойники, по обыкновению, развили на площадке бурную деятельность: турники были увешены пинающимися детьми, с горки доносились радостные визги, а под деревьями девчонки расстелили на траве одеяла, подстерегая жертв для игры в дочки-матери. Детишки нежного возраста оккупировали песочницу, периодически устраивая под грибком дождик из песка и драки на лопатках, наслаждаясь истерическими воплями родительниц.
Она появилась из ниоткуда. Опустилась черной тенью на скамью рядом со мной и уставилась невидящим взглядом прямо перед собой. Изможденное лицо землистого цвета ничего не выражало, поражая отрешенностью и бесстрастием.
Пете, наконец, пришла в голову светлая мысль о мести, и он торжественно опустил ногу на ближайший куличик. Наташка не осталась в долгу и с яростным кличем команчей перешла в наступление, вооружившись лопаткой и ведерком. Мы с Петиной мамой немедленно подавили конфликт в зародыше путем педагогического внушения по попе и разошлись по своим скамейкам.
Женщина вздрогнула и оттянула тугой ворот черной водолазки, когда я плюхнулась на место, вытряхивая песок из босоножек. Ее руки белым пятном выделялись на фоне траурных одежд. Она повернулась ко мне лицом и, с трудом выговаривая слова, произнесла:
– Теть Паня была жуткой неряхой… И такой же нелюдимой. Ее раздувшийся труп нашла полиция, когда соседи начали задыхаться от зловония разлагающейся плоти.
Она смотрела на меня спокойно, словно мы были с ней давно знакомы.
– После похорон мы вытащили из квартиры огромную кучу хлама. Можно было подумать, она специально бродила по помойкам, в поисках того, от чего другие стремятся избавиться. Старые драные пальто, заплесневевшие стопки журналов, коробки, наполненные ветхим тряпьем, прожженные одеяла и матрасы, тощие подушки и линялые обрывки меха. В этих горах мусора копошилась различная живность, чувствовавшая себя в этом дерьме, как дома. Сороконожки ныряли в щели под плинтусы, целое гнездо мерзких новорожденных крысят, голых и розовых, обтянутых полупрозрачной кожей, муж отправил прямиком в унитаз. Огромные обнаглевшие тараканы даже не пытались спрятаться. Их тушки смачно хрустели под ногами.
Женщина говорила тихо. Можно было подумать, что мы просто возобновили прерванную беседу.
– Почти три недели мы приводили квартиру в божеский вид. Выкидывали, мыли, скребли, затыкали щели, переклеивали обои и вытравливали насекомых. Я была уже на шестом месяце беременности и с удовольствием мечтала о том, как наш малыш будет жить в чистой светлой комнате, заваленной игрушками и книжками, с шуршащими занавесками на окнах. Собственной комнате. Мы с мужем были счастливы от того, что закончилось, наконец, наше бесконечное мыканье по углам и съемным квартирам. Что теперь здесь все наше.
Женщина опустила взгляд. Я молчала, чувствуя себя неловко.
– А потом у Юры начались приступы удушья. Он с криками просыпался среди ночи, отбиваясь от невидимых врагов, выпрыгивал из кровати и мчался в ванную, стаскивая на ходу одежду и ероша волосы. Я засыпала под журчание воды, он возвращался в постель, а через некоторое время все повторялось снова. Мы перестали выключать на ночь свет. Муж осунулся, у него начали дрожать руки, а наша жизнь превратилась в череду кошмаров. Он пачками пил снотворные, просыпаясь утром едва дыша. Он никогда не рассказывал мне, что же ему снится, отмахиваясь от моих вопросов и осторожных советов пойти к врачу. А я с ужасом наблюдала за тем, как самый близкий мне человек превращается в угрюмое существо, постоянно прислушивающееся к самому себе, бормочущее себе под нос. Юра перестал бриться и следить за собой. Он мог остановиться прямо посреди дороги и начать всматриваться в собственные ладони, словно видит их впервые и теперь пытается разглядеть что-то под собственной кожей. Однажды я проснулась от того, что он прижался ко мне, гладя мой живот, возвышающийся под одеялом, и лихорадочно шептал: «Не позволяй им смотреть на тебя…»
Женщина снова подняла взгляд: ее ввалившиеся глаза были полны такой муки и тоски, что у меня сжалось сердце.
– Я так испугалась... А потом была та ночь… – она хрустнула суставами. – Сначала я подумала, что у Юры очередной кошмар: он выгибался дугой, до крови царапая шею и грудь скрюченными пальцами. В тусклом свете ночника я видела, что лицо его побагровело, глаза с полопавшимися сосудами вылезли из орбит, а в уголке рта появилась струйка слюны. Я метнулась к нему, путаясь в простынях, трясла за плечи, пытаясь разбудить, а он лишь хрипел, закатывая глаза так, что в узкие щелочки между веками были видны одни лишь белки. Я бросилась к телефону, едва попадая пальцами по кнопкам. Не помню, какой бред я несла в трубку, чувствуя, как по ногам что-то течет. Я стояла, опираясь о стену, придерживая живот, и ревела в голос, глядя на корчившегося мужа. Когда приехала «скорая», он уже не двигался, а я ползала в луже крови и отошедших вод, кусая губы от боли, накрывающей раз за разом со все большей силой. Медики суетились вокруг, пока санитары укладывали тело мужа в черный полиэтиленовый мешок. И что-то сломалось у меня внутри, когда один из санитаров отшатнулся, тихо чертыхнувшись: из полуоткрытого рта мужа начали выползать тараканы. Они лезли и лезли – через ноздри и уши – нескончаемым потоком, шелестя хитиновыми панцирями и, в полной тишине, шурша, сыпались на пол, разбегаясь по углам. Я закричала.
Женщина замолчала, а я чувствовала, как тошнота подкатывает к горлу. Руки мои похолодели, и я словно вмерзла в скамейку, не смея прервать рассказ.
– Мы с малышкой вернулись из больницы через три недели. Она была моей маленькой сморщенной лысой девочкой, со смешным хохолком на темечке. Моей апельсинкой. Я целовала ее крошечные пальчики, касаясь нежных складочек. Я купала ее в ванночке, вытирала розовые пяточки, а она улыбалась мне широкой беззубой улыбкой. Ее плач больше напоминал мяуканье котенка, просящего ласки, чем нормальный детский крик. На ночь я укладывала ее рядом с собой, прислушиваясь к ровному дыханию, глотая слезы нежности, разрывающей мне сердце. Теплый живой комочек, помогающий мне жить…
Я проснулась, таращась в темноту, пытаясь унять сердцебиение, не слыша ее дыхания. Всей кожей, всем своим существом я чувствовала чей-то взгляд из темноты. Протянув руку, я нащупала на стене выключатель ночника… – женщина сглотнула, и я почувствовала, как липкие щупальца страха опутали мои внутренности и скрутили их в тугой комок. – Поначалу я просто ничего не поняла. Только смотрела на ее распашонку. Окровавленную распашонку… носочек валялся рядом. У моей малышки не было глазок. Две пустые кровавые раны… и носик… изорванные щечки… В ее внутренностях копошились две огромные жирные крысы, с визгом вырывая друг у друга лакомые куски. Они обглодали ее пальчики… ее маленькие ушки… тонкие косточки… Они сожрали мою девочку…
Женщина растянула потрескавшиеся губы в жуткой улыбке, а в глубине темных провалов ее глаз лихорадочно поблескивали зрачки. Она медленно встала и пошла. До меня словно издалека доносились детские голоса. Не в силах сдвинуться с места, я смотрела вслед черной фигуре, пока она не скрылась за домом. И уже краем ускользающего сознания уловила две серые тени, шмыгнувшие следом…