Миша пожал плечами, пожалуйста: "По коридору, через кухню. Там одна дверь." Не взглянув больше на Мишу, Олег медленно, твердо ступая, двинулся по коридору. Слышно было, как он дважды громко постучал, отчётливо назвал себя. Дверь скрипнула и захлопнулась.
Миша долго стоял в прихожей прижавшись лбом к стене, стараясь унять сердцебиение. У него стучало в горле, в ушах, в голове. Конец! Сейчас в комнате отца раздастся Крик, он выбежит, из столовой явятся бабушка и Пусик, и все они в присутствии Олега...Нет, это уже будет без него!
Миша принял решение. И им овладело странное, мертвящее спокойствие. Он пошёл к себе, достал с тумбочки пачку бритвенных лезвий, вытащил одно. Стал зачем-то читать надпись на английском языке.
Это была хорошая сталь. Положил лезвия в карман. Стараясь не шуметь, прошёл в ванную. Закрыл пробкой сток, открыл воду и долго смешивал, отлаживая температуру. Подумал что нужно поторопиться... пробка стерлась и вода будет уходить.
Вдруг он ощутил, что ноги не держат, и присел на край ванны. Его охватило тошнотворная слабость. Только бы услышать Крик в отцовской комнате, почему-то напряженно думал он, не прозевать крик.Но Крика не было. С ровным шумом лилась за его спиной вода. С трудом оторвав правую руку, он стал расстегивать ворот рубашки.
Дверь в ванную с грохотом отлетела — он забыл запереть! С криками: " Ну-ка, поди, поди! Послушай, что он говорит!"- влетела Нюра Львовна.Миша тихо проговорил, что ему всё равно. Бабушка не умолкала: "Позор! Я готова провалится! Немедленно иди сюда!"
"Значит, Олег всё-таки сказал. И сейчас там начнётся судилища. И через это ещё нужно пройти!", - подумал Миша и встал. И поплелся в столовую. Но в столовой был один Пусик.
Красный, без пиджака, в розовой рубашке, голубых подтяжках и чересчур коротких брюках, он быстро, вперевалочку семенил по комнате и жестикулировал, что-то доказывая самому себе.
Нюра Львовна приказным тоном сказала Мише сесть, больно ткнула его в спину, и он плюхнулся на диван. " Ты только послушай, как этот старый пень говорит о любви", - негодовала бабушка.
Пусик с отчаянием в голосе согласился, сказав, что ему нечего стыдиться. Лишь бы только Нюра Львовна его не перебивала. Бабушка прислонилась к стене, оперлась обеими руками на полку и грозно вскинув голову махнула рукой.
Вот уже год Николай Павлович в своей "берлоге" ведёт независимую и совершенно особенную жизнь. И жизнь это вполне его устраивает. Больше того именно о такой жизни он мечтал долгие годы и теперь, читая лекцию студентам или сидя на каком-нибудь научном заседании, он частенько вдруг ловил себя на мысли о своей "берлоге", его охватывало острое желание немедленно всё бросить и помчаться домой, к любимым книгам, к любимым вещам.
Обычно желание это возникало, когда предмет лекции ему не интересен и нужно себя искусственно взвинчивать, чтобы держать в напряжении аудиторию. Или же когда на очередном собрании ученой братии разгораются споры и ссоры по вполне научным поводам, а в действительности совсем иной подоплекой.
Так было сегодня. После долгих дебатов все согласились на 30 минут отдыха. Николай Павлович кипел. Но промолчал. Не встал и не заявил громогласно, что его коллега искажает историю, вместо научного анализа говорит общие слова. Он промолчал.
И теперь на душе у него было мерзко. Он промолчал потому, что испугался борьбы. Его коллега, Григорий Григорьевич, делал карьеру как танк, круша все и вся. Ему исполнилось только 39 лет. Но молодой Профессор был членом множество проблемных комиссий и комитетов, у него рука там и рука здесь.
И Николай Павлович говорил себе, что бороться с ним бесполезно. Николай Павлович писал историю маленького городка в глубинке России.
В сентябре семнадцатого года здесь была провозглашена Коммунистическая республика. Он черпал силы в той чистой и светлой атмосфере Великого переворота жизни. Вот и сейчас, войдя в комнату с удовольствием оглядел своё царство, он глубоко, с наслаждением вдыхал родной воздух, насыщенный запахами старых книг, табака и столярного клея.
Пылающие окна противоположного дома тепло освещали отблесками заката самодельные, струганные стеллажи во всю длинную стену до потолка. Тесно жались друг другу чёрные, синие, красные, жёлтые корешки непрочитанных книг. У противоположной стены вытертый кожаный диван с валиками, которые так уютно откидывались на ночь.
А у окна между книгами и диваном, его гордость вертящийся столик на одной ноге с приделанными к нему двумя полками. Он сделал его из старья, частично бывшего в этой кладовке или подобранного на соседнем дворе. Перед столиком стул для хозяина и плетеное креслице для гостя.
Сидишь за столом — ноги помещаются между полками, не дают ему вращаться, лежишь на диванчике - лёгким движением поворачиваешь к себе висящую полочку и нужная книга в руке.
На подоконнике пресс зажатой книгой и кое-какие принадлежности для переплетного дела. И наконец, репродукции. Их множество, и таких разных, что посторонний человек только руками разведет.
Следующая глава