Постабортная палата заполняется быстро.
Одну за другой привозят новеньких, отходящих от наркоза.
Сегодня это зрелые женщины, из молоденьких только я.
Моя койка у окна.
У окна за которым шумный, яркий апрель разливает по небу лазурь, а по земле ручьи.
Солнце слепит до слез. Я утыкаюсь носом в подушку.
Нет, слёзы не от солнца. Слезы от пустоты.
Росток материнства, тонкий, нежный, едва-едва пробившийся в моем сердце, сегодня сравняли с землей. И придавили каменной плитой.
"Выкидыш!"- сказали они. "На выскабливание!"
А потом привезли сюда. К абортницам. С медицинской точки зрения разницы нет: процедура одна, значит всех в одну палату.
Женщины потихоньку приходят в себя, привстают, оглядываются, начинают знакомиться.
Люда. Ей не нужен третий ребенок. Ей бы с двумя справится.
Тамара. У нее взрослый сын. Мужа нет. Сын не поймет.
Ирина. Двойня. Знала б что двойня, может оставила бы. Да поздно уже.
Ольга Петровна. Она завскладом. Это ее восьмой аборт. Ей рожать некогда.
И я.
Я хотела родить.
Я ждала.
Я любовалась на две полоски, как любуются на полотна Рембрандта.
В те минуты, когда подкатывала тошнота, я звала его по имени.
"Прорвемся, сынок!"- говорила, поглаживая живот.
А они сказали: "Выкидыш!" и "Год не беременеть!"
А апрелю все равно. Он звенит птичьим гомоном в открытое окно.
Он заигрывает с легкой занавеской.
Он, как эти соседки по палате, участливо поглаживает по голове наивную девочку, которая так хотела быть мамой.
"Не рыдай!" - вторит он им. "Нарожаешься ещё!"
И ведь прав апрель. Правы несчастные женщины, собственноручно исковеркавшие свою судьбу.
Тот самый жалкий, раздавленый росток материнства, обильно политый слезами, удобренный молитвами, оживёт, вздыбит бетонные глыбы отчаяния. И поднимется, и раскинет ветви, и выпустит листву, и начнет плодоносить.
И с какой-то блаженной ненасытностью, без оглядки на обстоятельства, будет требовать: "Ещё! Ещё! И за Люду, и за Тамару, и за Ольгу Петровну!"
Моего материнства хватило на семерых. Пока.