-Заткнись! Понял?!
Пэн промолчал. А чего ему говорить? Вся его ненависть и красноречие выразились в одном залпе. Ему была присуща немногословность. После этих слов я захотел послать подальше офицера-полукровку, а еще лучше заехать ему по морде. Сжались кулаки. Но он это заметил, матрос паршивый, и положил руку на кобуру.
-Жаль, что тебя придется расстрелять. Ты нормальный парень. Как будто старый знакомый. Мы могли бы стать хорошими друзьями. Ездили бы друг к другу в гости. Я к тебе в Париж, ты ко мне в Берлин.
-Я живу в Марселе! Ответил я с ненавистью
-Тем лучше. Средиземноморский городок. Климат и так далее. Люблю теплое море.
Я не нашелся, что ответить. Но тут прозвучал сбор. И он быстро ушел. На палубу высыпали все немцы. Нас оттеснили на широкую корму "Санта-Марии Терезы". Вперед сквозь толпу вышел наш капитан Жан Копье, а рядом с ним шагал главный фашист, который спрашивал его о чем-то. «Старик» громко сказал "нет" и помотал головой. Офицер переспросил, но ответ был тот же. Фашист озверел, ударил кулаком в живот. Резкий удар, но наш капитан и не такие не замечал. Слегка согнулся в поясе, его губы скривила ухмылка. Немец еще раз ударил. На этот раз в лицо. Капитан пошатнулся, лицо быстро залилось кровью. Сам он был боец тертый, и мы знали на что он способен. Одним ударом он мог выбить дух из нациста. Сорок лет по кабакам он учился драться. В портах о нем ходила слава заводилы. С ним предпочитали не связываться даже самые отъявленные головорезы и боксеры. Но "старик" стерпел. Выпрямился. И что-то вполголоса стал втолковывать немцу. А потом снова громко сказал : "Нет!". По лицу Фрица Гайсештаузе было видно, что он очень хочет ударить его. Но он сдержался. Видно не хотел ронять свое достоинство перед подчиненными, бить и без того загнанную жертву - пустая трата времени. Он решился и отдал приказ.
-Вас...сейчас...укоротят.
На ломанном французском произнес фашист.
Капитана силой затащили на корму, расчистили рядом пространство. Я с испугом смотрел на место будущей казни. Впервые я увидел насильственную смерть человека. Он осмотрелся. В который раз увидел синее море с золотыми штрихами на нем. Он столько лет бороздил его. Солнечный день, облачка на небе. Все это стало ценным только тогда, когда он был готов потерять это. Больше Жан Копье не произнес ни слова. "Санта-Мария Тереза" лежала в дрейфе. Ла-Манш был спокоен. Была видна подводная лодка с развевающимся фашистским флагом на рубке. Его поставили на колени. Через мгновение он встал. Его снова бросили на палубу. Он снова встал. На него посыпались жестокие удары. Копье первым же ударом сломал челюсть какому-то юнцу. Вторым отбросил на леера немецкого мичмана. Дрался он отчаянно. Вскоре трое нацистов стонали у его ног. Сами подняться они не могли. Короткоствольные карабины уставились в грудь капитану. Ошеломленный немецкий командир отдал приказ в наступившей тишине. Залп! Пробитый пятью пулями Копье свалился на палубу. Но он был еще жив. Второй залп! В капитане уже было одиннадцать пуль. Кое-кто из нацистов умудрился промахнуться даже с такого близкого расстояния. Старик заскреб пальцами по палубным доскам. Командир расстегнул кобуру и выстрелом в упор, в голову, добил его. Пока все смотрели на мертвеца, в задних рядах произошло какое-то замешательство. Никто не обратил внимания. Но тут чья-то сильная рука метнула гарпун. Боцман о котором все забыли, бывший китобой, метил в Гайсештаузе. Но того в последний момент загородил невовремя высунувшийся штурмовик. Гарпун, память о давней боцманской молодости, прошел сквозь тело немца, как нож сквозь хлеб. Все вздрогнули. Как опомнились. Боцмана схватили, но здоровья лишились еще пара человек. Немцы рассвирепели. Крики, гам, выстрелы в воздух. Но их командир, так счастливо избежавший смерти, перекричал всех. Размахивая пистолетом, он навел порядок.
-Stillsweigen! Stillsweigen!!!
Боцмана держали крепко. Его долго били. Потом, потерявшего сознание, бросили на палубу рядом с телом капитана и расстреляли. Даже здесь он не предал своего друга. Двадцать лет по морям и океанам.
Теперь действовали методично и быстро. Двоих французов, первых попавшихся, заставили выбросить оба тела за борт, а потом поставили рядом и тоже расстреляли. Хотя они кричали, просили их помиловать - нацисты дружным залпом уничтожили их. Эти два тела не выбрасывали. На липких кровавых лужах оставались следы тяжелых рубчатых подошв. Стрелянные гильзы катались по палубе. Стоял неприятный кислый запах сгоревшего пороха. Расстреляли кока. Толстого, жирного дядьку. Он паршиво готовил. Никто особенно не пожалел об его смерти. Даже я. Не думал, что я такой жестокосердечный. Но потом понял, что это всё есть война, война без конца и без края. Не стоит жалеть убитых. Надо позаботиться о живых. Я подвернулся под руку. И кока за борт отправлял я. Длинные сальные волосы и грязные руки - вот что мне от него запомнилось. Мне помогал старший помощник. Он чуть не плакал. У него в Марселе остались жена и дочь. А у меня никого не осталось. Только мать-старушка, которая смогла направить меня на этот старый, покрытый ржавчиной, кусок железа.
Все, больше рейсов не будет. Это был мой первый и последний рейс. Жалеть не о чем. Хотя стоит жалеть обо всём. Я посмотрел за борт и подумал, что лучше может быть прыгнуть за леера и уплыть? Не получится. Полдень. Кромка берега слишком далеко. С борта расстреляют, не промажут. Была бы ночь! Да и тогда...Тогда может быть. Я выпрямился, проверил себя. Паники нет. Голова пустая, только какой-то звон в ушах. Ноги не дрожат. Руки тоже. На палубе, которую я еще только вчера драил, растеклись огромные пятна крови. Старик бы мне за такую палубу дал бы по шее. Но его больше нет. И меня скоро не будет. И палуба эта не будет отмыта до самого Бремена. Я встал лицом к своей команде. Посмотрел на нее в последний раз. У всех взгляды были сочувствующие и откровенно жалостливые. Но я знал, что жалеют они не столько меня, сколько себя. Они не хотели быть следующими. На лицах страх и ожидание. Многие прятали глаза. На мостике показался полукровка-переводчик. Он посмотрел мне в глаза. На его лице прочиталось горечь и раскаяние. Я отвел взгляд. Всего три часа назад мы шли по Ла-Маншу и надеялись на авось. Авось дойдем, авось ничего не случится!
Надо было напасть и убить офицера в кубрике шилом! Теперь поздно. Время упущено. Надо было решаться и не медлить. Нужна была только секунда ярости. А теперь умираю, как трус. Всегда надо вовремя действовать, а не медлить!
Все это время меня не покидало это ощущение. Ощущение того, что это всё происходит не со мной. Ощущение какой-то ирреальности происходящего. Казалось я вот-вот проснусь, а мать скажет мне, «Пора на работу, сынок». И я пойду в порт, ворочать неподъемные ящики. Но ничего не менялось. Ничего не исчезало. Вот пятеро фашистов с кислыми физиономиями поднимают тяжелые карабины. Вот я вижу дрейфующую подлодку с красно-белым флагом на рубке. Вот я вижу в последний раз свою команду, старшего офицера, переводчика. Вот в последний раз вижу море. Вот в последний раз вижу далекий берег.
-Fertigmachen!!!
-Zielen! Feuer!!!
Команда!
Залп!
Страшный удар в грудь!!!
Меня отбрасывает и я падаю спиной на палубные доски. Я еще хватаюсь за ускользающее сознание, но уже чувствую, что умираю. Так вот она какая, смерть!! Ощущение болезненной тяжести в груди, там, где её разворотили тяжелые карабинные пули, выпущенные с такого близкого, жестокого расстояния сменяется невыразимой легкостью. Боль исчезает. Через секунду я чувствую, что меня охватывает Безвременье.
Не слышу звуков, не чувствую запахов. Мир погас.