Однажды в детстве я отдыхала в пионерском лагере за Брич-муллой, в горах. Корпуса и беседки, стадион и бассейн располагались в живописном месте между высокими холмами и яблочным садом - с одной стороны, и полем роз - с другой. Солнце было горным, беспощадным, но зато ночь падала холодным чёрным покрывалом, даря настоящие свежесть и прохладу. Каждое утро радовало воздухом, который, казалось, можно было пить! Такой терпкий, холодноватый напиток, сотканный из нежнейших птичьих трелей и ароматов цветов с горькими нотками чабреца, мяты и тысячелистника, в изобилии росших повсюду.
Если проснуться перед рассветом, когда небо уже не черное, но фиолетовое, а звезды немеют и гаснут, когда на коже мгновенно вспухают "мурашки" и вокруг - тишина, не нарушаемая ветерком или птицей... то возникает такое сложное ощущение... Что в этом холодном предрассветном мире у меня есть пять минут до начала жизни, до взросления, до наступления большого дня, до торжества солнца и света. Впереди - сияющий мир, и целая жизнь.
Вчера ночью проснулись от завывания ветра, хлопанья фрамуги окна на балконе и железного скрежета крыш: дул сильный ветер. Муж закрепил окошко, и мы с ним постояли вдвоём на балконе, в такой же синий предрассветный час...
Невольно вспомнила своё детство. И снова, как когда-то давно, меня охватило сложное предощущение. Наконец, в сорок лет, из которых 20 я хожу в храм... Стало ясно и понятно какую жизнь мне довелось в том далёком лагере "Радуга" почувствовать. Всегда, сегодня, каждую минуту, что нам отпущена: "Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века. Аминь."
***
Детский сад, который был недалёко от нашего дома в Ташкенте.
Осень. Двор усыпали желуди, каштаны, крупные листы дуба, бархатные - пирамидальных тополей, и, конечно же, чинары. Королевские, бардовые, огромные листья, вперемешку с жёлтыми лапами орешины...
И никого нет. Нет никаких вразумительных детских горок, качелей, каруселей, только странная конструкция - самолёт-не самолёт? Что-то с крыльями и полукруглым сварным основанием. И ещё открытые веранды: решетчатые стенки их облуплены, защитного зеленого цвета.
Здесь не росли розы: в детских садах не было ничего колючего. Цветы бархатцы, петушки, все усеянные желудями.
Такая площадка для мыслей.
Собственно, это и хотела сказать - в нашем детстве было много тишины, одиночества, размышлений, наблюдений, любования, того, что мы не смогли передать по наследству. Это немного унылое и кроткое, скучное молчание детских площадок.
Тишина, в которой вырастали наши души.
***
Фарфоровая улица, застывшая в прозрачности весеннего утра, безветренного и омытого изобильными росами.
Горы леденеют над кромкой самых дальних крыш, медленно и тягуче передвигается вода в арыке, цветы на вишневом дереве создают вместе с блестящей листвой нереальную картину. Нежная зелень кажется совсем негнущейся и даже искусственной. Странный, обвальный птичий гвалт, словно заключивший в себя воздух, происходит ниоткуда, стихийная его сила еще резче очерчивает гротескную стеклянность сферических, усыпанных цветом древесных крон. Я иду в школу.
Эта славная ташкентская улочка, такая обыкновенная для целого города, совершенно чудесна для меня. Вот тут магазинчик – я потом часто буду видеть во сне его двери, к которым надо было спуститься на три ступеньки, - в нем продавалась сладкая парварда сделанная, вероятно, из муки, яйц и сахара. Вот маленький проулок, в котором жила известная всему району разбойница и мафиози, она продавала наркотики, которые, в моем детском воображении, и поставляли ей насельники этого самого проулка, весьма мрачного и темного.
А вот институт ирригации и мелиорации народного хозяйства. Ничего не могу про него сказать, кроме того, что решетка перед ним была черная, кованая и я, проходя мимо, всегда проводила по ней ладонью.
А вот перекресток, его надо обязательно внимательно переходить – мама много раз мне это повторяла. Однажды я шла по этому перекрестку в 17 лет, невероятно пыльным летним днем. Мне тогда было жаль моих босоножек и пальцев – серых в крапинку от ташкентской, мелкой, как пудра, пыли.
А потом я шла через двор и вот – передо мной оказывалась неизвестно как возникшая на здешней глинистой почве, сосна. Я часто мечтательно смотрела на нее, раскидистую и кудрявую – как все сосны, выросшие на пустыре, представляя себе сосновый бор, пронизанный солнечными лучами и тишиной. Наверное, это был мне знак – что уеду я в царство этих самых сосен и елей и никогда не вернусь назад.
Дальше садилась на троллейбус – мне казался он зверем, больным животным, стонущим и жалким. Дело в том, что когда троллейбус набирает скорость, он затягивает монотонную и заунывную песню, набирая на поворотах воздух и снова запевая, и так – до самой остановки, где со вздохом открывает свои перепончатые двери. А еще он очень смешно может дрожать на перекрестках, в ожидании своей однообразной арии, вроде бы нетерпеливо, но вместе с тем, с каким-то занудным достоинством. До сих пор люблю бедные, неизлечимо больные, троллейбусы.
