Павел вышел из дому ранним весенним утром. Прошел, слегка поеживаясь, под колючим взглядом бабы Инги, стараясь не смотреть в ее сторону. Шел небритый, с припухшими веками, в мятой рубашке с засаленными грязными манжетами и воротником, опустившийся вконец, вечно дышащий перегаром. Был обычный рабочий день, и Павел сегодня вспомнил об этом. Иногда забывал. И тогда приходил бригадир, громко бранился, расталкивал его, кричал, что выгонит из бригады в шею и он, словно очнувшись, быстро приходил в себя, молча, с виноватым видом шел на стройку и работал за троих, пытаясь искупить вину. Первое время Павла жалели, думали, может, образумится мужик, оклемается от внезапно свалившегося на него горя. Потом стали осуждающе качать вслед головой, а теперь вот односельчане в спину Павлу бросают брезгливо-насмешливые взгляды. Сегодня с самого утра, ровно через год после исчезновения жены, Павел вышел из дому на удивление трезвый. Прошел мимо стоящей во дворе распушившейся молоденькой черемухи, замедлил шаг.
— Ну, привет, Настя, — произнес он хрипловато. — Я на работу. Вечером буду. Не скучай, после поговорим.
На улице, за воротами, чуть не наскочил на проходившую мимо почтальоншу Даниловну.
— Эй, почта, где мое письмо? — шутливо рявкнул на вздрогнувшую от неожиданности женщину.
— Самому писать надо, тогда и получать будешь, — недовольно проворчала Даниловна.
— Написал бы, да адреса не знаю, может, подскажешь, куда писать, где моя Настеха подевалась?
— Отстань, хрен небритый. Надо было лучше за женой смотреть.
Даниловна пошла к сельсовету, а Павел -- в сторону строящегося неподалеку от д. Бордовка животноводческого комплекса. В работе был все тем же Павлом, что и год назад. Когда не пил, конечно. За год многое изменилось. Ему уже самому и не верится, что когда-то было все иначе. А какой они красивой парой были с Настей! Иногда перелистывая семейный альбом, он уже и не узнает себя. Из зеркала на него смотрит обросший жесткой щетиной, с провалившимся угрюмо-пепельным взглядом старик, а ему-то всего 35 лет. А на снимках они с Настей оба высокие, молодые, с искрящимися глазами и белозубыми улыбками. Рост у Насти видный, под стать ему. Над ней еще подшучивали односельчане: “Ну и вымахала ты, девица-краса, у нас в деревне тебе и пары нет. Кто тебя, такую высоченную, замуж возьмет?” Одноклассницы смотрели с легкой завистью: “Настька, ты же топ-модель, тебе на подиум надо!” Но подружки одна за другой выходили замуж, а местных женихов смущал Настин рост -- и она все сидела и сидела. Впрочем, нет, не сидела. Окончила в городе бухгалтерские курсы, вернулась опять в Бордовку и, будучи от природы личностью яркой и талантливой, принимала активное участие в школьном театральном кружке, в самодеятельности, пела и плясала в местном вокально-хореографическом коллективе. Настя блистала и артистическим талантом и превосходным голосом. Ни одно праздничное мероприятие не обходилось без нее.
Павел впервые появился в Бордовке в форме солдата-срочника. Часть, где он служил, перебросили в колхоз для помощи в уборке урожая. Симпатичную бухгалтершу Настю он первый раз увидел на сцене местного клуба в красочном сценическом костюме. Красные сапожки на каблучках ладно обтягивали стройные ножки. Низ широкого желто-золотистого платья с огромными белыми ромашками высоко взлетал вверх, приоткрывая белую волну кружев нижней юбочки и то, что было выше коленок. Павел в тот же миг потерял голову. Его рост, за который в школе награждался кликухами “Длинный”, “Баскетболист”, пришелся теперь, как нельзя кстати. Молоденький Насте стройный и высокий солдатик тоже пришелся по вкусу. О пылком романе между приехавшим в колхоз солдатиком и бухгалтершей Настей знали все, поскольку они даже и не думали скрывать свою бушующую страсть. Павел часто в Настином отделе появлялся в разгар рабочего дня, с огромной охапкой полевых цветов, а вечером они, ни от кого не прячась, долго гуляли по ночным деревенским улочкам. Женщины постарше, Настины коллеги, предостерегали: “Смотри, подруга, как бы чего не вышло. Что ему? Он приехал и уехал. Не будь дурой, не очень-то с ним, а то дитенка тебе сотворит и уедет”. Настя только улыбалась и отмалчивалась. Павел действительно вскоре уехал. Служба. Настя уже была беременна, но ничего не сказала ему при расставании. Писали друг другу письма, но и там ему ни словом не обмолвилась, что ждет от него ребенка. Павел через несколько месяцев приехал сам. Узнал о беременности своей любимой девушки и чуть не задохнулся от нежности и восторга. Когда расписывались в сельсовете, Павел сиял от безумного счастья. Так и запечатлел их местный фотограф: обоих цветущих, радостных, а у невесты под розовым платьем свободного покроя — округлившийся животик. Деревенские сплетницы недоумевали: “Надо же, сам, добровольно вернулся к залетевшей подруге и женился. Неужели так полюбил?” И тихо завидовали.
Поселились молодые в доме на половине Настиных родителей, безвременно ушедших из жизни во время давнишнего пожара на старой ферме. За стенкой жила баба Инга, она-то и растила Настю после их смерти. Сынок Олежка родился крепенький, как боровичок, рос быстро и почти не болел. Павел устроился в колхозе в строительную бригаду, за что ни брался — залюбуешься делами его рук. Настя после родов занималась только домашним хозяйством, сыном. Павел приходил с работы, садился за щедро накрытый стол и любовался плавными и быстрыми движениями Насти, когда та возилась у печи. Удивлялся, как у нее все ловко выходит. Подрастал и креп сынок, и после окончания декретного отпуска Настя вернулась на прежнюю работу. Вместе с работой вернулась и прежняя тяга к творческой деятельности. Молодую женщину опять потянуло к музыке, искусству и вновь, как и прежде, два раза в неделю, она стала появляться на занятиях в клубе. Павел забеспокоился. Вначале просто шутил: “Настена, да зачем тебе это? Ты лучше мне спой и спляши, я самый благодарный зритель!” Затем в его речи появились глухие нотки недовольства, что нечего, мол, замужней женщине шататься по всяким репетициям и на концертах пропадать. Настя разрывалась между Павлом и искусством. Пару раз, уступив настояниям мужа, бросала все, какое-то время не ходила в клуб, но, не выдержав, возвращалась вновь. И Павел, уже не скрывая злобы, цедил сквозь зубы: “Таскаешься по клубам, а посуда не мыта, ребенок без матери растет”. Настя так же сердито отвечала: “А ты для чего? Мог бы разок и сам все помыть, все равно на диване валяешься. А Олежку баба Инга смотрит, он не беспризорный”. Через какое-то время у Павла закончились все словесные аргументы, и он перешел к рукоприкладству. Сам не знает, как сорвался, но влепил пощечину Насте от души. Уж больно дерзко отвечала ему. Настя ушла на несколько дней к двоюродной сестре в соседнюю деревню. Олежка все это время был с бабой Ингой. Павел страдал, метался, и когда Настя наконец-то вернулась, хмурая и молчаливая, бросился перед ней на колени, умолял простить. На какое-то время в семье воцарился мир и Настя спокойно занималась и домом, и работой, и ходила в клуб на занятия своего любимого вокально-хореографического коллектива. Павел даже разок сходил с ней на репетицию и отметил про себя, что, как и прежде, Настя смотрится лучше всех. Опять смутная тревога поселилась в душе у Павла, что его Настенькой будут любоваться и восхищаться другие мужчины. Скандалы возобновились с новой силой. Настя уже не раз появлялась на работе с тщательно замаскированными синяками, которые все же предательски просвечивались сквозь толстый слой пудры. Она уже не раз уходила от Павла, но тот, очередной раз раскаиваясь, уговаривал ее вернуться.
В тот майский и, по-летнему, теплый вечер Павел опять сорвался. Настя, стоя перед зеркалом, примеряла новенький свитер, в котором собиралась пойти на репетицию. Розовый пушистый, он уж очень был ей к лицу и цветом и фасоном, плавно облегал два тугих бугорка грудей и красивые Настины плечики. Павел нервно ходил по комнате в поисках веской причины, по которой жена должна сидеть дома, а не бегать по своим дурацким репетициям. Веской причины не находилось и Павел злился еще больше. Наткнулся на табуретку, опрокинул ее, выругался, грубо потребовал от Насти, чтобы она помогла найти ему программу телевидения. Та спокойно ответила, что у нее нет на это времени. Павел взвился, со злостью высказался, что на всякие глупости она время находит. Насте бы промолчать, но она опять что-то ответила. Олежка гулял у бабы Инги и не видел того, что произошло между родителями. Не помня себя от нахлынувшей вдруг ярости, Павел подскочил к жене и схватил ее за горло. Не бил, просто держал мертвой хваткой и с ненавистью смотрел в удивленные и медленно затухающие глаза. Опомнился и разжал пальцы только тогда, когда Настя, подогнув колени, медленно сползла на пол. Павел растерянно смотрел на лежащую с раскрытыми глазами жену. Потом его вдруг залихорадило. Он склонился над ней, затормошил, хлопал по щекам, облил водой, делал искусственное дыхание. Обессиленный, упал рядом. Сколько лежал, не помнит. В комнате уже стемнело, когда, прикоснувшись к Настиной руке, почувствовал холод. Долго сидел над телом. Вокруг не было ничего: ни мыслей, ни чувств, ни боли. Только холодная пустота. Вышел на веранду, постоял на крыльце, вдыхая прохладный вечерний воздух под качающимися звездами. Взгляд упал на валявшуюся у крыльца лопату и тоненький саженец черемушки с обмотанными в тряпки корнями. Павел сегодня утром привез его из леса, Настя все просила. Очень уж ей хотелось черемуху под окном. Павла раздирали самые противоречивые чувства. Хотелось закрыть глаза и больше никогда не открывать. Но инстинкт самосохранения подсказал Павлу выход. Насте уже ничем не помочь, а делать что-то надо и Павел взялся за лопату. Копал долго, руки тряслись, в темноте было плохо видно, но яма вышла глубокой и просторной. Долго стоял перед ней на коленях, держал застывшее тело Настеньки на руках, чувствуя, что сходит с ума… Когда все было сделано и черемушка стояла, раскинув веточки, как руки, в стороны, Павла вытошнило. Шатаясь, вернулся в дом, достал из шкафчика бутылку водки, пил, не наливая в стакан, не чувствуя ни вкуса, ни запаха. Началась черная полоса запоев. На селе знали, что Настя не раз уходила из дома после ссоры с мужем. Похоже, что и в этот раз, поругавшись, ушла в соседнюю Ореховку к подруге, да по дороге попала в беду. Мало ли что может случиться с красивой женщиной ночной порой. Говорят, в лесах здешних иногда скрываются нелюди всякие. Тела так и не нашли. Павла жалели: запил мужик с горя. Хоть и скандалили порой, но ведь какая любовь была. И только баба Инга сверлила его взглядом, от которого Павлу всегда было не по себе. Односельчане заметили у Павла странную привычку разговаривать с молоденькой черемушкой. Самые смелые и любопытные, притаившись за забором, слушали, как он сидел на лавочке рядом с деревцем и говорил, обращаясь к нему: “Что, Настена, радость моя, как дела? Я вот выпил немного, ты уж прости. Не сердись, родная, скоро и я к тебе…” Бабушки-пенсионерки испуганно крестились, слыша эти речи, прочая взрослая часть населения сочувственно качала головой: “Совсем свихнулся. Мучается, бедняга, любил же ее как…” С сыном Павел так и не виделся. Олежка жил у бабы Инги совсем рядом, за стенкой, но старуха не пускала его к отцу, да Павел и не настаивал. Спустя год после таинственного исчезновения Насти, баба Инга, так же избегавшая встреч с Павлом, вдруг тихонечко подошла и подсела к нему на лавочку, когда тот что-то привычно горестно бормотал, всматриваясь в подросшую за год, похорошевшую и пышно распустившуюся черемушку.
— Что, ирод, муторно на душе? Не дает-то грех спокойно жить, когда стоишь по горло в крови? — ехидно проскрипел старушечий голос и Павел вздрогнул от неожиданности. С минуту ошалело молчал. Затем, опомнившись, спросил у бабки:
— Ты что, гангрена старая, несешь? В какой крови я тебе стою?
— Ирод же ты, ирод… Думаешь, я ничего не знаю? Это ты другим мозги пудри, а меня не обманешь. Здесь внученька моя, — бабка ткнула корявым пальцем в землю под деревцем, — здесь моя Настенька, вот красавица какая выросла, еще краше стала.
Баба Инга уголком платочка вытерла глаза.
— А знаешь, так чего сидишь тут? — угрюмо спросил Павел, — иди, скажи, кому надо.
— И не подумаю, — глаза ее опять заплакали. — Посадют тебя, ну и что? А так ты кажный день Настеньку видишь, ходишь мимо нее, совесть-то тебя ох, как припекает. Ишь, как тебя всего скрутило. Посмотри на себя, ты ж как дед старый, весь сивый стал. Страшней тебе наказания и не придумаешь, чем это.
Баба Инга ушла так же бесшумно, как и появилась. В незаметно загустевшем небе задрожали, все ярче разгораясь, звезды. Павел долго стоял на коленях, обнимая ствол черемушки. Деревце, усыпанное белыми цветами, как подвенечным нарядом, о чем-то застенчиво и чуть печально шелестело, поглаживая легонько тонкими ветками-пальчиками пряди волос на голове Павла. Соседи обнаружили его утром, лежащим под деревом. В открытых глазах Павла отражалась синева с белыми гроздьями цветов черемухи. Он уже не дышал.